Влада открыла глаза, но прежде чем веки поднялись, она почувствовала на своих губах нечто приятное – чужие губы, губы любимой девушки, лучшей женщины во всей галактике. Наверное, так и должно начинаться хорошее утро – с искреннего поцелуя. Влада только проснулась, а уже ощущала себя счастливой.

– Доброе утро, Алён. Как тебе спалось?

– Неплохо, но если бы ты не избивала меня всю ночь своими ногами, то, думаю, я бы поспала ещё. А вообще, подруга, скачу честно: у меня ещё никогда не было таких спокойных ночей. Нет, серьёзно, в детдоме я по несколько раз просыпалась за ночь, потому что то на соседней кровати кого-то режут, то в углу комнаты кто-то трахается, то всякие дебилы орут под окнами. Да и на душе, знаешь, стало как-то… – Алёна щёлкнула пальцами стараясь подобрать нужное слово. – Ну, полегче, что ли? Прости за такой бред, меня просто кошмарит.

Влада опёрлась на локоть, села. Одеяло соскользнуло с того места, где должна быть грудь, но здесь не от кого было это скрывать. Влада обнажила перед Алёной не только тело, но и душу, а именно наготу последнего так тяжело раскрывать. Но теперь страх исчез, будто его никогда и не было. Алёна что сияющая бабочка в тёмном лесу: сначала ты боишься следовать за ней, потому что шаг навстречу тьме вызывает ужас, потом ты потихонечку начинаешь доверять светлым крылышкам, и вот они уже приводят тебя к огромному коренастому дереву, которое называют Счастьем.

Любовь – очень сложная штука. Чем меньше о ней задумываешься, тем проще в ней жить.

Влада обняла Алёну. Прижавшись к ней, она почувствовала тепло своего тела и её. Господи, разве можно быть ещё счастливей?

– Я люблю тебя, Лёня. А ты любишь меня. Мы любим друг друга и поэтому нам так хорошо. Всё просто, чего тут возиться, м? – Влада слегка тряхнула Алёну и наклонила голову, чтобы заглянуть в опустившиеся глаза. – Мы счастливы, зай, а это самое главное. Давай лучше сменим тему, а то нам опять придётся успокаивать друг дружку.

Алёна хихикнула и подняла голову. Её светло-зелёные радужки блеснули, и Влада в какой уже раз поразилась красоте этих глаз. Эти кудрявые волосы, эти пухленькие щёчки и губы, эта аппетитная форма грудей и добрый, светлый характер. Кто бы мог подумать, что после апокалипсиса вновь захочется улыбаться и смеяться?

– Ладно, подруга, уговорила. Что-то я действительно сопли распустила. Со мной такое редко бывает, то есть никогда, так что если кому-нибудь проболтаешься, я сяду тебе на лицо и не встану, поняла? – Они обе рассмеялись, не сводя друг с друга взгляда. Алёна начала вставать с постели (с совмещённых односпальных кроватей), не стесняясь открытости каждой части тела.

Она вытянулась как струнка, сплетя ладони и пытаясь коснуться ими потолка. В нашей жизни бывают моменты, которые кажутся совсем обычными, даже незначительными, но почему-то они крепко застревают в нашей памяти на всю оставшуюся жизнь. В такие секунды чувствуешь момент, ощущаешь себя здесь и сейчас, живой и настоящей. Такие же чувства испытывала Влада, сидя на помятой простыни, смотря на вышедшую из детского дома богиню. Сияние ламп окутывало тело Алёны подобно выставленным в музее прожекторам, что указывают на шедевр искусства. Каждый изгиб на теле был прекрасен. Мышцы спины… резкий переход от талии к широким бёдрам… даже ноги, самые обыкновенные ноги смотрелись невероятно эстетично. Глядя на эту красоту, Влада впервые задала сама себе один простой и в то же время сложный вопрос: что такого женщины находят в мужчинах, если сами женщины – истинное воплощение красоты? Просто нужно увидеть это. Да и в отличии от страсти к мужчине, страсть к женщине совсем другая – безумная, сумасшедшая, буквально фонящая запретом и оттого такая сладкая. Может, когда-нибудь «слабый» пол поумнеет и найдёт в своих сестрах достойных партнёров.

