Дима лежал на спине, он повернул голову и посмотрел на лицо Кати, тихое и уставшее. Дима аккуратно обнял Катю, она положила голову ему на грудь. Катя трепетно слушала, как бьётся его сердце – так слушают землю, по которой идёт приближающийся враг, несчастье:

– Дим, что бы ты хотел?

Она не успела договорить.

– Тебя хочу!

Катя грустно улыбнулась, её глаза потускнели и стали острее и прекраснее (для него).

Дима дождался, пока она уснёт, а потом незаметно, как ему казалось, встал и вышел на кухню попить воды. Когда он вернулся, то увидел Катю, которая обложилась одеялами и подушками.

– Хочешь в моё гнездо?

– Это самое двусмысленное предложение из всех, что мне делали, – рассмеялся Дима. – Вообще!

Он лёг рядом с ней, и они снова поцеловались.

Мир остановился. И как бы хорошо, чтоб и время остановилось вместе с миром. Чтобы вся эта суета за окном замерла. Нет, испарилась, чтобы этот вечер субботней Москвы, с отголосками её шика и шума из центра, оказался где-то далеко и ненастоящим. Катя положила на Диму ногу, чуть выше бедра Дима нащупал ямку.

– А что это у тебя?

– Ямки. Как на щеках. У кого-то на щеках, а у меня – на ногах.

Захотелось курить. И они приоткрыли окно в комнате и закурили. Он обнимал её сзади и выдыхал дым в открытое окно, и этот дым летел и быстро испарялся.

Чтобы каждую субботу было так: я и она, у окна, смотрим на усталую улицу, где нет почти прохожих уже, а есть только редкие машины. И чёрт с ней, с мансардой на Тверской улице. Не важно, что никогда из окна не будет видно Пушкина. Кажется, я понял, что на самом деле важно.

В соседнем доме в окнах потихоньку выключали свет. Раз – и нет света в окне на третьем этаже. Два – нет в среднем ряду на пятом.

– Как думаешь, кто-нибудь там занимаются любовью? Именно любовью, а не тупо трахается? – интересовалась Катя. – Мне кажется, в этих окнах почти никогда нет таких людей.

– А может, они просто не включают свет и их не видно?

– Ха-ха. Очень смешно.

– Зато нам повезло.

– Да, сейчас это любовь. Я так чувствую. Как ты думаешь, но если они там все трахаются, то трахаются интересно? Ну, там, оргии или ещё что-то?..

– И откуда только у тебя берутся все эти глупости.

– Да ладно, глупости… Мне просто скучно. Ты знаешь, чего хочется? Мне хочется обнимать мир, хочется бежать куда-нибудь на край света, забраться на самую высокую гору и кричать, что люблю мир, весь-весь мир: этот воздух, это солнце, этот ветер…

– И я хочу с тобой.

Она повернулась и посмотрела на Диму серьёзно:

– А мы всё сидим, ждём чего, а чего – непонятно. А я так не могу, мне кажется, что я не живу, а жить я хочу. Жить! Я хочу чувствовать, не дышать только для того, чтобы не задохнуться. Понимаешь? Когда я с тобой, я – одна, со всеми остальными – другая. Я – не та, я – не настоящая, я не дышу. Знаю, что сама – тварь, виновата. Знаю, что все те люди, которые входят в мою жизнь, рано или поздно начинают от меня хотеть одного. Я даю это одно почти сразу, но только для того, чтобы хоть на чуть-чуть задержать их в своей жизни. Такая дура.

– Не выдумывай!

– Может быть, это вас задобрит, может, это даст хоть маленький шанс, что я наконец-то стану счастливой. Знаю, я эгоистка, и из-за того, что делаю, вообще счастья недостойна, но оно нужно мне, нужно, как этот воздух, эти деревья, эта вода. Я просто хочу быть счастливой.

Он посмотрел на неё, чуть выше макушки. Катя, как всегда, растерянно, вопросительно посмотрела на него: «Что там, что там?» Дима ничего не ответил, и она, как всегда, положила на макушку руки, чтобы скрыть что-то, что заметил там вдруг Дима. А он рассмеялся.

– Дурак ты, Дима! Я серьёзно говорю тут, а ты дурачишься.

– Я очень хочу помочь тебе быть счастливой. Но для этого… когда ты скажешь Ежу?

