Катя так сильно задумалась, что дотёрла дёсны до крови. Она очнулась только тогда, когда боль стала невыносимой, а с конца нижней губы стекали слюни, так что она, наверное, со стороны выглядела как умственно отсталая. Взгляд Кати наткнулся на отражение серых глаз в безупречно чистом зеркале, прошёлся по лицу и…замер. Лишь на мгновение она смогла оторвать глаза от зеркала – для того, чтобы сплюнуть в раковину накопившуюся кровь, – но в следующую же секунду вновь уставилась на своё отражение. А точнее, на одну маленькую, почти незаметную деталь.

Несколько волос на левом виске начали седеть.

Катя не помнила, как долго разглядывала эти тоненькие серебряные ниточки – с полным ртом зубной пасты, с распущенными волосами, стоящая напротив своего отражения, беспомощно опустив руки. Может, минуту, может, час она была не в силах отвести взгляд от своего левого виска – этой ужасной точки, от которой начнётся ужас, именуемый старостью. Вокруг туда-сюда сновали люди, где-то недалеко смеялись дети, но ни один звук так и не долетал до Кати. В умывальном зале до самого завтрака не наступит тишина, ещё несколько десятков литров воды выльется из открытых кранов, выходная дверь ни разу полностью не закроется, а стоящая у самой дальней раковины женщина будет стоять здесь до тех пор, пока не упадёт замертво, вдоволь налюбовавшись собой. Может, кто-нибудь и заметил бы Катю, но её вид – вид человека, полностью отгороженного от этого мира – не то что отталкивал, а отпугивал. Казалось, у сумасшедшей просто случился припадок «отключения».

– Твою мать… – Катя сделала маленький шаг назад, как бы стараясь отойти от того человека, что смотрел на неё с другой стороны зеркала. – Твою мать… Это не я. Не могу быть я. Это…не я.

Сковавший её ужас был непонятен, Катя не смогла б его объяснить и при всём желании. Но тем не менее он заставил всё внутри неё похолодеть, покрыться тонкой коркой льда, как кожа мертвецов покрывается инеем под открытым январским небом. Ни одна мысль не проскочила в голове – сплошная пустота. Сознание заполняли лишь несколько серебряных нитей, что в дальнейшем становились русыми, но…седина всё равно никуда не пропадала. Она начала завоёвывать левый висок и всем своим видом показывала, что годы юности уже далеко позади. Бай-бай, молодость, ты была хорошей подругой. Жаль, что теперь тебя приходится менять на растяжки, боли в суставах и скуку по хорошему, горячему сексу.

Теперь я бабка. Да здравствует радикулит или что там у нас, старых пердунов? Встречайте новенькую! Врубайте Стаса Михайлова, я пошла танцевать!

Уголки её губ даже не дрогнули. В глазах всё так же был ужас, но сейчас к нему примешивался страх – такой, какой не пройдёт через пару минут. От него невозможно избавиться логическими доводами или рассуждениями – он просто есть и всё, хоть всеми силами пытайся выбросить его из себя. И если бы в тот момент можно было вытащить душу Кати наружу, то она предстала бы сжавшимся серым комочком, при взгляде на который хотелось бы только заплакать.

Где-то позади раздался чёткий шлепок – мужчина ударил женщину по попе. Этот звук вернул Катю в реальность, но всё же не до конца. Она подошла к раковине (это не мои волосы, нет, не мои волосы), сплюнула всё, что накопилось во рту, очистила щётку, стараясь вообще ни о чём не думать, прополоскала горло, набрала в ладошки холодной воды и окунула в неё лицо. В голове мелькнул бледный образ: озеро, вода, шёпот листьев и сперма. Чужая, стекающая меж ног сперма.

Катя тряхнула головой и открыла глаза.