Алёна перестала потягиваться. Она подошла к шкафу, открыла его и выбрала свою одежду (вся остальная, по большей части, была предоставлена Святцами): короткие шортики и простенькая блузка на голое тело. Бюстгальтер Алёна предпочитала не носить.

В отличие от Влады.

– Слушай, подруга, вот я думаю, думаю и никак не могу придумать: что мы с тобой будем делать после того, как эти святоши приведут город в порядок и спустят нас с небес на землю? Ну, не заставят ли нас быть рабынями как в древнем Египте?

Влада рассмеялась и убрала волосы назад, чтобы ничто от неё не скрывало эти светло-зелёные глаза.

– Почему ты так думаешь? И почему именно Египет?

– Да хрен его знает, зайчик ты мой. – Игривая улыбка, но лишь на пару секунд. Алёна вновь стала серьёзной. – Я просто хочу сказать, что мне не нравятся этот Алексей – Боженьки! – Царёв и приблудни, которыми он себя окружил. Причём, не у одной меня такое мнение. Думаю, половина Чистилища уже обсуждает план побега из этого обезьянника.

– Здесь хорошие условия.

– В тюрьмах тоже бывают хорошие условия. Иногда даже слишком хорошие для некоторых мерзавцев, у которых между ног болтается кое-что лишнее. Твари бессердечные. – Алёна попыталась застегнуть пуговицу, нота вырвалась из пальцев и упала на пол, укатившись куда-то под совмещённые кровати.

Влада быстро поднялась, и прежде чем Алёна успела что-то сказать, обняла её.

– Не вспоминай про них, не надо. Было и было, слышишь? Тогда ты ещё была маленькой, не могла дать сдачи, но теперь-то ты не позволишь сделать с собой то же самое? Я здесь, видишь? Рядышком, ты всегда можешь на меня положиться. Ни один мужчина не увидит тебя такой, какой тебя вижу я.

Они поцеловались. Медленно, нежно, как это умеют делать только женщины. В этом поцелуе, в этих плавных движениях губ не было страсти – только неподдельная искренность и доверие. Именно доверие кочевало из одного рта в другой. Наверное, вот почему именно при поцелуе возникает доверие – ты находишься в самом близком контакте с человеком, вы буквально заглядываете в тела друг друга. А открыться перед женщиной ещё легче, ведь она поймёт тебя лучше, чем любой другой мужчина.

Губы Влады отпустили губы Алёны – нехотя, с явным нежеланием. Вне комнаты, где-то в коридоре раздавалось множество голосов, сливающихся в один общий гомон. Но несмотря на этот шум Влад чувствовала, что они с Алёной будто окутаны непроницаемой звуками сферой, и единственным, что разбавляло тишину, было их общее дыхание. Может, кто-то назовёт это глупыми бреднями, может, кому-то это покажется чересчур «ванильным», но всё же есть что-то волшебное в моменте, когда стоишь вместе с любимым человеком и вдыхаешь с ним на пару воздух после медленного поцелуя. Именно ради таких эмоций хочется жить.

– Я боюсь мужчин. – Алёна взяла ладони Влады и накрыла ими свои щёки. – Я могу с ними общаться, но в глубине души я боюсь каждого из них. Подруга, ты единственный человек на всей планете, которому я говорю это. Ты понимаешь, как это важно для меня?

Она понимала. Вместо ответа Влада просто обняла Алёну. Когда их груди соприкоснулись, каждая почувствовала биение чужого, горячего сердца.

– Может я и выгляжу всегда уверенной в себе, но блин… ни у кого не получается скрывать свои страхи постоянно. Кому-то всё равно нужно их доверить или просто сойдёшь с ума. Мы же не роботы, верно? Невозможно всё это дерьмо всегда держать в себе.

– Надо поделиться им с другими. – Они обе улыбнулись. – Не бойся доверять мне. Может, мужики привыкли править миром, но теперь-то всё будет по-другому. Совсем по-другому, Алён. Как только нас выпустят из Чистилища, мы убежим куда-нибудь далеко-далеко – туда, где нас никто не достанет. Без приключений, конечно, не обойдётся, но оно же и к лучшему, правда? Нас с тобой ждёт шикарная, просто охренительная жизнь! Ты только представь: тёплые лучи летнего заката согревают нашу кожу, а мы сидим на капоте старого пикапа и обнимаем друг друга, пока на ближайшие десять – нет! – пятнадцать километров и не пахнет мужчиной.