– Я не знаю.

– Ну, а мы теперь как?

– Что «мы»?..

Катя заплакала и спрятала лицо руками, Дима обнял её.

– Сны снятся мне нехорошие, – призналась Катя, убрав руки за спину. – Что-то страшное я чувствую. Не могу объяснить, это сила какая-то необъяснимая. Я её почувствовала, и она меня напугала. Чернота. Она бурлит, шумит и путает, шумит и пугает. Иногда иду, как в ночном тумане, сама не знаю, что руки мои делают, куда ноги ведут, что впереди, что сзади – ничего не видно, один шум и пустота. Ты что-то такое чувствовал когда-нибудь?

– Кажется, да, – соврал Дима.

***

В отражении ночной Яузы – мёртвый ребёнок. Ползучее чудище в воде крутится вокруг его круглой, как сильно надутый мяч, головы. Чудище и ребёнок всегда были здесь. Ползучее чудище, которое каждый раз рождается в отражении неба на поверхности чёрной воды (если смотреть долго, видно, как в ней спящие черти лижут друг друга). Ползучее чудище родилось однажды и поселилось в реке навсегда, чтобы временами выплывать на улицы города, идти по верхушкам фонарных столбов… оно стонет в предвосхищении, оно подбирается к дороге, облизывает крыши проезжающих мимо одиноких автомобилей, оно подбирается к девятиэтажкам, заглядывает в окна, извивается и останавливается у одного дома, на втором этаже, смотрит, дышит, шипит, гипнотизирует, а потом резко отпрыгивает, катится вниз по дороге и вдруг оказывается на высокой крыше. Мается, выжидает, шикает, уговаривает. А потом, когда уже всё, поднимается ветер, сносит её с крыши, она падает невредимая и ползёт обратно в реку, а там засыпает, довольная.

***

– Когда?

– Завтра.

– Быстро…

– Да, очень.

– Офигеть.

– Яш, мне страшно. Я боюсь. Я уже не знаю…

– Успокойся, Катюх, реально.

– Что-то нехорошее происходит. Как будто проклятие какое-то!

– Фигня всё. У Ежаки, походу, был жесткий депрессняк и, кажись, он реально поехал башкой.

– В последний раз он сказал мне знаешь что? «На этом танцполе все слушают и играют разную музыку». Что это значит?

– Я не всекаю и всекать не хочу. Слышь, если ты и дальше будешь загоняться, то сама поедешь, отвечаю. Хорош.

Яшин день

Мама накрыла на стол. Всё, как полагается: скатерть, четыре тарелки, посередине – блюдо с салатом, стянутое полиэтиленом, вилки, ножи, салфетки и четыре чёрно-зеленых алюминиевых банки со львом на этикетке. Лучше они будут пить дома и с моего разрешения, чем где-то в подворотне. В крохотной «однушке» с выцветшими обоями, с дубовой советской мебелью, ощущалось неожиданно уютно, так, как давно уже не было. В квартире пять человек. В тесноте, да не в обиде.

Уходя, мама обратилась к Кате:

– Катюш, ну ты погляди за мальчиками. И за моим – особенно.

Яша нахмурился и поторопил мать:

– Лан-лан, харе, давай уже, пока!

Мама надела сапоги, сняла с крючка шерстяное пальто. Неуклюже обступив мать, Яша открыл дверь на лестничную клетку.

– Будь поздно, – добавил Яша.

– Ладно.

Мама взяла сумку и у порога попрощалась с сыном: попыталась поцеловать его, но он не дался. Она улыбнулась на это и сказала громко:

– Веселитесь, ребят! Я ушла.

Дверь в коридоре хлопнула, и через секунду Яша радостно влетел в комнату:

– Ну всё! Давайте, убирайте эту шнягу. Пусть её, вон, Катюха пьёт. Мы с вами забомбим настойку. Пятнадцать лет как-никак – уже нужно!

Из-за дивана Яша достал две пластиковых бутылки с жидкостью вишнёвого цвета. «У тётки спёр», – торжествующе заметил Яша, открывая одну из бутылок и разливая её содержимое по бокалам, – «Тема – вещь».

– А мне можно попробовать? – спросила Катя.

– Не, Катюх, серьёзно, не надо тебе. Это жёсткая штука. Не хочу потом тебя до дома нести.

