Пашня. Альманах. Выпуск 3

Егор Сычугов

Мимоза

Что отдал – то твое.

Шота Руставели

Шел дождь. Анна Андреевна проснулась и посмотрела в окно, не поднимая головы с подушки. По ледяному стеклу бежали капли, и казалось, будто оно вот-вот растает, впустив холодный осенний ветер в спальню. В комнате было тихо, и от мысли, что за окном стоит шум города, становилось чуть уютнее. Белые шторы казались грязными и пропускали сонный свет.

Она не сразу вспомнила, что живет одна: занимала половину кровати и ждала, когда плеча коснется рука. Поднявшись, Анна Андреевна накинула тяжелый халат и вышла в кухню, чтобы поставить чайник.

Миновал месяц с похорон. Квартира опустела и посерела, хотя все было, как прежде: тапочки мужа валялись под кроватью, пульт от телевизора лежал на диване; открытые книги на дубовом столе в кабинете иногда перелистывал сквозняк, а в раковине стояли две грязные чашки. За четыре недели Анна Андреевна пожелтела, лицо ее покрылось густой паутиной морщин, отяжелело в равнодушно-печальном трауре. Она не ела ничего, кроме хлеба, и пила только воду – немолодое тело скрутилось, как сухой лист, и каждое движение сопровождала грузная боль, вынуждавшая ее губы дрожать. В глазах воцарилась беспросветная пустота, как в облачную ночь.

Когда чайник вскипел, Анна Андреевна долила немного горячей воды в крохотную пластиковую лейку. Она медленно подошла к окну: на подоконнике росла мимоза, маленький домашний цветок с зелеными перышками листьев. Такое растение, похожее на папоротник, смотрелось тщедушно без цветов, и листиков на нем было не больше двадцати. Раньше Анна Андреевна ждала появления солнечных шариков, ради которых она приютила мимозу, но с недавних пор оставила надежду, что растение когда-либо зацветет. Однако поливать его никогда не забывала.

Послышался звон ключей, и входная дверь со скрипом открылась. Анна Андреевна не отреагировала.

– Мам, я пришла, – донеслось из прихожей.

В кухню вошла высокая девушка с тусклыми темными волосами. Встав в дверном проеме, она с горечью посмотрела в раковину и, не поднимая глаз, тихо произнесла:

– Я уберусь и уйду.

Пыль Анне Андреевне сохранить не удалось. Дочь пришла однажды ночью и вымыла квартиру, пока Анна Андреевна спала. Наутро женщина ощутила, что дышит другим воздухом, и проплакала весь день.

Они прожили с мужем двадцать три года. Это было высокое и огненное счастье, которое случается раз в эпоху – с самыми достойными. Муж с детской радостью дарил ей цветы каждую неделю, а каждую ночь обнимал. Двадцать три года они спали под одним одеялом, и ни одна ссора ни разу не помешала ему поцеловать ее на ночь. Его добрые глаза наполнялись теплотой, стоило ему только увидеть ее тонкое лицо, и до последней минуты он смотрел ей в глаза и улыбался нелепой старческой улыбкой. Она же дышала им и жила ради него, стараясь изо всех сил наполнить их существование благостью.

Сейчас Анна Андреевна сидела на стульчике в кухне и смотрела на мимозу. Конечно, первое, что она почувствовала после утраты, – желание уйти из жизни. Она боялась сознания того, что умер не просто ее муж, – умер космос. Вселенная неподвластного никому более времени исчезла во вспышке; умерли его не похожие ни на чьи мысли, смех, отпечатки воспоминаний, а с ними и все годы, месяцы и дни счастья – все моменты, которые они пережили вместе. Не было больше их свадьбы в его мире, не было его дня рождения, вечерних ужинов за телевизором и отпусков в Ялте. Умерли их дети, населявшие его мир, и вся их семья сгорела, как черно-белая фотография. Умерла она, которую он любил и образ которой создавал каждый раз, видя ее перед собой, – одухотворенная любовью женщина, источающая благодарность. Умер мир – погасли все души, что его населяли. Смерть задула все свечи разом.