– Пикап? – Алёна не сдержалась и пропустила смешок. – Ты что-то совсем замечталась, подруга. Никто ж из нас водить не умеет.

– Да не важно, просто представь эту картину: закат, мы вдвоём, никого больше. Где-то вдали воздух прорезают крылья птиц. Птиц, которые счастливы так же, как и мы. Они кружат под пушистыми облаками, на фоне багряного заката они кажутся нам простыми силуэтами, тенями, но на самом деле каждая из них наслаждается свободой. Как и мы. Свобода – вот что нас ждёт впереди. Подобно этим птицам мы будем пролетать над автострадами, не замечая их, будем жить и любить, слушать музыку, создавать музыку, создавать нечто прекрасное и беречь это как зеницу ока. Ветер, вечерний ветер будет ласкать наши волосы: твои и мои. Всё у нас будет хорошо, Лёня. Плохое осталось позади, может, оно поджидает нас и впереди, но теперь-то мы вместе. Мы, знаешь, как два непрошибаемых солдата, каждый из которых вернулся со своей войны и теперь ищет мира. Вдвоём мы его найдём. Я обещаю.

Алёна взяла ладонь Влады, накрыла ей часть своего лица. Соприкосновение кож… чуть наклонённая голова, чуть приоткрытые губы, чуть дрожащее сердце.

– У нас всё будет хорошо, подруга. Спасибо, что…вытираешь мне сопли. Мне не хватало такого человека.

И следующие несколько минут они простояли в полной тишине, смотря друг другу в глаза: Влада – полностью обнажённая, Алёна – с не застёгнутой на одну пуговицу блузкой. Стояли не произносили ни слова, уходя от реальности мира и предвкушая будущее.

Закат.

Старый пикап.

И летящие над горизонтом птицы, наслаждающиеся свободой.

* * *

Зелёный – грех, так ведь?

Жёлтый – искупление, прощение, начало новой жизни.

Но если Джонни всё делал правильно, почему тогда вокруг был только зелёный?! Светло-зелёные стены школьного коридора будто шептались за его спиной и незаметно приближались друг к другу, сдвигаясь на считанные сантиметры. Но сдвигались. Каждый шаг разрывал тишину на мелкие куски. Рубашка под пиджаком прилипла к телу и сковывала движения. Рубашка была зелёной. Стены были зелёными. Двери классов были зелёными. И только дверка в самом конце коридора оставалась белой.

Дверь в школьный туалет с пятью кабинками.

Джонни понимал, что находится во сне, но в СЛИШКОМ настоящем сне. Если человеку когда-нибудь и снятся такие сны, то раз или два за всю жизнь. Если нет, значит, Джонни сошёл с ума. Нельзя во сне ТАК чётко слышать гудение ламп. Казалось, оно не смело перебивать тишину, но всё равно давило на нервы своей монотонностью. Если бы преступников вели по этому коридору, под гудение ламп, они бы скоро раскололись и выложили всё, даже больше, лишь бы не слышать жужжание уходящего рассудка.

Но Джонни продолжал идти, утопая в зелёном. Светло-зелёном. Лаймовые цвета вгрызались в глаза и пытались добраться до самого мозга. И закрыть их было бесполезно – сквозь веки просвечивала отвратительная зелень, потому что веки тоже были зелёными. Всё было зелёным. По кистям Джонни тоненькими ручейками, впадающими друг в друга, лилась яркая кровь, конечно же, не красного цвета. Крупные капли падали на паркет одновременно с каждым шагом, впитываясь в него и растворяясь подобно водам моря в океане. Джонни медленно переставлял ноги, протискиваясь сквозь воздух, который будто бы не желал пускать его дальше. Дверь туалета – единственное светлое пятно в этом болотном мире – становилась ближе и ближе. За спиной начал раздаваться голос учительницы, спрашивающей детей таблицу умножения. Сколько будет трижды пять, Алиса? Просто представь три раза по пять. Ну, сколько? Правильно, пятнадцать! А вот скажи, Мишенька, сколько будет… Кто-нибудь знает, куда пропала Линда? Что она там так долго делает? Может, кто-нибудь сходит и проверит её?