Парни выпили. Яша опрокинул рюмку и крякнул. Дима долго собирался с мыслями, прежде чем сделать глоток, выдохнул, что есть сил, а потом выпил. Ёж стал медленно тянуть настойку, но как только вдохнул носом, подавился и закашлялся.

– Хреново пошла? – Яша постучал по спине Ежа. Тот продолжал кашлять.

– Ты чего делаешь! – возмутилась Катя. – Нельзя по спине бить! На вот, Ёжик, попей воды.

С упорством продолжали пить настойку. По правде, она не нравилась никому, даже Яше, но они всё равно пили, а Катя сидела рядом и тоскливо вздыхала.

Настало время подарков. Дима подарил игру для игровой приставки, Ёж – второй джойстик, для неё же, а Катя подарила Яше майку с медведем с поднятыми лапами и надписью «Превед, медвед!».

– Офигенно, ребят! От души!

– А что тебе мама подарила? – поинтересовалась Катя.

– MP3-плеер, – удовольствием ответил Яша.

– Да ладно! – воскликнули в один голос Дима и Ёж, – Офигеть!

Первая бутылка закончилась. Ёж приучился не цедить из стакана, а пил залпом, как Яша. Диму после каждого стакана сильно передёргивало. Начинали вторую бутылку уже без него – его сильно тошнило в ванной, Катя сидела с ним и лила из душа на голову холодную воду. Дима всё говорил: «Я сейчас умру, а вдруг правда умру? Я умираю, точно умру…» Катя улыбалась и гладила слипшиеся от воды волосы.

Яша с Ежом вышли на кухню покурить. Точнее, курил один Яша. Ёж просто за компанию.

– Приколись, лицензионные игры на Соньку – чёрного цвета, не как обычные диски, – заметил Яша.

– Я сколько к тебе хожу – ни разу у тебя не видел таких.

– Ну, у меня и нет. Да и ни у кого нет, наверное, в России. Здесь только пиратки толкают. Мы с тобой погамаем в Диманову ща. Кажись, там вместе гонять на мотоцикле. Один за рулём, а другой в коляске. И типа с другими чуваками на мотиках можно бодаться, и ментов тоже. А цэ а бэ, короче. Тебе понравится сто пудов!

Ёж и Яша вернулись в комнату и развалились на диване. Запустили игру. Яша дотянулся до стола взял банки «Трофи» в две руки, открыл обе одновременно (Ни фига себе, интересно, как он так научился?), одну поставил около себя и вторую передал Ежу. Так и сидели: пили из банок, играли в гонки на мотоциклах и медленно сползали по дивану.

Ёж смотрел напряжённо на экран. Его маленькие глаза делались ещё мельче из-за игловатой причёски. Волосы, чёрные на корнях, светлые на концах, точь-в-точь как иголки ежа.

Вернулись в комнату Катя с Димой. Теперь Диму отпустило, он оживился и даже улыбался.

– Мне дало прям не по-детски, – заметил Яша. – Давайте замутим бутеров. У меня тостер есть.

– Ого, тостер! – воскликнула Катя.

Катя с Яшей пошли на кухню делать бутерброды, скоро вернулись, и все снова сели за стол. Быстро доели остатки салата, а потом захрустели бутербродами.

– Всё-таки хорошо, что в этом году как-то по-домашнему, – заявил Яша. – Спасибо, пацаны. И тебе, Катюх.

Блин, а в прошлом году просто трешак, когда на шлюзах тусили. Но зато именно на этой тусне мы и забратались со всеми. Даже Картавая и её пацан с Ежом разрулили всё без шума. А Диман нарыл где-то велик и катал без рук, и как навернётся – всё табло в кровище. «Эпично!» – да, точно, кто-то так сказал. В натуре, эпично! И Вано. Этот конь педальный, пришёл такой типа с днюхой поздравить, после стрелы примазаться хотел, ну ещё бы, конечно, а на шлюзах мы вместе с ним блевали потом: вначале, чтоб я не свалился, он меня держал, а потом – я его. Всё в жизни бывает. И непонятно…

– Толкните что-нибудь такое, за душу чтоб, – сказал вдруг Яша.

– Зачем? – удивился Дима.

– Не всё ж угорать.