Поэтому Анна Андреевна так боялась за себя. Ведь жили они с мужем в одной Вселенной, и она верила, что ее мир – его спутник. В ее воспоминаниях сохранился он, живой и здоровый, любящий и счастливый – во всех тех моментах, в которых его уже нет нигде; память старой женщины стала последним прибежищем для образа лучшего человека во Вселенной. Разве память детей может сравниться с этим, думала она? Дочери и сыновья помнят о родителях всю жизнь, – ибо любовь к ним натуральна, – но бабушки и дедушки становятся лишь маленькой частью жизни внуков. Два поколения – и от человека не останется даже памяти. Чувствуя свою уязвимость, Анна Андреевна в страхе перелистывала воспоминания и чувствовала бесконечную боль, и клялась, клялась себе, что ничего не забудет, – что он будет жить.

Послышался звук закрывавшейся двери. Анна Андреевна попыталась вспомнить, когда в последний раз выходила на улицу. Вставая со стула, она носиком лейки задела перышко мимозы, – и через мгновение листочки стали медленно сворачиваться к стеблю один за другим. Через пару минут вместо перышка Анна Андреевна видела тонкую зеленую трубочку. Сначала удивившись, она вспомнила, что у нее живет стыдливая мимоза, и ей стало приятно, что, кроме нее, в квартире есть живое существо. Она отошла от окна и собралась достать сигареты, которые прятала под раковиной, но вдруг почувствовала холод.

– Чаю нальешь, Андревна? – спросил густой женский голос.

Анна Андреевна уронила лейку, та с глухим звуком перевернулась, и вода потекла по полу.

– Кто здесь? – дрожащим голосом произнесла она и увидела за столом полупрозрачную, не то в муке, не то в белилах, толстую женщину, с бесстрастным укором смотревшую на нее. – Лукинична?

– А кто ж еще, глаза разуй, – базарно сказала Лукинична.

Лукиничной звали соседку с нижнего этажа, с которой у Анны Андреевны были хорошие отношения. То была дородная тетка с громовым голосом, всех в чем-то подозревавшая; она то преступника в доме найдет, то катастрофу предскажет, то иную несусветицу придумает. Бахвальная была и бесцеремонная, но Анну Андреевну с мужем любила и даже завидовала их счастью.

– Ты ж померла!

– Померла и померла, а сижу перед тобой.

Анна Андреевна перекрестилась и попятилась обратно к окну, глядя на гостью со страшным вопросом в глазах. Старуха же подняла бровь и усмехнулась:

– Долго пялиться будешь? Да, я мертвая, – подтвердила она. – Пришла с приветом. А это, знаешь ли, не на этаж подняться.

– За мной пришла? Ты мой ангел? – в ужасе спросила Анна Андреевна.

Лукинична опустила одну бровь и подняла другую.

– А похожа? Не неси околесицы, Андревна, – старуха отвернулась, будто обидевшись, но потом снова посмотрела на стоявшую соляным столбом Анну Андреевну. – Да сядь ты!

Не отводя глаз от призрачного образа соседки, Анна Андреевна повиновалась, однако села к уголку стола и сложила руки замочком, как бывает, когда нечего сказать.

– Что, даже не спросишь, как оно? – удивилась Лукинична.

Анна Андреевна покачала головой. Она не понимала, что происходит, но тупого страха по какой-то причине не чувствовала. Она вдруг поверила, что перед ней призрак.

– Оно и лучше. Ну, как поживаешь тут? – Анна Андреевна хотела было открыть рот, но Лукинична внезапно крикнула: – В Подлунном мире? – и разразилась громовым хохотом. Сообразив, что выглядит идиоткой, она откашлялась и посерьезнела.