Но одноклассники увидят Линду позже Джонни. Он это знал, потому что уже тогда, невесть откуда понимал, что сама Линда не вернётся в класс. Для отлучений по причине внезапных месячных было ещё рано, ей было всего восемь лет. Девочке восемь лет, а она вешается в школьном туалете! Так сказал Алексей и не погрешил против истины. Линда ещё не выучила таблицу умножения, но уже свела счёты с жизнью, проделав то, на что не решаются многие взрослые.

Джонни с трудом взялся за ручку. Буквально налёг на неё всем весом, но даже так дверь неохотно подалась, противно скрипя. Джонни помнил, что дверь не скрипела, но это был сон, и было кое-что пострашнее скрипучих дверей.

Абсолютно белый цвет.

Как только Джонни вошёл в туалет, весь мир за спиной исчез. Пропали оттенки зелёного, осталась только пустота. И она пугала. Никогда прежде белый цвет не внушал ТАКОЙ ужас. Это просто ничто, чистое полотно, на котором никогда не было и не будет ничего другого. Идеально чистые плитки, раковины, стены состояли из самой пустоты. Один неверный шаг, и она тебя поглотит. Один неверный шаг, и ты потеряешься, исчезнешь, будто никогда и не жил. Только чёртовы кабинки были замызганы чужими соплями, испачканы мальчишеской кровью и изрисованы маркерами.

Джонни направился к ним. Направился к третьей кабинке.

Она была заперта, как и в тот день, как и в остальных снах. Всё шло своим чередом, разве что сейчас ощущения были выкручены на максимум, слишком сильно для обычного сна. По привычке Джонни сунул руку в карман, достал монету и поднёс её к примитивному замочку, чтобы открыть дверь. Руки затряслись, пальцы резко перестали слушаться, и монета упала, со звоном ударившись об кафель. Джонни медленно нагнулся (колени громко хрустнули), протянул ладонь к небольшому серебряному кружку на чистой белизне…и замер.

По ту сторону кабинки он увидел ноги. Детские ножки, обличённые в чёрные колготки и чёрные туфельки.

Вот здесь сон начал вести себя по-другому. Ощущение, что всё предписано, что всё когда-нибудь закончится, пропало. Сердце било по рёбрам больнее, чем могло бы бить в реальной жизни. Джонни слышал лишь гулкие удары в своей грудной клетке и тихое дыхание внутри третьей кабинки школьного туалета, находящегося на третьем этаже старого, построенного ещё до революции здания. Ноги девочки в чёрненьких туфельках (ты поможешь мне их застегнуть, папа?) задвигались. Одна из них выглянула из-под кабинки и опустилась на монету, после чего заскользила обратно.

Звук скребущего металла разрывал барабанные перепонки.

Какое-то время ничего не происходило: Джонни продолжал стоять наполовину нагнувшись, смотря на то место, где только что была монета, за дверью кабинки всё так же раздавалось тихое дыхание маленькой девочки. Но потом…замок начал поворачиваться. Джонни увидел, как на верхушке серого круга красный цвет сменился зелёным.

Зелёным.

Входите, сударь, дверь открыта.

Он сомкнул пальцы на ручку, аккуратно потянул на себя. Кабинка начала распахиваться перед ним, и на этот раз никакого скрипа не было.

Сейчас я увижу свою дочь. Повешенную дочь.

Но открыв дверь, он никого не увидел. Перед ним стоял лишь унитаз с опущенной крышкой, на которой лежал вырванный из тетради листок. Джонни подошёл к нему, взял в руки и посмотрел на рисунок мёртвого ребёнка.

На зелёной поляне, усыпанной огромными ромашками, со счастливыми улыбками на лицах стояла семья: мама, папа и дочка. В самом большом человечке Джонни узнал себя, в самом красивом человечке – Марго, а в самом маленьком – Линду.

Папочка, посмотри, что я нарисовала!

Её голос ударил по голове. Джонни зажмурился и захотел ответить, но тут же услышал призрак своего голоса.

Не могу, ты не видишь? Я занят! Оставь, я потом посмотрю.

Но он так и не посмотрел, а если б посмотрел, то заметил бы нарисованных на полях человечков, повешенных на виселице. И, быть может, Линда б никогда не покончила с собой.

