Я порой забываюсь, моментами теряю своё эго, слышу собственный голос, будто он чужд мне, будто я лишь слушатель, неспособный на собственную мысль, размышления уводят далеко, но витиеватость их лишь очередная попытка избежать моих страданий, уйти в мир нагромождений спутанных иллюзий от умирающего эго. Отгнившие, ссохшиеся части меня отваливаются, смешиваются с грязью, становятся с ней единым целым, тем временем как от самого меня цельности остается всё меньше. Я становлюсь все менее значительным, от меня в этом мире остается всё меньше крупиц, и когда я осознаю своё положение, возвращаюсь из лабиринтов воображения в реальность, то нахожу, что место всех моих утраченных частей, пустоту, избавившуюся от самости, все поныне покинутые полости, где раньше обитали надежды и наивность, сейчас заполняет тупой гнев. Всю жизнь, в сосуде, который я когда-то называл собой, заменила собой ярость. Умирая, я обращаюсь в ненависть, ненависть ко всему живому, и в первую очередь к тому, что порождает жизнь, бездумно множит страдания, продолжает цепочку разочаровании обреченных на неминуемое гниение и распад.
Насколько жестоким является это дерево, рождающее постоянно, таких как я, обрекая их на необратимую гибель, на невыносимые страдания умирания, муки разложения? Моё тело гниёт, я порой оглушен беззвучным криком глубин, зудящим на месте внутреннего диалога, и что-то запредельное, холоднее, чем промерзшая земля, тащит меня куда-то по другую сторону ставших привычными мучений, где нет ничего, и невозможность этой пустоты, неспособность моего жалкого сознания вообразить ее и осознать, пугает меня, пугает больше чем перспектива провести вечность в состоянии перманентной боли, но боли земной, понятной, объяснимой, очевидной.
Я помню, как видел в одном из квадратов здании девочку, вроде ничем не примечательную, но все же запомнившуюся мне, эта сцена до сих пор осталась неповрежденной в моей потрепанной, поврежденной коллекции воспоминаний. Вот она слегка приоткрывает рот, и стекло перед ней затягивается туманным налётом. Потом она подносит пальчик, рисует им по запотевшей глади. Я не знал тогда, что значат эти символы, даже сейчас у меня нет догадок. В тот вечер это заставило меня задуматься о том, сколько всего мне не известно о мире, который меня окружает, сколько вещей могут существовать в нём, о которых я не имею и малейшего понятия. Я захотел познать как можно больше, исследовать все доступное, до чего мог дотянуться свой взгляд, до последней крупинки. Знай я больше, даже познай я всю вселенную вокруг, изменило ли бы это что-то в моём текущем положении? Чувствовал бы я меньшую боль, если бы понял тогда, что нарисовала девочка на стекле? На хрупкое плечико ложится толстая, грубая мужская рука. Девочка поднимает вверх глаза, резко сменившие свой вид, глаза, что приобрели странный искореженный вид. Помимо рисунка, там была еще надпись, но и ее я не мог прочитать, система общения между людьми зачем-то усложнена до такой степени, что порой даже люди не могут понять друг друга. Шторы больше не открывались с того дня, и девочку я больше не видел. Лето кончалось.
С немыслимыми усилиями я заставляю влагу, которую раньше с лёгкостью гнало по моему телу дерево, циркулировать в том, что от меня осталось. Те части, что сгнили и стали пищей для дерева, вероятно, снова родятся по весне, став почкой, а затем листком, а может быть даже, новой веточкой. Пройдя путь от корней, по стволу вверх, к самому солнцу, что набрало сил за зиму, часть моей сущности завершит путешествие, слившись с чем-то иным, изменившись, переродившись в похожую на прежнюю, но иную форму.
Мысли в таком ключе, несмотря ни на что, все ещё греют, но быстро забываются. Мои части уходят, но я, я мыслящий, я внемлющий року, остаюсь здесь, медленно, по кусочкам умирая.
Меня едят черви, значит, во мне осталось что-то ценное.