Анна Андреевна убрала руки со стола на колени и опустила глаза. Если приходят мертвые – надо отвечать.

– Да как живу, тихо. Воду пью, чтобы совсем не завянуть, стараюсь сохранить нажитое. Наташа вон приходит… – Анна Андреевна старалась не плакать, чтобы Лукинична ее не сожрала. – Но я жива. Я понимаю, что там ему лучше, и это законы Вселенной, и я не в силах была что-то изменить. У меня сегодня много дела, надо погулять сходить, ужин приготовить, шкафы разобрать…

– Тьфу ты! Смотреть противно, – проворчала старуха. – Ты совсем тронулась? Я же мертвая, на занятость твою оттуда гляжу!

Анна Андреевна с попыткой вызова посмотрела Лукиничне в глаза, но сразу поняла, что та права.

– Следишь за мной? – спросила она с обидой.

– А как не слежу, конечно. Всех оттуда видно.

Старуха с важным видом разглядывала свои ногти, как будто они имели какое-то значение, потом исподлобья зыркнула на Анну Андреевну и резко сказала:

– Нет, если ты молчать будешь, я уйду.

– Стой! – испугалась Анна Андреевна и вскинула руку. Затем медленно опустила ее на стол и решилась спросить: – А он там… как?

– Коммерческая тайна. Мертвые не могут говорить о мертвых, – сважничала Лукинична. – Ну, о других мертвых. Раз к тебе не пришел, не должно тебе знать.

– А он что, мог?

Она вспомнила, что муж ни разу не снился ей после смерти.

– Я же пришла.

Пока хозяйка молчала, Лукинична оценивающим взглядом окинула кухню. Взгляд ее отчего-то зацепила мимоза, которую она сначала приняла за рассаду помидоров.

– Дура ты, Андревна, – покровительственно произнесла Лукинична.

– Это почему?

– Он, может, и не приходит, потому что дура. Театр в свинарнике тут развела, чашки не моет, сигареты чужие курит. Столько лет прожили, а так и не смекнула, что за мужик тебе достался.

Анна Андреевна обиделась. Она хотела было разозлиться, но вспомнила, что Лукинична мертва.

– Ты мне нотации читать собралась? Я прекрасно знаю…

– Я прекрасно знаю, я прекрасно знаю, – передразнила старуха. – Ничего ты не знаешь, кроме того, как пыль собирать на ресницах. Тебе жить-то осталось фигу, а ты, тьфу. Мужик у тебя был мужиком, не отцом, не сынком и не братом, которых бабы получают вместо мужей. Любил безумно, только вот он любил, а ты жила так и помрешь так же. Не великомученицей, а дурой. Всю жизнь за пазухой…

– Прекрати! – хлопнула по столу Анна Андреевна. В уголках ее глаз собрались слезы.

– Потому что правду говорю. Тебе дети что предлагали, а? По миру покататься звали, а тебе ныть в затхлой квартире лучше. Про звезды бормочешь, а сама что видела? Вон че! – Лукинична показала кукиш. – Мы там все просто мертвецы. Нет загробной жизни – она на то и смерть!

Лукинична ненадолго отвернулась, ожидая ответа.

– А он и не придет к тебе, пока ты выть по ночам не перестанешь, – наконец, сказала она.

– Тебе не понять, как я его любила. Как люблю! – через боль говорила Анна Андреевна. – Если бы я только знала…

– Какое чертовое тебе дело? Никуда он от тебя не денется, тело его в земле, а душа, как это слыхано, везде. Жизнь только твоя – в п..де!

Лукинична высматривала и ждала, пока Анна Андреевна скажет что-то. Но та только жалобно и жалко сидела с прямой спиной, тратя на эту позу последние силы.

– Мертвые, Андревна, они ведь просто так не приходят, – спокойно сказала Лукинична.