Оно натирает, папа. Жутко натирает!

Джонни выронил рисунок и чуть пошатнулся, но смог устоять на ногах. Медленно вдыхая воздух, он повернулся и увидел закрытую дверь кабинки. Теперь он сам оказался запертым, теперь уже ЕГО туфли проглядывали из-под кабинки.

Джонни потянулся к замку, но замер, когда услышал звон упавшей монеты. Кто-то стоял снаружи и пытался открыть дверь, сменить красный на зелёный.

Снаружи раздавалось чужое дыхание. Тяжёлое, сбивчивое дыхание. И прежде чем догадка парализовала бы сознание, Джонни решил выбраться из этого кошмара: одной ногой он подтянул монету к себе, поднял её и посмотрел на замок. Конечно же, теперь он был таким же, как и с той стороны. Дрожащие пальцы кое-как управились с задачей, красный цвет уступил место зелёному, послышался тихий щелчок.

Джонни толкнул дверь.

Перед ним стоял тринадцатилетний мальчик, с безумными глазами, с зажатыми меж зубов женскими трусами и без устали онанирующий. Когда он увидел стоящего перед собой мужчину, истерично загоготал, чуть ли не давясь нижним бельём своей матери. А через пару секунд сказал:

– Наш маленький испуганный мальчик получил по заслугам! Да, капитан, ядро вернулось обратно! ПАЛУНДРА! НАШУ РАБЫНЮ ЗАБРАЛИ! ЗАБРАААЛИИИ!

* * *

Джонни проснулся в холодном поту. Он тут же вскочил с кровати и захотел выбежать из комнаты, но в последний момент – в момент, когда пальцы коснулись ручки – понял, что он полностью голый, в коридоре полно людей, а страх всё равно никуда не денется. Ноги подогнулись, Джонни соскользнул на пол, стискивая зубы, желая, чтобы они разорвали десны, желая почувствовать боль.

– Я исправлюсь, Линда, исправлюсь, только дай мне шанс. Обещаю, я всё исправлю.

И откуда-то и глубин подсознания донёсся тихий голосок.

У тебя уже есть шанс.

Глава 24
Хищники и жертвы

Как это прекрасно – снова чувствовать себя девочкой!

Внутри Кати всё горело. Каждая клетка наливалась огнём и приятно полыхала. В венах бурлила энергия, что-то волшебное клубилось в груди, и от каждого вдоха это «что-то» лишь разрасталось. Катя находилась на грани экстаза, на грани безудержной детской радости! От самой макушки до кончиков пальцев ног пробегала мелкая дрожь, и как же это было приятно! И не только Катя трепетала от жизни, весь мир вдруг стал дружелюбнее, ярче, добрее! Наверное, впервые за много лет сильные удары сердца были приятными, даже желанными, после каждого удара хотелось ещё, ещё и ещё! Ведь пока в груди стучит очаг любви, есть смысл жить на этой планете.

Особенно если этот очаг кто-то любит и оберегает.

– Скоро у нас всё будет хорошо. Совсем, совсем скоро.

Она держала в руках листочки, полностью исписанные тёмно-синими чернилами. Они выливались в слова, те – в предложения, которые и образовывали четверостишия. Прекрасные четверостишия. Страх, что воскресить талант будет невозможно, пропал. Да, сначала давалось тяжко, очень тяжко, но просидев с полуночи до пяти утра, с каждым часом всё больше погружаясь в работу, Катя смогла написать стих. И ощущения… Несмотря на бессонную ночь, она буквально сияла энергией! Столько вещей мы делаем неправильно, столько раз допускаем ошибки, но потом ведь из этих самых ошибок рождается красота, нечто прекрасное.

Испокон веков всегда было так – красоту делают изуродованные шрамами руки, а мастер, создавший шедевр, внутри претерпел агонию боли. Невозможно творить искусство, будучи ни разу не раненым, не брошенным, не избитым кулаками судьбы.

Катя медленно закрыла глаза, глубоко вдохнула такой приятный воздух и вновь взглянула на стих. Чуть дрожащими пальцами она провела по кругленьким буквам и не смогла сдержать улыбку. Ему понравится, точно понравится. И с того момента, когда он прочтёт последнюю строчку, уже ничего не будет прежним. У них всё будет хорошо, а последние сомнения отпадут этой ночью.