На неё смотрела незнакомая и в то же время родная женщина. Именно сейчас, утром 1 июля, около восьми часов, впервые в жизни Катя ощутила себя в двух местах одновременно: она смотрела на всё собственными глазами, но в то же время наблюдала со стороны как две женщины – две абсолютно разные женщины – смотрят друг на друга. Катя не могла свыкнуться с мыслью, что человек в зеркале и она – это единое целое. Нет, это невозможно. С отражения глядела женщина, в чьём лице смешались юность и зрелость. Катя смотрела на него и узнавала ту самую девчонку, которой когда-то она была – сумасшедшей, озорной, никогда не сидящей на месте, всё время тусовавшейся с мальчишками. Лампы освещали тоненькую шейку, на которой когда-то, в далёкие школьные времена оставляли крупные засосы (подруги просто замирали при виде них!). Чарующие серые глаза свели с ума не один десяток парней, так что когда Катя увидела в блокноте Жени нарисованные им же глаза – её глаза, – она не особо удивилась. Катя знала, что красива, понимала, что всегда являлась магнитом для мужских взглядов, ведь никогда вдоволь не налюбуешься прекрасным.

Конечно, пока это «прекрасное» на начнёт стареть…и пока ты не начнёшь ощущать, как из тебя медленно, но уверенно вытекает юность. Старость рано или поздно настигает всех, кто умудрился пережить свою молодость. Ты можешь отдалять её регулярным посещением спортивного зала и будешь оставаться молодой намного дольше, но всё же не вечно. Можешь терроризировать кожу сотнями кремов, каждый из которых рекомендуют 9 из 10 специалистов, но всё равно морщинки прорежутся на твоём лице, как бы того не хотела. Тоненькими нитями паутины они возникают у уголков глаз, и теперь улыбка не красит тебя, а наоборот – выдаёт настоящий возраст. Когда-то юная красавица постепенно превращается в обычную, никем не примечательную женщину, красоту которой с каждым годом всё больше и больше сдувает осенним ветром. Против природы не попрёшь, подруга. В жизни наступает такой момент, когда с тоской понимаешь, что молодость прожита, а тело уже не так великолепно, как при выпускном. И хоть литрами пей омолаживающие эликсиры, тело будет продолжать стареть; в твоих силах лишь сделать сей процесс менее заметным и более приятным.

С подросткового возраста Катя занималась спортом, и за всё время ни разу не позволила себе прогулять тренировку. Сначала это были танцы (выше ногу, Мальцева, ты на балет пришла!), потом – лёгкая атлетика, а после – когда она вышла замуж и стала Свидовой – всё затмил собой фитнес, ведь именно в зале ты сама себе хозяйка и твоё тело зависит напрямую от твоих стараний. И тело у Кати к тридцати двум годам сохранилось не то что отлично, а безупречно; лучшим комплиментом её формам был вставший член Жени – такой твёрдый, что казалось, будто им можно разрезать камень. Создавая новую коллекцию одежды, Катя всегда представляла каждый наряд сначала на себе, а уж потом переносила его на быстро созданный эскиз женщины, фигура которой уж очень была близка к Катиной фигуре. Да, отрицать её сексуальность было невозможно. Некоторые женщины – особенно в её-то возрасте – с ужасом смотрели на обтягивающие майки или джинсы, но только не она. Подобная одежда лишь подчёркивала результаты бешеной работы в зале, тысячи пыхтений и стонов, что вырывались из груди, пока ноги дрожали под весом давящей на плечи штанги.

Но…Катя всё равно старела. Как бы тяжело не было признавать этот факт, оно так и было: юность потихоньку вытекала из кожи через образующиеся год за годом морщины. И глаза… что-то в них тоже со временем менялось. Катя не могла сказать что именно, но при взгляде на своё отражение она теперь видела глаза не молодой девчушки, ещё не получившей от жизни ни одного шрама, а взрослой женщины, вытерпевшей столько боли, что даже в самых потаённых глубинах души осталось совсем мало места для надежды. Но она всё же была. Скрывалась во тьме зрачков и лишь изредка проступала в ярких серых радужках, но мало кто мог заметить в её глазах что-то хорошее, потому что всегда все видели только опасный взгляд хищницы, опасный взгляд волчицы.

Но не Женя. Он-то увидел в тебе другое, ты сама это знаешь. Он увидел в тебе ту красоту, которую ты давным-давно в себе закопала.

– Он просто хотел меня трахнуть, вот и всё. Ему шестнадцать лет! О чём… О чём он вообще может думать кроме секса?