– У меня жило дома пять котов, и все они померли, – грустно улыбаясь, откликнулась Катя. – Несчастливо живут у меня животные. Последней каплей стал хомяк: я сделала ему такие хоромы, так его любила. У него был свой дом, ты видел, Яш, реально же классный? Он вдруг перестал есть, а потом и не двигался вообще. Я так в жизни, кажется, никогда не плакала. Он сдох, а клетку я решила не убирать и всю ночь не спала из-за этого. Плакала.

– Ну, ничего. Зато у него была весёлая и счастливая жизнь в хоромах, – заметил Дима.

– Да, но всё равно грустно. Он прожил по нашим где-то девяносто лет.

– Ого! Так это вообще хомяк-долгожитель.

Все засмеялись.

– Без тебя он так долго бы и не прожил, – добавил Ёж.

Катя грустно вздохнула.

– Ладно, не ломайте тут комедию, – Яша побил Катю по плечу. – Теперь он это… в лучшем мире.

– Вот в раю классно, – задумчиво произнёс Ёж. – Там Курт Кобейн.

– Чего? – не понял Яша.

– Ничего. Он был самоубийцей, но сделал слишком много, чтобы, как все, попасть в ад. Хотя, наверно, и нет никаких адов и раев. Если и нет, то стоило бы выдумать, как говорится.

– Ты чего такой пафосный? – Дима смотрел на Ежа недоверчиво, с усмешкой. Яша хмыкнул, а Катя отвела взгляд в сторону.

Обидно, давно уже обидные слова он говорит мне. Ему надо бы в морду дать. «Ты крутой, как яйцо! Ты крутой, как яйцо!» – орал Дима, стуча ладошкой по столу, Яша точно так же, как сейчас, хмыкал, а Катя отводила взгляд в сторону. Это на день рождения Ежа, лет пять назад. Тогда за столом ещё сидели маменька и отчим. Ежом меня ещё не звали, я был просто Серёжей. «Ты крутой, как яйцо! Ты крутой, как яйцо!» Отчим, когда увидел моё лицо, разозлился сильно и сказал, что если я не перестану обижаться на глупости, он выгонит меня из-за стола. Он должен был быть на моей стороне. Наверное, тогда он чему-то меня учил. Думал, что учит. А я уже тогда себя начинал потихоньку ненавидеть за то, что я не могу оправдать надежды людей, которых считаю близкими. Но отчим – не близкий, потому что он не защитил. В тот день рождения вообще всё было ужасно: отношение ко мне, подарки. Дима вместо подарка принёс разукрашенный фломастерами проездной билет.

За окном уже совсем стемнело. У Димы сильно разболелась голова, и он захотел домой:

– Я – всё. Кто со мной?

– Я тоже пойду, – сказал Ёж.

– Пошли. Кать, ты с нами?

– Нет, я тут уберусь. Я обещала маме Яши.

Дима с Ежом пошли в коридор обулись. Дима надел джинсовую куртку, которая была ему велика: рукава длинные.

После того, как проводили Диму и Ежа, Катя села в комнате, чтобы немного передохнуть. В комнате тукали массивные настенные часы с маятником и домиком сверху. Точно такие часы я видела у бабушки в деревне. Тишина. Эту тишину она знает по себе: обычно ночью, когда она остаётся одна, ей не спится, она подходит к окну в своей комнате и смотрит долго на пустую улицу и ждёт чего-то, и в такие минуты ей кажется, что вот-вот будет какой-то праздник, счастье неописуемое, и когда она предчувствует всё это, спокойно ложится спать, мечтая о завтрашнем дне.

– У тебя хорошая квартира, Яш, – произнесла Катя, когда вернулся в комнату Яша. – И мама хорошая, не обижай её.

Она собрала грязную посуду со стола, отнесла на кухню. Яша разобрал стол и поставил его в угол, рядом со своей кроватью. На кухне шумела вода, и Яша увидел, что Катя моет посуду:

– От души, Катюх.

– Да было бы за что, Яш. Тебе понравилась футболка?

– Блин, я забыл совсем. Ща одену.

Через минуту он вернулся на кухню в майке:

– Приколись, как влитая. От души, Катюх!

Катя улыбнулась, она протёрла последнюю тарелку и выключила воду. Яша помог Кате надеть пальто и проводил её до дома (соседнего). «Всё-таки хорошая Катюха. Очень хорошая!» – подумал про себя Яша, когда вернулся к себе и в коридоре стал рассматривать свою новую майку с медведем.