Катя, превратившаяся в юную, очаровательную красавицу, начала читать стих.

Орлиные крылья в сиянии луны

Орлиные крылья в сиянии луны,
Призрачный блеск на перьях играет.
С каждым касанием твоих пальцев струны
И сердце моё, и весь мир замирает.

Чувства, огонь, в голосе дрожь!
Потухшее пламя ты возродил.
В глазах твоих не увидела ложь…
Меня обнимал, когда не было сил.

Мы оба безумцы, знаешь же, да?
Оба влюбились, нам башни снесло!
Оба не встретились мы б никогда,
Если б так сильно не повезло.

Я часто боюсь, чего-то боюсь.
Боюсь сигарет, счастливых детей.
Я странная, да, иногда я смеюсь
Прям посреди бессонных ночей.

Я в боли купалась, знаешь ты сам:
Миша, Максим – я всех потеряла.
Желала в аду сгореть я глазам
За то, что те видели весь ужас сначала.

Я и забыла, что можно любить
Мужчину за то, как он обнимает;
Что без тревоги можно просто ходить,
Если рядом есть тот, кто тебя понимает.

Я помню гитару, помню те струны,
Помню нас в парке – мы только втроём.
Помню улыбку, как нежный свет лунный
Ложился на щёчки, что горели огнём.

Я помню слова, что сказал ты тогда,
Помню твой взгляд, синяки на лице.
Готова с тобой пойти в никуда,
Лишь бы ты рядом был со мною в конце.

Орлиные крылья в сиянии луны…
Мне так тяжело об этом писать.
Ты зиму прогнал, предвестник весны,
И меня научил ты снова мечтать.

За ссоры прости, где не права.
Мы оба безумцы, так вместе пойдём.
Всё что сказали – всё это слова,
Обиды мы все переживём.

Любовь, не любовь – мне как-то плевать.
Хорошо просто мне рядом с тобой.
Хорошо, когда есть кого согревать
И по коже вести чуть дрожащей рукой.

За грубость прости, такой я бываю;
За наше знакомство – кровь и удары.
Я иногда ту ночь вспоминаю…
Ну и знаешь… эти кошмары…

Но ночи с тобой… я хочу больше!
Тебя обучать, ты мой ученик!
В экстазе тонуть с каждым разом всё дольше,
Ничем не глушить пронзительный крик!

Девочка-Катя, вот она я!
Увидел, засранец, девчонку во мне.
Я, мне казалось, потеряла себя,
А ты вот нашёл меня на луне.

Я столько пыталась встретиться с Мишей,
Но духу хватало лишь на минуты.
День изо дня я спускалась всё ниже,
Знала уже все ада маршруты.

Ты меня спас – что тут скрывать?
Надеждой согрел в движениях танца.
Я снова хочу тебя ощущать
И губы твои на кончиках пальцев.

Давай убежим мы с Рэнджем втроём!
Я пойду за тобой скажешь куда!
Боль выжигай палящим огнём!
Я буду рядом, поверь мне, всегда.

Орлиные крылья в сиянии луны…
Вокруг только страх и жуткая смерть.
Но даже в минуты глухой тишины
Мы с тобой, Женя, сумеем запеть.

Твоя Катя

P.S. Прости, если вышло слишком сопливо, меня просто пробило на эмоции.

Катя несколько секунд смотрела на последнюю точку, медленно вдыхая воздух через полуоткрытые губы. Она бережно провела пальцами по двум словам, по двум простым словам, которые она выводила с такой теплотой в душе… Твоя Катя. Ещё совсем недавно она и подумать не могла, что напишет стих. И не обычный стих, а посвящённый МУЖЧИНЕ. Теперь в её руках несколько четверостиший, которые вылились из кипящей страстью груди. Да, наверное, именно оттуда. Потому что до сих пор, где-то под рёбрами разжигался тёплый очаг чего-то волшебного.

Как будто я впервые влюбляюсь.

– Ага, – Катя прижала к себе исписанные сверху донизу листочки, – как будто я впервые влюбляюсь. Как будто ничего этого не было, и я снова хочу любить.