Катя выплюнула эти слова, но так и не смогла в них поверить. Да, её тело можно назвать шикарным, но лишь сделав вид, будто небольшие растяжки совсем незаметны. Катя взглянула на свою грудь, контуры которой прорезались сквозь светлую ткань майки, и невольно поджала губы. Ей вдруг вспомнились слова бабушки, услышанные давным-давно, ещё в подростковом возрасте: «Дорогуша, придёт время, и ты станешь старше, но не переживай. Если обвиснет грудь, то это херня, а вот если обвиснет херня…это уже проблема».

Слава Богу, моя «херня» ещё держится.

Спортивные нагрузки помогли сохранить грудям хорошую форму, но – будем честны – она безоговорочно проигрывала упругой груди любой восемнадцатилетней красавицы. Возраст берёт своё, и зачастую, награждая нас опытом, он забирает частичку красоты. Подобно прекрасному фрукту, что вечно цвёл и поражал всех вокруг одним своим видом, со временем мы начинаем загнивать, портиться, стареть. Конечно, если кто-нибудь не сорвёт нас…и не оставит вечно молодыми.

– Что за бред ты несёшь? – Катя посмотрела на себя в зеркало и только сейчас заметила, что стоит в умывальном зале одна. Совсем одна. Все остальные давно разошлись. – Никакой ты не гнилой фрукт, хватит пороть эту чушь! Подумаешь, пара седых волосков! Давай ещё из-за этого убиваться будем! У нас же больше нет проблем, да? Старость! Как… – Она резко замолчала, сглотнула накопившиеся слюни и вновь взглянула на женщину с серыми, такими выразительными глазами, которые никто не способен полюбить. – Это не моя вина, не наша. Это просто…ну, естественный процесс, его не стоит бояться. Правда же, Кать? Да? Да?

Она подошла ближе к женщине с серыми глазами и увидела, что та боится. Да, по её левой щеке текла крупная слеза. Непонятно почему, но Кате вдруг стало жалко эту женщину и безумно захотелось её обнять и успокоить! Ведь…даже самым сильным иногда нужна поддержка.

– Помнишь, в детстве мама часто покупала тебе шоколадные пончики? Огромные такие, смешные, от них ещё пальцы всегда были липкими, помнишь? – Катя улыбнулась и снова увидела (почувствовала), как улыбнулась женщина по другую сторону зеркала. В её умывальном зале тоже никого не было. – Ты тогда занималась балетом, у вас считалось смертным грехом набирать вес, но мама всё равно водила тебя в кондитерскую, потому что знала, какая ты сладкоежка. Советский союз тогда только развалился, продуктов нихрена не было, но у тёти Тамары для тебя всегда находились пончики. Не было такого дня, когда вы с мамой пришли в кондитерскую и не ушли с пончиком. На твоих губах всегда был шоколад.

Катя приблизилась к женщине вплотную. Теперь она ясно видела блики на поверхности её глаз, но даже они были не в силах затмить прячущийся в зрачках страх.

– Ты всегда сначала отказывалась, говорила, что не будешь, но в конце концов забирала пончик. А помнишь, почему ты так боялась есть много сладостей? Да вообще сладости! Ты старалась не думать о них, но они всё равно постоянно проникали в твою голову. Помнишь, почему?

Женщина в зеркале сделала глубокий вдох. Катя будто почувствовала, как её лёгкие заполнились сжатым воздухом и теперь находились совсем близко к тому, чтобы взорваться в грудной клетке. Наконец женщина с серыми глазами (как внимательно она на меня смотрит) заговорила, и с самых первых слов голос её начал набирать силу.

– Потому что Мария Фёдоровна очень ругалась на тех, кто поправлялся. А она… Я помню, как она ругалась. Даже если она кричала на кого-то другого, самой хотелось провалиться сквозь пол или просто исчезнуть, лишь бы на тебя так не кричали.

– Но ты всё равно ела пончики, как бы сильно не боялась Марии Фёдоровны. Плакала и ела. Помнишь, что ответила мама после того, как спросила, в чём дело, и ты всё ей рассказала?

