Падение

Через пару дней после выпадения снега, я был вырван из болезненной дрёмы странным звуком в ставшей привычной для меня тишине. Нечто пробиралось сквозь снег, медленно, с тяжестью. Небольшое животное, возможно птица, ещё теплое, но замерзающее, маленький комочек жизни остановился где-то в снегу, совсем неподалеку от меня. Хриплое дыхание срывалось в беззвучный, бессильный, болезненный стон. В первые дни, я, возможно, издавал нечто похожее, но это вряд ли было сравнимо с тем, что слышалось сейчас. Я чувствовал дрожь этого существа сквозь толщу снега, чувствовал его беспомощные попытки выбраться из грубых ладоней сугроба, и казалось что в движениях его ещё достаточно жизни, что сейчас он отдохнёт пару мгновений и вырвется из плена, будет бороться до конца за существование и победит, добравшись до твердой земли. Но этого не произошло. Существо не двигалось с места. Я лишь слышал, как с трудом расширяются его лёгкие, как больно хрустит его горло от ледяного воздуха, слышал, как бешено колотится крошечное сердечко, не желающее умирать. Вот тельце напряглось, сжалось, пытаясь выдавить из себя крик о помощи, но услышал я лишь сорванный глухой хрип. Попытка повторилась, но на этот раз вышло ещё более жалко. Мне никогда не было суждено узнать наверняка, кто мой товарищ по несчастью, но осознание того, что я не одинок, принесло мне невероятный подъем духа и сил, прилив некой сплоченности и чувства общности. Когда узнаешь, что кто-то в такой же беде, что и ты, становится легче, возможно появляется некий элемент конкуренции, кто дольше протянет, а возможно, ты просто понимаешь, что твоя проблема не уникальна, и это не тебе одному выпала тяжёлая доля. Все мои родственники, должно быть, где-то совсем рядом, переживают то же гниение и кошмарную боль. Мысль об этом вызвала чувство вины, будто подумав о чужой участи, я сделал её реальной.

Поскольку мы были едины с древом, то могли слышать его беспокойные мысли ветреными ночами, чувствовать неясную тревогу по поводу некоторых концепций, обозначение которых родитель не позволял нам познать. Будучи с ним чем-то цельным, мы разделяли его настроение по поводу определенных слов, на каком-то инстинктивном уровне осознавали границы дозволенного общения, испытывали общий смутный страх перед словом «зима», и исходящую из страха табуированность на все прилегающие к этому слову темы. Знай мы тогда, что нас ждёт впереди, поменяло бы это хоть что-то? Наши функции остались бы прежними, но появились бы вопросы о смысле наших действий, нашего существования в качестве временного механизма питания создателя, который оправдан моральным долгом, платой за возможность чувствовать летнее тепло и поцелуи нежных порывов. Я вспоминаю приятные моменты жизни, но они больше не греют, лишь вызывают большую боль, от осознания неповторимости, исключительности, от откровения, что закрадывается в разум – лучше бы я никогда не знал, что можно чувствовать себя хорошо. Возможно тогда, происходящее сейчас не вызывало бы таких мук, из-за невозможности сравнить их с чем-то противоположным.

Я больше не вижу свет, тёплый свет солнца, нежный лунный лик, жужжащий взгляд фонарей, огоньки колыхающихся мотыльков. Все, что я любил, теперь стало фантомом, смутным нечётким контуром образов в моей зудящей памяти, стало болью, соразмерной с прежними чувствами привязанности и наслаждения, болью, от вечной безвозвратной потери, от осознания того, что ты никогда больше не испытаешь подобного, и не коснешься больше того, чего когда-то имел возможность коснуться, и все что тебя ждёт – холод, земля, забытье.

Безмолвно, лишь собственным примером, камни учат меня терпению, способам отвлекаться, не думать о моем положении. Незыблемые, вечные, без слабостей, чувств и изъянов. Что им известно о страданиях? По праву рождения, они невосприимчивы ни к каким бедам, ничто не может навредить им, уничтожить их, забрать их силы. Как они могут упрекать меня в чем-то собственным стоицизмом, если ни разу не были в моём мире, в мире разъедающих пыток, жизни, гнили и разложения?

Однажды, очнувшись от истерического припадка наливающейся агонии, из-за очередной отсыревшей и отмирающей части моего тела, я обнаружил, что хриплое дыхание рядом пропало, не было слышно ничего, абсолютная тишина, невыносимо тяжёлая, неестественно опустошенная, более мертвая чем была прежде, до того как хрупкое нечто оказалось рядом со мной. Понимание постепенно просачивалось в мою голову сквозь щели стен отрицания. То, что застряло там, в костлявых, угловатых капканах льда, так и не смогло выдавить из себя последний крик, подчёркивающий и ограничивающий существование, как акт воли к жизни, как символ борьбы с фатумом, оказавшейся напрасной. Так я потерял своего единственного, своего последнего друга.

Во время Падения, я клялся не забывать свою ветку, но сейчас уже смутно помню это обещание, во мне растет злоба на неё, за то, что она отпустила, бросила меня мёрзнуть здесь, под чёрным тяжёлым одеялом зимы, на горьких грязных губах земной тверди, умирать, прочувствовать процесс умирания, пройти через деструктивный, разрушающий опыт, не представляющий собой никакой ценности, пережить нечто кошмарное, чтобы перестать воспринимать что-либо. Смерть представляется мне чем-то непознаваемым, есть какое-то противоречие в том, что живой, вроде существующий, зачем-то появившийся же организм, обязан умереть, исчезнуть. Конечность жизни ставит для меня вопрос о целесообразности этой жизни в целом, поскольку если смерть является концом, то вне нашего предназначения, всю свою жизнь мы проводим в подсознательном бесконтрольном страхе перед смертью, в попытках успеть родиться, распуститься, расцвести, пустить веточки, набраться знаний, насмотреться событий.

Откровенно сказать, подобные мысли меня стали посещать лишь после Падения, поскольку, как бы сейчас это не звучало наивно и глупо, я почему-то никогда не задумывался о том, что могу умереть. Жизнь казалась чем-то, что не может кончиться, это трудно представить даже сейчас, как кончается жизнь. Вот ты есть, ведёшь с собой внутренний диалог, слышишь собственный голос, и вот спустя секунду – ты исчез. Никакого голоса, никаких мыслей, на ум приходит пустота, тьма, подобно той, что окружает меня, но нет даже её, поскольку больше нечего воспринимать, вернее некому. Мне не хватает воображения, чтобы представить это, и не хватает наивности поверить в подобное. Возможно, это потому что жизнь состоит из ощущений, из восприятия, и представить существование, вернее представить собственное существование, без этих вещей невозможно, поскольку я не имею опыта жизни вне восприятия этой самой жизни. Порой мне начинает казаться, что я уже мёртв, поскольку не выходит у меня придумать ситуацию, в которой я чувствовал бы себя хуже, и если пытаться логически вообразить смерть, то возможно такая она и есть – вечность в темноте, без возможности на движение, голос, чувства. Возможно, вынужденный откровенный диалог с самим собой это и есть смерть, процессуальная перманентная смерть.