Под серыми глазами расплылась улыбка, и от одного взгляда на неё можно было сойти с ума и потерять голову. Ещё ни разу в мире женщина не превращалась в девушку так быстро.

* * *

– У тебя глаза совсем не изменились.

Женя смотрел на Рэнджа и старался оставаться спокойным, но всё же заметил, как мир вдруг начал расплываться, как изогнулись его контуры. Убедившись, что рядом никого нет, он позволил себе всхлипнуть и сползти по стене питомника, который Святцы предпочитали называть срачником. Конечно, на летающем корабле не выгуляешь собаку. Домашних питомцев здесь содержали на том уровне, который можно было назвать терпимым, но с ОЧЕНЬ большой натяжкой. Женя чувствовал нарастающее в людях недовольство (оно буквально витало в столовой) и не сомневался, что когда-нибудь – совсем скоро – чаша терпения переполнится, и автоматы Святцев снимут с предохранителей. Хоть условия Чистилища и приближались к шикарным, свобода всё так же оставалась за кораблём. А люди, потихоньку справляющиеся со своим горем, жаждали свободы, и с каждым днём эта жажда становилась требовательнее. Все боялись Алексея Царёва, все до единого, но это не значило, что большинство убежит куда глаза глядят, как только корабль (Великое Чистилище планеты Земля) опустится на землю.

Никто не знал, что им уготовано. Всех содержали как в пятизвёздочном отеле, но ведь свиней тоже хорошо откармливают перед самой бойней. Кушай, поросёночек, кушай, скоро Новый Год.

– Слишком всё красиво, Рэндж. Под этой мишурой скрывается что-то ужасное, я чувствую. Ещё чуть-чуть и мы увидим первый слабый бунт.

Оранжевые глазки согласно моргнули. Два ярких солнышка на чёрном полотне густой шерсти – точно такие же как и тогда, в спортзале, при самой первой встрече. Женя провёл ладонью по макушке Рэнджа и слегка улыбнулся, забыв обо всём остальном, что так отчаянно клубилось в памяти. Одна из уникальных черт подростков – это умение наслаждаться моментом, наслаждаться здесь и сейчас, отбросив проблемы и остальные ненужные мысли на дальнюю полку. Женя уже давно заметил, что взрослые безумно любят учить жизни, хотя при этом сами прожигают её без смысла, убеждая себя, что так надо. И очень редко им удаётся оторваться от прошлого, от будущего и побыть в настоящем, ощутить себя ЖИВЫМ.

Но теперь всё изменилось. Теперь люди вынуждены цепляться за настоящее или попросту не выживут. Каждая деталь сейчас имела значение, а в их огромном количестве нетрудно потеряться, но вот ощущения… уже с середины июня Женя чувствовал, как Святцы теряют хватку, как тихая паника заполняет головы людей и проникает в самое сердце, заставляя думать о тех вещах, о которых совсем не следует думать. Человек – социальное животное. Если в обществе рождаются сомнения – даже если они появились в сознании одного человека, – потихонечку эти самые сомнения начнут расползаться. Прыг-скок раз, прыг-скок два, и вот уже несколько макушек подняты вверх вместо того, чтобы быть опущенными. Ещё чуть-чуть, ещё пара слухов (скорость которых превышает скорость света), и скоро большая половина экипажа Чистилища потребует немедленного возвращения на землю. Это не нужно доказывать; достаточно слегка напрячь слух в столовой и послушать, о чём говорят люди. Такие вещи чувствуешь кожей, дух недовольства проникает под неё с постоянным, окружающим тебя шёпотом.

Женя обвёл взглядом помещение, в котором находился и которое все называли «Питомником для Братьев наших меньших». На деле же это была большая комната (одна из нескольких-десятков – этаж буквально был забит ими) с клетками, отгороженными друг от друга невероятно прочными стенами из картона. При желании Женя мог бы выбить любую из них кулаком; вряд ли ему за это что-нибудь сделают, он же, мать вашу, Легенда Чистилища!

– Только вот непонятно за что. Придумали себе героя и ходят, сплетничают, будто я какой-то другой. Почему ж тогда о тебе не заботятся как о собаке Легенды, Рэндж? Или на тебя привилегии не действуют?