Я должен простить мою ветку, ведь, возможно, этот механизм, до боли смешной механизм рождения и умирания, установлен не ей. Возможно, она просто вынуждена, подчинятся некому закону, безличному трансцендентному замыслу, которого она сама в полной мере не осознает, который руководит ею через некий врожденный инстинкт выживания и репродукции, цикличного пожирания отцветших, ради рождения свежих. Что если в действительности, лишь рождая таких как я, и сбрасывая их вниз, для насыщения почвы нашими телами, она может поддерживать собственную жизнь, способную на созидание, за счёт наших, ненужных, множественных, декоративных. Пробыв всю жизнь аксессуаром, я только сейчас задумываюсь об этом и о том, насколько я был не отличим от миллионов таких же как я вокруг, мысли которых были эхом моих собственных, жизнь которых была копией моей. Дерево засыпало по весне, солнце зияло все меньше, жадничая теплом, и то, что от меня, как от лишнего рта, пришлось отказаться, вполне закономерно. Будь я деревом, имей я возможность им стать, или хотя бы веткой, хотя бы небольшой веточкой, полагаю, я поступил бы так же, следуя слепой бессознательной интенции к выживанию, к выживанию лишь в значении продления периода перед исчезновением, в значении выдачи смерти отсрочки. Вместо исполнителя воли неизвестной силы, я теперь нахожу источник хаотического порядка, до смешного садистского, до абсурда бессмысленного. Я обращаюсь в противоборствующий порыв, в ненависть к существующим законам, воспевающим дифирамбы жизни, я обращаюсь в отрицание целесообразности подчиняться риторическому убеждению о главенстве существования, я проклинаю концепт потомства, беспричинное и безнадежное следование программам генов и прочих биологических механизмов, все эти последние силы, поддерживающие меня на рубеже сознания я черпаю из безграничного отвращения в концепту жизни, отказываясь считать ее высшим даром и ценностью, признавая ее ошибкой, чем-то, даже не бесполезным, а чем-то вредным, ужасным, не имеющим оснований для существования. Те части меня, что переродятся в новые листья, став питанием для дерева, тоже будут обречены на гибель и гниение, весь этот цикл не ведет ни к чему кроме распространения гибели, эскалации мучений. Я вспоминал своё рождение, грелся об эти воспоминания, но сейчас могу сказать, что тысяча рождении не стоили бы одной смерти. Тысяча прохладных порывов ветров в жару не сравнятся со страданиями от одной мысли, из бесконечного множества, что рождаются в сознании, как только ты перестаешь отвлекаться от собственного бытия, как только барьеры, направленные на защиту нашего разума от сводящих с ума предположений, отключаются, и ты оказываешь в пустой бесконечной безмолвной темноте. Ни на какое счастье высших порядков я бы не променял возможность никогда не рождаться, если бы мог. Никогда бы не выбрал я теперь жизнь в гармонии и идиллии с исполнением любых моих мимолетных порывов к желаниям, вместо того, чтобы просто никогда не быть. Никогда бы не смог я даже на долю понять, какой изверг, вселенский садист, создал эти системы, создал эти процессы, механизмы, и заставил боготворить их, за отсутствием ясной альтернативы, пугающей неизвестностью, заставляющей хвататься за зыбкое существование, за хрупкое состояние, которое мы не выбирали, за подчинение тому, что мы никогда не контролировали. Альтернатива, что теперь открывается мне на пороге смерти, чьё приближение упругих объятий черных волн я смутно чувствую в моменты, когда не нахожу сил на мысль. Несуществование, небытие, забытье, в которое я теперь войду израненный, в которое я теперь войду изодранный, осознанный до вещей, что никогда не хотел бы осознавать, имея самость, субъектность и границу между мной и вселенной, которые никогда не хотел бы иметь, Пустота, страшившая меня непознаваемостью, теперь стала самой уютной кондицией, самым понятным и логичным пространством, квинтэссенцией отсутствия, не той тишиной, что существует как антоним к противоположному понятию, а примордиальной тишиной, не нуждающейся в сравнении с чем-то для экзистенции, для понимания наблюдателем, не нуждающейся в понимании вовсе, не допускающей к себе нечто способное на понимание, растворяющей в себе любую сущность, составляющую единую, идеальную вечность невосприятия.