Дом Ежа стоял рядом с автобусной остановкой «На горке», обычно здесь Дима садился в автобус, чтобы ехать домой. Они подошли к перекрёстку, чтобы перейти к остановке. Светофор, как всегда, под вечер отключили: моргал жёлтый.

Они пошли через дорогу, не глядя ни на дорогу, ни на светофор.

Почти ночь. Тихая. В выходящем на дорогу дворе Ежа у одной из припаркованных машин включилась сигнализация, кто-то заматерился, его в ответ кто-то обматерил ещё пуще. Ничего не было видно: фонарь, светивший прямо над остановкой, выключился. Как специально. Каждый раз он выключается, когда я прохожу. Может, у него там датчик движения какой-то стоит? Наверное, до этого техника могла бы дойти, но не у нас. Просто плохого работает. Всё у нас черт-те как… Ни слова друг другу не сказав, они договорились вместе ждать Диминого автобуса. Дима закурил. Ёж стоял рядом и тупо смотрел в даль дороги, туда, откуда должен был появиться автобус.

– Да, хорошо сегодня потусили, – сказал задумчиво Дима.

– Угу.

– Надо будет как-нибудь ещё вместе потусить.

– Надо. Наверное.

– Приколись, в следующем году уже ГИА сдавать. Ты после девятого куда?

– Пойду в десятый.

– Я тоже. Только боюсь провалиться, и к нам в школу не возьмут. Тогда придётся в Путягу идти.

– Всех берут в школу. Главное просто сдать экзамены. Не важно на что.

Вдалеке показался автобус.

– Правило работает, – заметил Дима. – Только закуришь – сразу автобус приходит.

Минуту молчали, и как только автобус подъехал, мальчики пожали руки:

– Давай.

Дима сел в автобус и увидел, как к своему подъезду подходит Ёж: щуплый, странный, непонятный.

Зачем он вообще сегодня пришёл?