Рэндж ничего не ответил. Он уютно устроился на ногах Жени и свернулся клубком, борясь с наступающим сном. Наконец глазки закрылись, и прежде чем веки полностью опустились, раздалось тихое-тихое сопение.

Ребёночек уснул, сказала бы Катя. Она бы поглаживала чёрную макушку до тех пор, пока не устала рука, и улыбалась бы при этом так, словно в запасе у неё осталась последняя, самая последняя улыбка. Губы Кати практически ничем не отличались от сотни женских губ, которые Женя видел (по телевизору, конечно). Но он мог с точностью вспомнить их, потому что был уверен, что её губы не похожи ни на чьи другие. Как каждая снежинка, падающая на землю с наступлением холодов, уникальна и отлична от всех остальных снежинок, так губам Кати не было замены. У них имелись свои изгибы, Женя помнил даже самые незначительные. Удивительно, как запоминаются всякие мелочи: даже вкус солёного пота, стекающего по лицу в душной палатке, всплыл в памяти и вернул те ощущения. Те приятные ощущения… Попробуй пальцами, сказала она. Просто сделай вот так и не спеши, я тебе помогу. Да, вот так, молодец. Не останавливайся и не вздумай отпускать мои губы.

Как всё красиво. А теперь вспомни, почему вы играете в обиженных детей.

– Потому что она скрывает от меня правду. – Женя перестал гладить Рэнджа и уставился в одну точку. – Она не хочет говорить мне, что же такого с ней кто-то сделал, о чём не знаю я, но зато знает наш Великий Алексей.

Но не это ведь главное, да? Ты злишься на неё из-за совсем других слов.

Это правда. Быть может, Женя и поговорил бы с Катей, может, они бы даже нашли решение их проблемы (наглое враньё), но как только в голове вновь, раз за разом всплывали эти слова…произнесённые с такой яростью…Женя желал только одного – прижать Катю к стене и давить ей на скулы, пока она не закричит. Она просто не имеет права такое говорить!

«Хватит уже играть в обиженного мальчика, – так она сказала у клетки Рэнджа, рядом с местом, где сейчас был Женя. А потом, на лестнице, Катя вовсе не церемонилась с выражениями: – В следующий раз поговорим только тогда, когда научишься быть мужчиной, а не обиженным мальчишкой. Я больше не буду за тобой бегать, Жень. Пора стать мужиком. Или ты уже потерял свои яйца?»

– К чему вот это было? – В соседней клетке гавкнул пёс, и к нему тут же присоединились несколько других. Но Рэндж, как и Женя, не слышал всего этого – каждый из них сейчас находился в своём мире. – Вот зачем меня нужно было называть обиженным, сука, мальчишкой? У неё в запасе других эпитетов не было? И почему мальчишка? Я уже не девств…

Да потому что ты ведёшь себя как мальчишка.

Её голос. Это её голос: тихий, уставший, с небольшой хрипотцой от постоянных криков.

Ты ведь знаешь, что только мальчики забиваются в угол и ждут, пока к ним придёт извиняться взрослая тётя?

– Завелась шарманка. Да, давай, взвывай к моей совести, говори, какой я мудак, и пытайся переубедить меня, что будто бы…

Ты так гордишься потерей девственности. Словно сотворил невозможное, а не кончил в ту же секунду, как твой член коснулся моей вагины. Дамы и господа, хлопайте, хлопайте! Наш маленький мальчик наконец потрахался и стал мужчиной! Вот только знаешь что?

Её голос приблизился. Женя чувствовал, как в сантиметрах от его уха двигаются женские губы.

Катины губы.

Мужчиной ты становишься лишь тогда, когда начинаешь нести ответственность за свои поступки и решать вопросы. Трахни хоть полмира – от мужчины в тебе прибавится ровно нихрена. Трахни весь мир – эффект будет такой же. Раз ты наведываешься в ухажёры тридцатидвухлетней женщине, то будь добр соответствовать планке настоящего мужчины. Если хочешь танцевать с королевой, будь королём. А если продолжишь обижаться и ждать чуда, то сможешь лишь тешить своё эго воспоминаниями о сексе в палатке и номере гостиницы.

Женя стиснул зубы, не заметив боли. Его кулаки сжались, сердце забилось чаще, на шее выступила пульсирующая вена.