– Да… – Женщина попыталась опустить глаза, но Катя не позволила ей этого сделать. В её глубоких зрачках она видела своё отражение – чёткое, будто отточенное на чёрном металле. – Она сказала, что я могу есть то, что хочу, и никого это волновать это не должно. Моя фигура – это моя фигура, ничья больше. А Мария Фёдоровна может пойти в задницу, если не разрешает детям есть шоколад. Ну, так сказала мама. Она…говорила, что будет любить меня с любой фигурой. Главное, чтобы я сама себе нравилась.

– И у тебя потрясная фигура. К тридцати трём на тебя всё ещё встаёт у подростков! Послушай, – Катя подняла руку, поднесла ладонь к женщине и соприкоснулась своими пальцами с её, – мама была права: главное, чтобы тебе всё нравилось. Не переживай из-за этих дурацких волос. Да, ты уже не совсем молода, но с плеч песок ещё вроде не сыпется, так что хватит ныть. Ты прекрасна, Кать. Прекрасна так, как есть. С седыми волосами, с морщинами, с растяжками – нахрен, всё равно прекрасна. На остальных плевать и размазать. Мир полон дерьма, ты это и так знаешь, но не позволяй этому дерьму заливаться внутрь тебя. Будь сильной. Будь стойкой…даже когда совсем одна. Ты выжила не для того, чтобы смотреть на себя плакать и вспоминать о каком-то подростке, с которым завязался такой нелепый роман, нет! Ты выжила для большего. Ты… – Катя подняла вторую руку, и в ответ женщина проделала то же самое. Они положили ладони друг на друга. – Я повторю: ты прекрасна. Никому не позволяй переубеждать тебя в этом. Лучше, знаешь, вырви язык этому кретину и вставь ему же в задницу, чтоб он прочувствовал свою остроту. Люби себя – это моя просьба. Люби ни за что, просто так, наслаждайся временем, проведённым с собой. Люби свои шрамы, какими бы ужасными они ни казались. Тяжело, знаю, но старайся любить просто так, не выискивая в этом смысл и кайфуя. Катя, ты достойна любви, и в первую очередь – от самой себя. Только с собой ты будешь каждое, каждое грёбанное утро. Давай, намотай на кулаки сопли и соберись, у нас сегодня ещё тренировка. Ягодичные, кстати. – Они обе улыбнулись, не отрывая взгляд друг от дружки. – Кто бы что тебе ни говорил, знай, что ты самая лучшая, самая сильная, самая красивая. А если вдруг кто-то начнёт возражать, ты в курсе, что делать.

Катя весело подмигнула и почти обняла женщину с серыми глазами, но тут же ударилась лицом об зеркало.

Две женщины смотрели друг на друга, не понимая, что произошло – ошарашенные, удивлённые, с тонкой струйкой крови, вытекающей из носа.

Через пять секунд обе они рассмеялись.

* * *

Мужчина, всё это время искавший Катю, встретился с ней в этот же день, чуть позже, на завтраке.

Катя сидела за столом одна – Лиза отсыпалась после бессонной ночи (как же хорошо, что она нашла себе достойного мужчину), а Маша, видимо, уже давно позавтракала и ушла отсюда. Да и действительно, зачем сидеть в этом огромном зале под ярким светом стольких ламп, если можно пойти в боулинг, кинотеатр или, например, клуб? Хотя я уже старовата для клубов, подумала Катя. В моём возрасте уже не принято вилять бёдрами под музыку, пока чужие письки будут пытаться выпрыгнуть из штанов. Мне бы…ну, не знаю, большой дом на берегу моря. Хочу просыпаться часов в пять утра, слышать, как в соседней комнате Крош что-то громко доказывает Ёжику, как смеётся над их шутками Миша, выходить на балкон в одной рубашке – рубашке моего мужчины – и смотреть на ласкающие берег волны моря… Где-то вдали кричат чайки…а я стою и вдыхаю свежий воздух, ведь где ж ещё…

– Извините, я сяду рядышком?