Вдруг со скрипом отворилась форточка, и в кухню влетел пробирающий ветер. Анна Андреевна испугалась, вскочила к окну, привстала на цыпочки и закрыла створку.

– Оно ведь болит, Лукинична, и я даже не знаю… – начала она, разворачиваясь и вытирая слезы, но за столом уже никого не увидела.

Анна Андреевна не хотела тратить силы на удивление и истошные крики. Если быть честной с собой, она не была потрясена и понимала, что разговаривала с привидением. Вот только не привиделось ли оно?

Она выдохнула и подняла лейку с пола, поставила ее на подоконник и выглянула в окно. Дождь кончился, и через металлическое небо пробивались лучи солнца, как будто осенняя крыша протекала летом. Анна Андреевна умылась, выпила стакан воды, походила по спальне и решила посмотреть: если вдруг она захотела бы выйти на улицу, у нее нашлось бы, что надеть? Оказалось, что тонкое сиреневое пальто как раз подходит под погоду.

– С ума бы не сойти, – сказала она глухо, втайне гадая, слышит ли это Лукинична.

Она оделась и вышла на улицу впервые за три недели. Это было не целебное действие старухиных нравоучений, скорее, внутреннее желание показать (себе или привидению, Анна Андреевна не знала), что все не так, как обсказала Лукинична. Она почувствовала запах сырой земли, и чистый воздух наполнил ее легкие. Анна Андреевна дошла до детской площадки во дворе и села на скамеечку, поодаль стоящую от остальных, – там, как толстые воробьи, сидели бабушки. Вокруг ходили мамы с колясками, в мокром песке тихо игрались дети. Она обратила внимание на темные листья, застилающие землю, и на те, что фениксовыми перьями горели в ветвях. Анна Андреевна не могла ощутить великолепия золотой осени, ибо видела в гнилых листьях пепел, оставшийся после сгоревшей птицы. Она чувствовала стремление жизни замкнуться и обойти смерть, исключить боль, но понимала, что ни деревья, ни фениксы не смогли бы жить без смерти. Так она сидела, слушала карканье ворон, наблюдала за детьми.

Один беловолосый мальчик, напомнивший ей Маленького Принца, споткнулся и упал, щекой задев палые листья. Он поднял голову, удивленно огляделся – где мама? – и снова склонился к земле. Анна Андреевна присмотрелась: мальчик с круглыми глазами обнюхивал листву. Потом он встал, поднял большой кленовый лист и побежал к маме, которая сидела на скамейке с коляской, из которой доносился сильно приглушенный детский плач. Мальчик показал женщине красное перо и улыбнулся, затем положил лист в коляску и побежал играть дальше. Мама поговорила с малышом, и плач прекратился. Анна Андреевна увидела любовь и вспомнила, что в квартире Лукиничны остались жить дочь с двумя внуками. Подумав, что не хочет никого видеть, она пошла домой.

Вечерело. После прогулки она пару часов читала Диккенса, хотя терпеть его не могла. Надев старомодный пеньюар, больше походивший на балахон, Анна Андреевна готовилась ко сну. Она вышла в кухню, подозрительно посмотрела на место, где днем сидела Лукинична, и налила себе стакан воды. Уже выключая свет, Анна Андреевна почувствовала незнакомый медовый аромат. Она посмотрела на мимозу и увидела около скрученного листика пушистый розовый шар из тонких лиловых лепестков с желтыми точками на концах. Цветок был похож на чертополох, но в нем ощущалась воздушная легкость, и казалось, что самый слабый ветерок сдует его, как одуванчик. Она нехотя улыбнулась и выключила свет. В кровати Анна Андреевна старалась поскорее уснуть и не думать о прожитом дне.

