Падение

Я плохо помню её очертания, и сам выгляжу слабым и мой цвет стал другим. Я прощаю тебя. Кого? Не знаю, но эти слова очень важны, очень важно было мне принять собственную искренность. Мой труп теперь похож на сплетение сухих нитей. Довольно жалко.

Сегодня снег надо мной подтаял, и, сквозь небольшое пространство вверху, я увидел голубое небо, ужасно знакомое, но абсолютно чужое, ставшее теперь до жути отталкивающим, чьи просторы, которые прежде я считал необъятной глубиной переливов, идеальной персонификацией красоты и вершиной творения, безупречным порождением существования, стали отторгающими, стали грубой насмешкой над всем, что находится на земле, над загнанной в отвратительный цикл жизнью, над вынужденным предназначением созданий. Бесконечность, вечность небес предстала передо мной в истинной форме, форме безжалостного превосходства, уничижительного сожаления, неизбежного страдания от созерцания нескончаемых мук всех существующих под ним.

Попробовав вдохнуть воздух, я понял, что и он стал враждебным, что он стал токсичнее выхлопных газов, едкая кислота вдоха разнеслась по моим остаткам тошнотворным ядовитым спазмом. Вероятно, воздух принадлежал миру живых, и подходил только цветущим, растущим существам, а я был уже скорее мертв, чем жив, каждый вдох оборачивался удушением, каждый легкий порыв ветра, залетевший в мою яму, мог с лёгкостью разломать меня на мелкие сухие осколки. Я не понимал больше голоса ветров – живые не говорят с мертвецами – да и особо желания их слушать у меня не было.

Вверху я видел крошечные почки, зародыши новых листьев на ветвях дерева. Они были ещё слишком малы, чтобы увидеть меня, или скорее, чтобы вспомнить потом, что видели. Когда они достигнут сознательного возраста, я уже буду в земле, ничего в этом мире не будет указывать на мое существование, напоминать обо мне, новые листья будут следовать общему сценарию, до определенного момента будут жить в сказке, в счастливом неведении, пока реальность не уничтожит их, не раскроет суть, не отправит вниз, ко мне.

Алый всплеск чернеет, сгущаясь в трещинах. Дым, что валит из машины, на вкус хуже чем то, что выдыхают люди с сигаретами меж пальцев, хуже, чем сажа горящих дальних лесов, которую приносят ветра в знойный полдень, хуже, чем дрожащий, кислый, удушающий аромат асфальта, когда солнце в зените. Девочка убирает влажный пальчик от стекла. На ее плечико ложится мерзкая ладонь мужчины, в другой руке – прозрачная бутылка. Что-то тянет девочку в темноту, лицо её, застывшее в гримасе неописуемой эмоции всё менее разборчиво за туманным стеклом, оно размывается, отдаляясь в темноту. Шторка закрывается. Тысячей жизней не хватит, некоторые вещи в этом мире я никогда не пойму. Я даже не уверен, что хотел бы их понять. Роза падает на асфальт. Волны её бутона засыхают, трескаются, его сметут в горку мусора и грязи, отправят в черный пакет, пакет положат в бак, чьё содержимое сожрет металлический зверь. Никто больше не увидит розу, никто о ней не вспомнит, она закончила в желудке у чудовища, и если у нее и было предназначение раньше, она больше ничего не значит, оно уже забыто, как и весь труд на него направленный, в конце жизни розы, единственной её функцией было накормить, избавить монстра от голода, хотя бы ненадолго. До следующего утра. Крошечное теплое тельце обессиленное борьбой и холодом, умирает застряв в сугробе, выдыхает последнее облачко пара, глаза стекленеют, глаза замерзают.Тысячи жизней не хватит.

Солнечные лучи, появившиеся ближе к полудню, лучи, прежде ласкавшие меня, питающие, согревающие, теперь забирали последние ощущения, выпаривали из меня остатки чувств, топили снега вокруг, чья едкая, грязная влага растворяла меня, прибивала к земле, закапывала мой труп глубже. Лучики некогда родного, самого доброго, нежного солнышка, ослепили меня, выжгли все мои оставшиеся чувства, досушили отсохшее тело, не способное больше впитывать и греться, добило меня, растоптало все живое, что ещё робко теплилось во мне, вскрыло мою суть как корку, вырвало из моих пор последние крупицы энергии, с невыразимой жестокостью, забрало все, все кроме боли, тягучей, ноющей монотонной боли, свербящей, будто тысячи игл пронзают тебя – так таяли кристаллы льда внутри моего тела, замёрзшие отложения воды снова становились жидкими, но я не мог уже насладиться их свежестью, внутри меня пухли они гнилостными опухолями, солнце вытягивало их из меня, разрушало меня окончательно, разрывая инородным теплом на части. Возможно, по сравнению с этой болью, вся зима была лишь подготовка к настоящим мучениям, но, сказать честно, имей я силы сопротивляться этой космической, всесильной, монструозной энергии, я бы не стал.

Я бы не стал.

Весенний парад жизни, пробуждения и расцвета оказался тем, что прикончит меня окончательно. До моего исчезновения, я, возможно, мог бы рассказать что-то ещё, вспомнить, поразмышлять о чем-то, чтобы оставаться в сознании, оставаться хотя бы в собственном разуме в призрачном образе мира живого и дышащего, который на поверку оказался совершенно иным. Но у меня совсем не осталось желания бороться, пропала даже иллюзия смысла продолжать. Я не могу больше пытаться справиться. Я не могу больше заставлять себя надеяться. Нет никаких причин продлевать эти страдания, этот мучительный кошмар заточения, разложения, исчезновения. У меня нет сил дышать, нет сил думать, нет больше ни сил, ни желания говорить.

Я отдаю себя земле, холодной жадной земле, голодной чёрной земле, рыхлой горькой земле, уродливой вечной земле, наблюдающей мёртвой земле, зернистой кормящей земле, трансформирующей забывающей земле, перерождающей, тихой, вязкой земле, молчащей, сияющей, греющей, полной жизни созданной смертью, мягкой влажной плотью всасывающей, впитывающей, хранящей истоки и корни, налитой влагой и силой земле.

Отдать себя ей полностью, припасть, слиться, раствориться, отпустить жалкое стремление жить, целовать землю, есть её, пока она ест меня, отказаться от самости, перестав проводить ментальную границу между землёй и самим собой, слиться, и заниматься стерильным сексом с ней до тех пор, пока оргазм не станет болезненным.