Катя подняла взгляд и увидела старичка, держащего в руках почти пустой поднос. И прежде чем разглядеть лицо, она зацепилась взглядом за волосы на лице мужчины. Казалось, они состояли из самого снега – настолько белого, что его яркость тут же бросалась в глаза. Этой густой бороде мог бы позавидовать сам Дед Мороз. В обрамлении снежных нитей, покрывавших голову старичка, его голубые глаза очень сильно выделялись, и, по правде говоря, от них невозможно было отвести взгляд. При улыбке кожа прорезалась морщинами, но и они не могли затмить эту непонятную красоту, что исходила от простого старичка, попросившего присесть рядышком. Радужки цвета ясного неба поблёскивали за стёклами круглых очков, так забавно выглядящих на круглом лице. Казалось, под лучами десятков ламп оно светится, и сияние исходит именно от белых как снег волос.

Ещё несколько секунд Катя смотрела в эти голубые глаза, прежде чем поняла, что от неё ждут ответа. Прочистив горло, она сказала:

– Можете присесть, но если придёт моя подруга, то я попрошу вас уйти.

Старичок кивнул, поставил на стол поднос (он что, будет завтракать одним чаем?), отодвинул стул и уселся на нём, выпустив при этом протяжное «Оооох». Катя еле сдержала смешок, но что-то в её дёрнувшихся губах выдало её, и мужчина, похожий на Деда Мороза, сходившего в барбер-шоп, расплылся в тёплой-тёплой улыбке. Когда он заговорил, все остальные звуки разом поблекли, не смея прерывать такой приятный для ушей голос.

– Да, да, я уже не молод, так что прошу прощения за свои «ахи» и «охи». Было время, когда я мог запросто пробежать всю эту столовую и даже не покраснеть, представляете? Меня, кстати, зовут Иван Васильевич, прямо как в том фильме. – Он весело подмигнул – голубой огонёк на мгновение потух и зажёгся вновь. – Только вот я, как видите, профессию поменял навечно. Теперь вместо человека я являюсь каким-то животным, которое гоняют туда-сюда мерзавцы с автоматами! Разве это правильно?

Катя услышала вопрос, но всё так же смотрела на лист салата, спрятавшийся на дне тарелки. Она разглядывала тёмные тоненькие линии на более светлом зелёном полотне, пока её мысли пытались прийти в порядок. Сначала они заглянули на поверхность сознания, где всё ещё продолжался диалог Кати с женщиной в зеркале, потом галопом пробежали по обрывкам ночных кошмаров, что украли так много часов сна, и наконец нырнули в самую глубь. Иван Васильевич вроде бы повторил свой вопрос, но Катя его уже не слышала да и не хотела слышать – больше всего на свете сейчас хотелось побыть одной, наедине с собой, и чтобы никто не донимал. Иногда…ты не в силах противостоять желанию окунуться в прошлое (в приятное прошлое. Помнишь, как плавно он двигался в том самом танце?), и в эти моменты лучше делать это одной, чтобы полностью прочувствовать всё ещё раз, по-настоящему насладившись этим.

– Катя, вы здесь?

Она подняла голову и пристально вгляделась Ивану Васильевичу в глаза – два голубых огонька, обсыпанных ослепительно-белым снегом.

– Откуда вы знаете моё имя? Я вам не говорила, как меня зовут.

– Да о вас здесь знает каждый третий, если не каждый второй. Не хочу показаться сборщиком слухов, но всё равно скажу может приятную, а может и не очень приятную вещь. В общем… – Он поправил свои смешные круглые очки, и тогда Катя заметила, что руки старичка неслабо дрожат. – Если вдруг о вас заходит разговор, кто-то обязательно назовёт вас Женой Феникса. Не знаю почему, но всем безумно понравилось вам так называть, хотя я чувствую, что вам так и хочется оторвать башку тому, кто это придумал.

– Вы подсели для того, чтобы поговорить о том, как меня называют всякие придурки?

Иван Васильевич виновато улыбнулся, и от этой улыбки сразу стало чуточку легче. Плохие люди так не улыбаются, они просто не способны так искренне, так тепло улыбаться. От ярких голубых глаз не исходило никакого зла, они были добрыми, на поверхности зрачков всё время играла улыбка, даже если уголки губ не поднимались. Катя сомневалась, что от такого милого старичка можно ожидать проявление опасности…но Катя не стала бы собой, если б всю жизнь ей не попадались люди, так и норовившие провернуть в её спине нож после своих лестных, в чём-то даже милых слов.