Ее разбудили голоса. Какие-то люди что-то живо обсуждали на повышенных тонах, смеялись, вскрикивали, даже как будто плакали. Анна Андреевна слышала их сквозь беспокойный сон, но не понимала, где она и что слышит. Открыв глаза, она осознала, что лежит не в кровати и вообще не у себя в квартире – вокруг был только непроницаемый мрак. «Ну все, – подумала она, – старуха забрала». Ее окружала сплошная чернота. Анна Андреевна спустилась с одной ступеньки темноты на другую и стала вновь различать голоса. Осторожно переступив, она почувствовала холодный мокрый камень под ногами и пошла вперед. Через пару десятков шагов женщина увидела плавающие в воздухе свечи, а под ними, словно в сепии, длинный стол, за которым сидело не меньше двадцати человек в длинных тусклых одеждах, напоминающих хитоны. Они о чем-то бурно спорили, бранились, некоторые смеялись. Анна Андреевна обратила внимание, что стол стоит в воде: под ногами говорящих текла река, и никто этому не удивлялся. Вода в ней была странного вида: не то серая, не то прозрачная, но не так, как бывает обычно, а без объема, – будто бы текла сама пустота. Люди наклонялись, черпали из-под ног воду в медные чаши, пили и продолжали оживленно разговаривать. Анне Андреевне стало жутко. Она подумала, что умерла.

– Еще нет, дитя мое, – сказало существо, появившееся из дыма за спиной Анны Андреевны. Красивая тонкогубая девушка смотрела на Анну Андреевну томными глазами. Она подошла и взяла удивленную женщину под руку.

– Ты не узнала меня? – спросила девушка.

– Узнала, – призналась Анна Андреевна, – но не хочу в это верить. Не хочу снова плакать, – горько сказала она и обняла мать.

Нежный призрак погладил ее по голове и произнес:

– Не плачь, дитя, не плачь. Все за столом.

Анна Андреевна отстранилась и посмотрела в сторону стола. Теперь она стала различать лица: там был ее отец, и были дед с бабкой, и брат – и все, кто сидел за тем столом, были ее близкими, людьми из ее мира. Они не заметили Анну Андреевну, и потому продолжали разговор.

Мать с понимающим сожалением посмотрела на дочь, которая отчаянно искала среди этих лиц самое родное.

– Где же он? – спросила Анна Андреевна, по лицу которой текли тяжелые слезы.

– Ты посмотри на экую поганку, – закричала из-за стола Лукинична, – притащилась-таки! Ну не дура…

– Она имеет на это право! – сказал высокий мужской голос.

– Ничего она, кроме пыли на ресницах, не имеет. Тьфу!

– Оставьте ее в покое, может, скоро и к нам сядет, – прошептал кто-то.

– Я ведь к ней пошла, к ней, не к рóдным!

– Выпей лучше, бабка!

Глаза матери стали ясными и заметно потемнели. Губы сжались.

– Могу тебя к нему проводить, – спокойно сказала она.

В душе Анны Андреевны вспыхнула надежда, и она схватила мать за холодный рукав:

– Умоляю.

Лицо матери стало строгим и серьезным. Она повела дочь к воде, в сторону от стола. Делая шаги по мокрому камню, Анна Андреевна еле дышала, ожидая увидеть единственные, любящие ее глаза. Она не понимала, где находится, и не знала, что впереди, она не чувствовала себя ни живой, ни мертвой. У кромки воды мать отпустила Анну Андреевну и отошла в сторону. Сидящие за столом замолкли, их глаза потускнели. Мать жестом велела ступить в реку.

Когда зыбкая вода коснулась поджатых пальцев Анны Андреевны, она почувствовала в груди зерно пустоты. Свет внутри нее сжался и задрожал, а по воспоминаниям пополз синий туман.

– Если нырнешь, найдешь там свою любовь, – тихо сказала мать.

Женщина сделала шаг. Туман хищно разросся.

– Но обратно она тебя не пустит.