Америка

Мне было его очень жалко. Он рассказывал, что пытался убить себя. Мама и отчим отдыхать уезжали. «Нечего», – говорила мать, – «Дома сиди». Он крал материны таблетки, горсти огромные в себя закидывал, а потом его днями и ночами крутило. Я думал только об одном: «Забери меня, пожалуйста». Но Он не забирал. Ёжик лежал и мучился несколько дней один, в пустой квартире. Это не была попытка заявить о себе, привлечь внимание. Я просто хотел уйти, потому что понимал, что слаб и ничего со своей слабостью поделать не могу. Я ненавидел себя и не хотел стать таким же, как мой отчим. На мамины крики он старался не реагировать, просто их сносил, с молчаливым пониманием. Не отвечать маме, даже если получаешь от мами затрещину просто за то, что у неё плохое настроение. Мы с маменькой всегда были очень близки, а когда с человеком близок очень сильно, вероятность, что возникнет взрывоопасная искра – очень и очень велика. Я с ней ругался так, что слышал весь дом. Особенно когда она начинала говорить со мной о моей музыке. «У тебя ничего не получится, ты так и просидишь до старости у мамки на шее. Из тебя ничего не выйдет, учись, как все нормальные люди, идиот! Ты что, хочешь стать бомжем или спиться и сдохнуть во время очередной попойки, идиот!» Идиот, идиот, идиот… Ненавижу её крик. Я был настолько предоставлен себе, что маменька однажды как будто нарочно потеряла меня на вокзале. Я уехал в другой город и бродил в нём до самой ночи, и это до сих пор самый лучший день в моей жизни. Я гулял, представляя себя, что люди вокруг меня – это лешие, феи, титаны огромные. У меня друг был: сырная луна, говорящая. Настоящий друг, лучше всех реальных, не выдуманных, которые друзья-то только формально, а сами обманывают, предают. Не нужно мне было возвращаться. Он запутался. Ужасно запутался, как и я запуталась. Но всё-таки я – больше всех. Всё из-за меня. Единственное место, где у меня получалось делать вид, что ничего не происходит у меня в семье, не плакать – это в школе. Все думают всегда, что я просто очень задумчивый и весь в себе. Нет, на самом деле я очень люблю общаться, люблю людей, и особенно – Катю, но каждый раз, когда я пытаюсь с ними заговаривать, я понимаю, что они меня не поймут. Меня, жалкого. Лучше всего меня понимает музыка. Она откликается на моё обращение и обращается ко мне в ответ. Я ужасно не хочу, чтобы меня жалели. Во мне что-то поломалось, я раньше чувствовал в себе силу, а теперь я боюсь, вдруг кто-то меня ударит – страшно. Сам раньше мог кому угодно ответить. Если бы год назад я увидел, как Катя с Димой идут, держась за руки – да я бы просто убил на месте этого ублюдка. Сейчас мне всё равно. Я увидел их и не почувствовал ничего. Что со мной? Куда делась моя уверенность, моя мечта стать настоящим музыкантом. Я уже не мечтаю и играю, вливаюсь в музыку только для того, чтобы хоть что-то почувствовать. Без музыки я глух и нем. Я эта глухота и немота мне не даёт покоя теперь, потому что не обращаюсь к кому-то, а обращаюсь в себя, а внутри откликается что-то чёрное, глухое, шипящее. Сначала я его боялся, теперь не боюсь я смирился и медленно иду к нему. Чёрт! Как меня раздражают мои ноги: они тонкие, куриные, и когда я иду, они как будто выбрасываются вперёд, как у утки. А голос. Помню, нас снимали на Новый год на видео, весь класс. Так стыдно мне никогда не было. Я пришёл с этой идиотской гитарой, начал петь и играть. Надо было делать так же, как делает Дима, который знает, что плохо поёт, поэтому просто играет молча себе и всё. Чёрт, мы лежали с Катей на нашей кровати, а потом там она лежала с ним, а потом со мной, а потом опять с ним. Господи, мне теперь всю жизнь жить с этим, но я не знаю как… Больше всего, наверное, я ненавижу своё тело, оно делает меня ещё более неуверенным во всём. Я не толстый, нет, но когда я сажусь, живот начинает выпирать, как будто шар надутый. Чтобы готовиться к институту, в который, уже известно, я не поступил, я ездил в метро. Когда садился, обязательно прикрывал рюкзаком свой живот. Стыдно за него. Но теперь, кажется, я всё окончательно решил. Я распадаюсь на атомы. Я – распад атома. Голова совсем не варит… Оно смотрит. Он говорил, что больше всего боится, что не поступит в институт на бюджет. И весь этот институт. Всего лишь прихоть матери. Я бы мог стать музыкантом. Я бы мог. Если я умру, то не всё ли равно – образованный или тупой, тёмный, непросвещённый. У всех одинаково тело потом воняет, тлеет, всех черви одинаково жрут: будь ты бомж с Курского или Жан-Поль Сартр. В гараже у мамы я открыл шкаф, оттуда вывалился на меня искусственный цветок. Мама ехала на похороны заместителя директора. Почему-то вспомнилось, как я выпил таблетки, а потом проваливался в пол, еле полз до кровати и слышал, как кто-то плачет, сидя рядом на постели. А Яша меня перед этой дебильной стрелой всё