Поэтому она внимательно следила за каждым движением подседшего гостя, хотя прочие мысли так и лезли в голову. Иногда нам следует сконцентрироваться на настоящем моменте, но какими же громким бывает глас воспоминаний, так нежно просящих окунуться в их море! Особенно если они зовут голосом человека, в чьих объятиях становилось так хорошо…

– Я подсел к вам вовсе не поэтому, Катя. Я… – Иван Васильевич опустил глаза и, судя по наступившей тишине, глубоко задумался. Его губы слабо шевелились – это было хорошо знакомо Кате, потому что она сама нередко уходила в собственные мысли и не замечала, как шепчет их себе под нос. Наконец губы остановились, и спустя несколько секунд Иван Васильевич заговорил в полный голос, смотря прямо на Катю. Заговорил так, будто собирался сказать что-то очень важное. – Я искал вас несколько дней, хотел поговорить с вами ещё раньше. Мне…трудно сейчас произносить эти слова, потому что ближе вы, оказывается, ещё красивее. – Из его груди вырвался нервный смешок. Сейчас этот милый старичок со снежной бородой был больше всего похож на студента-первокурсника, решающегося признаться в любви преподавательнице.

Катя напрочь забыла про еду. Всё её внимание сфокусировалось на тёмных зрачках за круглой оправой очков. Почему-то она была уверена – и уверена непоколебимо, – что эта встреча относится к разряду тех, которые называют «неслучайными». Что-то внутри подсказывало, что сейчас произойдёт нечто необычное. Тревога чуть сжала лёгкие, но никаких признаков волнения Катя не показывала. Она ждала. Ждала того, что сейчас должно произойти.

Наконец Иван Васильевич набрался смелости и, взяв себя в руки, вновь посмотрел Кате в глаза, но на этот раз уже не отводил взгляд при каждом удобном случае. Тревога внутри опять сжала лёгкие и заставила выйти горячий воздух наружу, потому что с каждой секундой внутри становилось всё меньше и меньше места. Сейчас что-то произойдёт, что-то… что-то такое, отчего Кате сразу станет не по себе. Она выскочит из-за стола и рванёт к себе в комнату, лишь бы не дать мыслям проникнуть в голову.

– Я подсел к вам только с одной целью – узнать вашу историю и рассказать свою. Понимаю, вам вряд ли сейчас захочется говорить о себе с каким-то незнакомым стариком, но прошу вас, позвольте мне задать вам всего-навсего один вопрос. Один вопрос, ответ на который я хочу услышать именно из ваших уст, Катя.

Они смотрели друг другу в глаза, окружённые десятками столов – полупустыми, пустыми и занятыми людьми. Сотни голосов смешивались в один общий гомон, который, однако, совсем не напрягал. Напряжение было только в одном-единственном месте – внутри грудной клетки, там, где так судорожно билось сердце. Катя еле заметно кивнула, приготовившись к вопросу. Почему-то ей казалось, что он изменит всю её жизнь.

Хватит нести бред. Просто послушай, что скажет этот старик, и всё! Перестань накручивать себя!

Иван Васильевич сплёл пальцы в замок и выдохнул. Втянув в себя воздух, спросил:

– Что такое, по-вашему, любовь?

Катя не ответила. По крайней мере, не сразу. Она всё ещё смотрела в голубые глаза старичка, но не видела их. Никогда в жизни она не думала, что несколько слов от незнакомого человека – один жалкий вопрос – смогут ТАК сильно выбить её из колеи. Разум поник. В голове не было вообще ничего. Казалось, сознание отделилось от тела и растворилось где-то над макушкой. Слишком… слишком сложный вопрос. С губ Кати попытался сорваться ответ, но в результате они беспомощно отлипли друг от друга, чтобы в лёгкие проникло как можно больше воздуха. Что такое, по-вашему, любовь? Что такое любовь по мнению старой женщины, обманутой мужчиной, которого она любила всем сердцем, и потерявшей своего единственного ребёнка – не просто потерявшей, а носившей окровавленного сына на руках, пока вокруг, столпившись, стояли люди. Что такая женщина может сказать о любви? Что о любви может сказать человек, вытерпевший столько боли, что исходила от этой самой любви?!

Вот именно. Ничего. Ничего она не могла сказать. Любви просто не сущ…

Давай потанцуем.