Анна Андреевна заколебалась и услышала детский смех за спиной. Еще – плач и шум дождя. Она ощутила запах сырых листьев и хотела было обернуться, но воды тянули ее, как тянет медлительная истома сладострастья. Она сделала еще шаг и забыла свое имя, забыла, где жила. как выглядит дочь, забыла отпуск в Ялте… Но услышала аромат мимозы. Пузырь внутри нее лопнул, и свет разлился, как золотая краска. Она обернулась, – и тело ее превратилась в соль, а ноги приросли к земле. Свечи в воздухе разом погасли, и души умерших растворились в черной пелене, закружились вихрем и поднялись над соляной статуей.

Анна Андреевна проснулась. Она дотронулась до своего лица и поняла, что жива. Было раннее утро, и серое небо еще не посветлело. Она встала, вышла в кухню и увидела мимозу, полностью покрытую лиловыми шарами; под каждым цветком был свернутый в трубочку листик. Вся кухня пахла цветами и фруктами, и Анна Андреевна засмеялась. Она открыла окно, чтобы цветы подышали свежим воздухом, и заметила, что одно перышко осталось нетронутым – оно колыхалось на ветерке и не собиралось сворачиваться. Анна Андреевна светло улыбнулась и, сделав глубокий вдох, принялась мыть посуду.

Она знала, что это за перышко и что она в любой момент может его коснуться, – но аромата, который теперь наполнял квартиру, ей было достаточно.

Александр Чернавский

Нужный череп

Городской милиционер третьего разряда Седьмого блока Пармилей стоял на коленях и стирал тряпкой очередную загадку со стены общественного сортира. Сортир располагался в самом центре города А, поэтому был большой, на триста мужских душ, и постоянно страдал от перенаселения.

Именно в общественных сортирах все жители соревновались за выход из города в добровольном порядке. Загадки на стенах писали многие, но никто не знал ответов, поэтому вместо них писали новые загадки. Ходили слухи, что за отгаданные загадки из города могли выпустить.

«Паркуют, суки, – в очередной раз подумалось Пармилею. – Паркуют, а я выштывыриваю и вытираю».

Пармилей давно вошел в возраст не-умирания, роста был выше среднего, телосложение имел широкое и рыхлое, сказывалась малоподвижная служба в сортире на протяжении уже четырех тысяч пятисот шестидесяти четырех дней. Его голова плотно врастала в гладкие, округлые плечи, лишь слегка выдаваясь вперед бледным и вялым подбородком, что придавало всей фигуре вид виноватый и слегка пришибленный сверху. Взгляд темных, когда-то вполне живых и ярких глаз обычно был устремлен вниз, ближе к носкам сапог, поскольку Пармилей давно понял: так оно безопасней. Чем ниже он опускал взгляд, тем реже его замечало начальство. Голову венчал уставной лаковый венчик жидких и редких темных волос, форменная пилотка норовила съехать набок. Форма на Пармилее сидела плохо, постоянно сползала, как будто торопилась оказаться на хорошо знакомом диване в подсобке.

– Сложно! – окрик со стороны Главного прохода застал Пармилея на середине полустертой загадки возле третьего левого ряда писсуаров.

– Есть сложно! – отчеканил и привстал в строевую позицию Пармилей.

– Ну, Пармилей? Сколько еще это будет продолжаться? – вопрос начальника Седьмого милицейского Блока Стаха, сморщенного жизнью и службой, с пустыми белесыми глазами и упрямым взглядом, не сулил Пармилею ничего, кроме скорого горя и ночи на вахт-вахте.

– Так ведь опять паркуют, я же докладывал, товарищ Стах.

– Знаю, что докладывал, но ведь и ты здесь не боржчхиб-хиб должен!

– Так есть, товарищ Стах, не боржч.

– Нах даишь? Когда крыст пажманишь и жестуешь?

– Думаю, послезавтра. Никак не могу пажнать их похместом.