спрашивал: «Что с тобой, что с тобой?.. Соберись!» А я просто не мог. Я превратился в труса, потерял уважение всех. Я спрашивала его, что с ним. А он мне всё время отвечал, что просто задумался. Мне нравится во мне только одно: я мог стать действительно хорошим музыкантом. Я бы мог стать громом и молнией, самой музыкой новой революции! В последнее время я его немного побаивалась. Мне казалось, что вот он сидит со спокойным лицом, ничего по его взгляду непонятно. Он просто молчит и смотрит. Я говорила ему, что всё будет хорошо, гладила его иголки. А потом он вдруг сказал, что не любит меня. Я Катю всё-таки не люблю. И маменьку свою не люблю. С детства не люблю и никогда не любил – только сейчас понял. Маменька подарила мне игрушку-солдатика. Я поблагодарил её и сказал, что очень люблю. Да, точно, именно тогда я понял, насколько это фальшиво – моя любовь к людям. Я никого не люблю, я только себя ненавижу. Он очень хороший, трепетный и добрый. Всё равно. Мне хочется признаться матери, что ненавижу её, потому что знаю, что она – фальшивка, как и я. Однажды я пришёл домой рано и застал её в комнате с каким-то мужчиной. Я убежал к себе, а через несколько минут пришла она и начала на меня кричать: «Как ты посмел войти! Нравится подсматривать, идиот!» И положила на стол деньги, пятьсот рублей. «Только попробуй пикни об этом!» За одиннадцать лет никто не спросил меня о моих друзьях, которых я выдумал и про которых рассказывал, что с ними гуляю постоянно, тусуюсь, играю музыку и на концерты хожу. Ни о типа панке Кексе (он – настоящий, но всё время в линейку дома играет), ни о типа ЦСКА-шном фанате, который слушает один CWT и ходит на фэир-плеи. Даже Катя ни разу не спросила, хотя мы с ней почти два года встречались. Значит, и вовсе не встречались, а просто казалось. Иногда мне кажется, что я слышу голос. Хороший, милый, добрый, нежный… ИДИ СЮДА Я для себя не дорогой и не любимый. Наверное, в этом и есть моя проблема. Я хотел стать напористым, но чем дальше, тем больше… не могу делать то, что я хочу. Мы расстались с Катей, и я начал сомневаться во всём: в словах (что они все значат?), в том, кто я такой. Иногда, чтобы повзрослеть, осмыслиться, всем нужно жестокое потрясение. Я хотел на философский факультет МГУ поступить. ПОДНИМАЙСЯ Может, там изучил бы что-нибудь такое, что мне бы доказало, что не всё так плохо. Да почему плохо? Всё хорошо. Всё равно, что бы ты ни делал – всё одно. Меня нет, я есть – солнце всё равно просыпается, волны всё равно приливают к берегам, скалы всё так же молчаливы. Миру всё равно, что меня нет. И я хочу, чтобы мне тоже стало всё равно. Совсем. ЕЩЁ РАЗ Ведь Катя же с ним. Всё стало понятно на её дне рождения. Она смотрела на него так, что всё было понятно. И им было всё равно, что я всё это вижу, я для них не существовал, для них ничего не существовало. Или как тогда они шли к Катиному дому, держась за руки, а потом сделали вид, что ничего не делали. Да я и сам себе тогда говорил, что показалось. Точно. Вспомнил. Я себе тогда говорил, что ничего не видел. Показалось мне. ВЫШЕ, ВЫШЕ Но по правде – мне всё равно. Я просто копирую модель поведения моего отчима-рогача. Такова моя судьба. Но в такой судьбе я себя ненавижу, презираю, знаю, что другой у меня и не будет. Он себе навыдумывал каких-то глупостей… А не повезло ли больше тем, кто, только родившись, сразу умер? Почему-то мысли о пустоте и темноте меня завораживают. НУ ЖЕ В классе седьмом когда мы были, недалеко от школы сбили девочку. Она училась в пятом. Переходила дорогу, шла домой, по зебре, как положено, а машина её не заметила. На первом этаже в школе висел её портрет и лежали розы. Две розы стояли в вазе, красные, длинные, красивые, а остальные лежали у вазы. Девочка умерла, розы, срезанные сегодня-вчера-позавчера, вслед за ней тоже умрут: по лепестку начнут разваливаться. Розы красивы, когда их только сорвёшь, а потом их выкидывают… БЛИЖЕ, БЛИЖЕ Мы родились в каком-то хаосе, живём в нём, и всё так запутано из-за него. Непонятно совсем из-за него, есть ли хорошие люди, есть ли плохие. Мы идём, не знаем сами куда идём: вперед, назад, влево, вправо. В мире нет ничего, в мире есть хаос. Везде – хаос. Я знала, что он мне врёт. Говорил, что идёт гулять с Кексом, а сам сидит дома. Солнце будет вставать, ветер – дуть, море, моё любимое море, будет шуметь – природе всегда всё равно, буду ли я радоваться закату, буду ли вдыхать холодный воздух. Всего лишь один шаг отделяет человека от самоубийства. Мысль такая бродит у всех, но не всегда щёлкает. Я однажды сидел дома. Я понимал, что если пойду в комнату отчима, достану его камеру и включу её на запись, начну говорить, глядя на красный огонёк, то дороги назад не будет. ИДИ Оно смотрит в меня и говорит мне. Я слышу. Нет, может, я просто уеду. Возьму и уеду. Куда-нибудь в Америку. Оно молчит.