Её передёрнуло как от электрического разряда. По телу резко пробежала дрожь, и сильнее всего она ощущалась в кончиках пальцев. Его голос… с теми же нотками, что и тогда, ночью, перед волшебным танцем под шёпотом листьев. Женя вновь напомнил о себе. Только сейчас Катя поняла, какой была глупой, убеждая себя в том, что роман с Женей – всего лишь роман, а сама она к нему равнодушна. Да, равнодушна.

Но во мне есть его частичка. Я это чувствую.

Может быть… Но тем не менее эта частичка (если она действительно есть где-то глубоко в душе) давно начала распадаться на мелкие-мелкие кусочки. И первая трещина появилась тогда, когда Женя ударил кулаком в стену, разминувшись с животом Кати в несколько сантиметров. Первая трещина, положившая начало разрушению их отношений.

Сердце больно ударило по рёбрам. Катя сжала кулаки, костяшки пальцев разом побелели, ногти впились в ладони. Несколько секунд она так и просидела, после чего посмотрела Ивану Васильевичу в глаза и, стараясь унять дрожь в голосе, заговорила:

– Я думаю, что любовь – это уважение и поддержка. Если любовь и существует, то только в поступках, не в словах. Говорить можно всё что угодно, но вот поступки… в них можно влюбиться. И ещё, – Катя прижала ладонь ко рту, внезапно поняв, что не хочет продолжать разговор. Но она чувствовала, что ей необходимо выпустить поток слов наружу, иначе она просто заплачет – тихо, незаметно, зная, что кто-то пожирает её изнутри. – Я всегда представляла любовь как защиту. Ну, понимаете, ощущение того, что рядом с этим человеком тебе ничего не грозит, что ты в безопасности, он никогда не поднимет на тебя руку, не ударит, не сделает больно. – На несколько секунд Катя замолчала. Потом продолжила: – Наша жизнь – огромное, сука, поле битвы. И если рядом есть кто-то, кто готов тебя прикрыть, то это замечательно. Я не представляю любовь без желания защищать свою вторую половинку. Это невозможно. Ну, при условии, что любовь вообще возможна. Я думаю, партнёр должен быть твоим продолжением, твоей второй кожей, твоим вторым дыханием, когда уже кажется, что сил совсем не останется. Я… – Мир перед глазами слегка покачнулся. Катя понимала, что теряет контроль над собой и с каждой секундой всё больше и больше, но пошло оно всё к чёрту! Сильным тоже иногда хочется поплакать. – Я всегда мечтала о любви, ещё с детства. О настоящей любви, как в книжках пишут. А здесь… Здесь такого нет. Совсем.

Катя сжала губы и коротко всхлипнула, услышав в горле собственный стон. Из глаз вроде бы покатились слёзы, но она этого не замечала – всё её внимание было сфокусировано на лице Ивана Васильевича – незнакомого старичка, подсевшего к ней за стол. В его голубых глазах не было ни насмешки, ни злорадства, ни самого главного – жалости. В этих глазах читался лишь искренний интерес, а в зрачках проглядывала теплота. Наверное, именно из-за неё Катя вновь заговорила:

– Последнее время я говорю себе, что не верю в любовь, но это неправда. Даже после измены мужа я как дура продолжаю в неё верить. Забавно, да? Жизнь буквально орала мне на ухо, что это всё сказки, что любовь – это выдуманная романтиками хрень, но где-то глубоко в душе я все ещё верю в неё. Похоже, я поняла это только сейчас.

– А почему вы снова поверили?

– Катя молчала. Долго молчала. Она знала ответ на этот вопрос, но не хотела произносить его вслух, потому что тогда бы пришлось признать, что весь прошедший месяц она провела в самообмане. Пришлось бы увидеть свои мысли полностью обнажёнными и взглянуть на них, какими бы ужасными они ни были. Нет, следует промолчать, так будет лучше. Лучше для всех.