– Ты… Ты вообще знаешь, чем мы здесь занимаемся? – сморщенное лицо Стаха постепенно стало наливаться кровью и даже слегка разгладилось.

– Так есть, товарищ Стах. Сортиры загадываем, – Пармилей на всякий случай стал по стойке «сложно».

– А зачем мы их загадываем, Пармилей, твою в шкаф? – Стал подошел вплотную и теперь нависал над невысоким Пармилеем.

– Чтобы никто не отгадал. И не вышел, – голос Пармилея упал почти до шепота.

– Праааильно, твою в швабру. И как же тогда мы можем не крыст и не жестовать?

Никак есть, товарищ Стах, должны жестовать.

– Пойдем смотреть тогда, огрызок. И не дай тебе узурпатор… – Стах при помощи правого кулака осенил себя тройным Знаменем и двинулся за Пармилеем.

Пармилей и Стах прошли через сортир в подсобку. Пахло. Сильно пахло мелом, портянками, швабрами, крыстами и Пармилеем. Кроме дивана, в подсобке имелись складная койка, сейф и куча веников, швабр, тряпок и прочего казенного снаряжения для чистки сортира.

Стах огляделся.

– Гадость какая. Где у тебя здесь ничего?

– Так ведь не положено. – робко возразил Пармилей.

– Что? Тебе масть показать? – Стах потянулся к кобуре.

– Так ведь без разводящего и каражульного… – протянул Пармилей.

– Я же тебя здесь и утоплю, гнида безвкусная! – заорал Стах и расстегнул кобуру.

Пармилей молча двинулся к сейфу. Он отомкнул дверцу и встал рядом. Стах подошел ближе. Внутри сейфа было пусто. Только небольшие комочки пыли жались к темным ржавым углам.

– Ну, допустим. Никто не видел? – спросил Стах.

– Так есть, никто, – вытянулся Пармилей.

– Смотри. Если что – трибунал и на выход. На все пять сторон света. Но только череп будет твой.

– Так есть. Ничего есть. Клянусь узурпатором, – Пармилей тянулся как мог и преданно смотрел в глаза Стаху.

– Гладь, Пармилей, гладь. Прогладишь – рынду тебе в голову и перо в печень от себя лично обещаю.

Стах осенил себя одинарным Знаменеми, прикрыв нос рукой, выбежал из сортира.

Пармилей вслушался в удаляющиеся звуки. Стоял он смирно, но внутри его полного тела перекатывались волны. Ненависти и жалости к самому себе. Переждав этот внезапный и горячий прилив, слегка успокоив сердечный глухой стук, он быстро вернулся в подсобку. Под его складной койкой стояла мятая белая картонная коробка, которую он аккуратно поставил на край старой и облезлой тумбочки.

Пармилей бережно достал из коробки женский лакированный череп. Дрожащие белые пальцы любовно ощупали хорошо знакомые изгибы кости. Это было главное богатство Пармилея уже четыре тысячи пятьсот шестьдесят пять дней. Это был тот самый, НУЖНЫЙ череп, который мог позволить ему выйти из города: череп его матери. Без нужного черепа никто не мог покинуть пределов А, охрана стояла по периметру через каждые 1-зон метров. Но с таким черепом – он мог выйти через главные ворота на Стеклянный тракт и не возвращаться.

Оставалось одно, самое сложное – сочинить ответ на загадку, но обязательно про пустоту. Только это давало право показать череп на выходе из города и уйти не оглядываясь. Пармилей знал Закон о Путешественниках, и знал, что пока так никто и не смог придумать правильные слова о пустоте. Но уже много лет он не оставлял попыток и часто обсуждал с посетителями сортира новые слова, которые казались ему подходящими. Он очень хотел быть путешественником, а для этого требовалось написать нужные слова на стенах этого сортира и дойти до ворот.

Пармилей убрал череп в коробку, поставил ее под кровать и двинулся в общий зал. Начиналась новая дневная смена.