Но Катя ответила честно:

– Потому что я встретила одного человека. – На пару секунд она закрыла глаза и, решившись быть откровенной, открыла их, не обращая внимания на слёзы. – Я встретила человека, которому с самого начала сделала больно, но он всё равно от меня не отвернулся. Рядом с ним мне было хорошо, я чувствовала себя в безопасности, будто из-за того, что он просто стоит рядом, пули будут пролетать мимо меня и ни разу не заденут. Я… ну, наверное, это самое главное… рядом с ним я почувствовала себя женщиной. Сексуальной женщиной, привлекательной. И смогла быть слабой. Обнимая его, я могла быть слабой, и он не пытался стравить тараканов в моей голове, нет, он с ними подружился. – Катя громко рассмеялась, чувствуя всё сразу: и смех, и слёзы, и боль. – Наверное, это звучит бредово, но он подружился с моими тараканами. Этот мужчина… Иногда я думаю, что Бог – если он есть – специально послал его ко мне. Должно же быть в жизни хоть что-то хорошее, правда? Я думаю, я заслужила того, чтобы быть любимой.

– Его зовут Женя, так ведь? – Иван Васильевич чуть подался вперёд и понизил голос, хотя никто в столовой даже не пытался подслушивать их. – Ему шестнадцать лет, но вы всё равно его любите. Как мужчину, хоть вы в два раза старше его. В прошлом мире это могли бы назвать ненормальным, наверняка бы осудили, но теперь-то наш безумный мир стал ещё безумнее, а поэтому я не вижу смысла скрывать здесь свою любовь.

– Откуда вы узнали про Женю? – Спросила Катя, но тут же замолчала, поняв, каким глупым был вопрос: про Женю тут знали все.

– Я видел вас вместе. Правда, всего один раз. Вы тогда, я так понимаю, только присоединились к нашему «Клубу неудачников», потому что к вам тут же подбежал Алексей Царёв. – Иван Васильевич опустил взгляд и заговорил ещё тише, обращаясь скорее к себе, чем к Кате. – Не нравится мне этот тип, не тянет он на лидера. У него прямо злодейская внешность! Но он здесь всем заправляет, так что ничего не поделаешь. Живи, терпи и снова терпи.

– Так почему вы подсели ко мне? Только не говорите, чтобы узнать определение любви.

Глаза за стёклами очков слегка блеснули. К лицу Ивана Васильевича начала приливать краска, а дыхание его стало тяжёлым, чуть ли не болезненным. Наконец он снял очки и вытер краешки глаз, хоть там пока и было сухо.

За одним столом, напротив друг друга, сидели женщина и старик – оба с щиплющими от слёз глазами, с дрожащими губами, с множеством шрамов на стенках сердца.

– У меня была дочь. Её звали Галина, но я всегда называл её Гаечкой. Ну, знаете, в кругу семьи. Мама ушла от нас, как только мы пошли в школу, поэтому свою зайку я воспитывал один…и воспитал. – Он сделал глубокий вдох и продолжил. – Гаечку забрали светлячки, ей было всего сорок три. За несколько дней до той проклятой ночи мы сильно поругались, я даже прикрикнул на неё, а она хлопнула дверью так, что затрясся весь дом. Мы не помирились. Остались в вечной ссоре.

Катя захотела протянуть руку, накрыть ею ладонь Ивана Васильевича, но тут одёрнула себя: она сама не терпела жалости ни в каких её проявлениях. Поэтому она просто сидела и слушала, не прерывая тихие всхлипы и долгие паузы.

– Первые два дня после апокалипсиса – до того, как нас всех закинули на Чистилище – я просидел у тела Гаечки, отходя только для того, чтобы справить нужду и попить. Мы…разговаривали, да, разговаривали, но я сомневаюсь, что отвечала мне именно она. Скорее всего, мой мозг просто старался меня сберечь. – Маленькая слезинка заскользила по морщинистой кожу и почти сразу же утонула в белоснежной бороде. – Я не ел даже здесь, просто сидел на полу меж столами и прокручивал в голове наш последний диалог. Мы тогда наговорили друг другу много всяких гадостей, слишком много. И поссорились мы из-за её парня, из-за молодого человека Гаечки. Я отказывался его принять. Понимаете, я не был готов отдать свою дочку человеку, у которого разума совсем не накопилось. Катя… – Иван Васильевич серьёзно посмотрел на неё, уже не пытаясь скрыть слёзы. Он плакал, но при этом его голубые глаза не затуманивались, а оставались сфокусированными.