– Да не кричи такъ громко. Ты пугаешь меня, касатушка. Дочь м-ра Домби, только м-ра Домби. Съ той поры я видала ихъ сплошь да рядомъ. Я видала и е_г_о.

При послѣднемъ словѣ старуха съежилась и отпрянула назадъ, какъ будто боялась взрыва ярости въ своей дочери. Но хотя лицо Алисы, постоянно обращенное на мать, выражало сильнѣйшее негодованіе однако она не тронулась съ мѣста, только кулаки ея тѣснѣе прижались къ груди, какъ-будто она хотѣла этимъ удержать ихъ отъ нападенія при внезапной злости, которая ею овладѣла.

– Какъ мало онъ думалъ, кого видѣлъ передъ собой! – взвизгнула старуха, подымая сжатые кулаки.

– И какъ мало онъ объ этомъ заботился! – проворчала Алиса сквозь зубы.

– A мы стояли съ нимъ лицомъ къ лицу. Я разговаривала, и онъ разговаривалъ. Я сидѣла и караулила, когда онъ ходилъ въ рощѣ между деревьями. При каждомъ шагѣ я посылала ему вслѣдъ тысячи чертей и проклинала его на всѣ корки.

– Большое ему дѣло до твоего проклятья! Онъ, я думаю, живетъ себѣ припѣваючи.

– Да, ему ни чорта не дѣлается…

Старуха остановилась, такъ какъ лицо и вся фигура ея дочери исказились страшнымъ образомъ. Казалось, ея грудь хотѣла лопнуть отъ напряженій подавляемой злобы. Ея усилія задушить въ себѣ эту бурю были столь же страшны, какъ и самая ярость. Однако, ей удалось преодолѣть себя, и послѣ минутнаго молчанія она спросила:

– Онъ женатъ?

– Нѣтъ, лебедушка.

– Женится, можетъ быть?

– Не знаю, a кажись, что нѣтъ. Но его начальникъ и пріятель женится, и вотъ гдѣ мы поздравимъ его такъ, что самъ дьяволъ въ присядку запляшетъ предъ его глазами!

Старуха кричала и прыгала, какъ вѣдьма въ полномъ разгарѣ сатанинской вечеринки.

– Мы натѣшимся, говорю тебѣ, по горло, и эта женитьба отзовется ему на томъ свѣтѣ. Помяни мое слово.

Дочь бросила на нее вопросительный взглядъ.

– Но ты измокла, моя касатка, устала, какъ собака, и проголодалась, какъ волчица. Чѣмъ бы тебя накормить и напоить?

Старуха бросилась къ шкафу и, вытащивъ нѣсколько полупенсовъ, звякнула ими объ столъ.

– Вотъ моя казна, вся тутъ, и больше – ничего. У тебя нѣтъ деньженокъ, Алиса?

Невозможно описать, какою жадностью наполнились глаза старухи, когда дочь полѣзла за пазуху за полученнымъ подаркомъ.

– Все?

– Ничего больше. И это подано изъ состраданья.

– Изъ состраданья – эхва? – завизжала старуха, впиваясь въ серебряную монету, которая, къ ея отчаянію, все еще была въ рукахъ ея дочери. – Нутка, посчитаемъ. Шесть да шесть – двѣнадцать, да еще шесть восемнадцать. Такъ! Теперь распорядимся на славу. Сейчасъ побѣгу за хлѣбомъ и водкой.

И съ проворствомъ, необыкновеннымъ въ дряхлой старухѣ, она напялила дрожащими руками дырявую шляпу и накрылась шалью. Монета, къ ея отчаянію, все еще была въ рукахъ Алисы.

– Какая же намъ потѣха отъ этой женитьбы? Ты еще не сказала, матушка.

– Да ужъ будетъ потѣха, – отвѣчала мать, про должая возиться около лохмотьевъ, – потѣха отъ гордости, отъ ненависти, и ужъ никакъ не отъ любви, – потѣха отъ ссоры этихъ гордецовъ и отъ опасности… отъ опасности, Алиса.

– Отъ какой же?

– Увидишь, a покамѣстъ помалчивай. Я знаю, что знаю. Не худо бы имъ оглядѣться и держать ухо востро. A ужъ моя дѣвка найдетъ себѣ мѣстечко, – ухъ! – какое мѣстечко!

И улучивъ минуту, когда дочь, занятая размышленіемъ, разжала руку, гдѣ хранилась серебряная монета, старуха мгновенно ее выхватила и скороговоркой продолжала:

– Побѣгу, моя касатка, побѣгу за хлѣбомъ и за водкой. Славно поужинаемъ.

Говоря это, она перебрасывала деньги съ руки на руку. Алиса взяла назадъ свою монету и прижала ее къ губамъ.

– Что ты, Алиса? цѣлуешь монету? Это похоже на меня. Я часто цѣлую деньги. Онѣ къ намъ милостивы во всемъ, да только жаль, что не кучами приходятъ.

– Не припомню, матушка, чтобы я прежде когда это дѣлала. Теперь цѣлую эту монету изъ воспоминанія объ особѣ, которая подарила мнѣ ее.

– Вотъ что! Ну, пожалуй, и я ее поцѣлую, a надо ее истратить. Я мигомъ ворочусь.

– Ты, кажется, сказала, матушка, что знаешь очень много, – проговорила дочь, провожая ее глазами къ дверямъ. – Видно безъ меня ты поумнѣла!

– Да, моя красотка, – отвѣчала старуха, обернувшись назадъ. – Я знаю гораздо больше, чѣмъ ты думаешь. Я знаю больше, чѣмъ онъ думаетъ. Я изучила его насквозь.

Дочь недовѣрчиво улыбнулась.

– Я даже знаю всю подноготную объ его братѣ, Алиса, – продолжала старуха, вытягивая шею и дѣлая отвратительныя гримасы. – Этотъ братецъ, видишь ты, могъ бы за покражу денегъ отправиться туда, гдѣ и ты проживала. Онъ живетъ съ сестрой, вонъ тамъ, за Лондономъ, подлѣ Сѣверной дороги.

– Гдѣ?

– За Лондономъ, подлѣ Сѣверной дороги. Я тебѣ покажу, если хочешь. Домишко дрянной, ты увидишь. Да нѣтъ, нѣтъ, не теперь, – завизжала старуха, увидѣвъ, что дочь вскочила съ мѣста, – не теперь. Вѣдь это далеко отсюда, около мили, a пожалуй, что и больше. Завтра поутру, если захочешь, пожалуй, я тебя поведу. Пора за ужиномъ…

– Стой! – закричала дочь, ухватившись за старуху, которая уже собиралась юркнуть изъ комнаты. – Сестра хороша какъ демонъ, и y ней каштановые волосы?

Озадаченная старуха утвердительно кивнула головой.

– Я вижу тѣнь его самого на ея рожѣ! Красный домишко на пустырѣ стоитъ на юру? Небольшой зеленый подъѣздъ?

Старуха опять кивнула головой.

– Сегодня я была тамъ! Отдай монету назадъ!

– Алиса! касатушка!

– Отдай, говорю тебѣ, нето я тебя задушу.

Вырвавъ моиету изъ рукъ старухи, испускавшей жалобный вой, Алиса одѣлась на скорую руку въ капотъ и сломя голову бросилась изъ избы.

Прихрамывая и припрыгивая, мать побѣжала за дочерью изо всѣхъ силъ, оглашая воздухъ безполезными жалобами. Непреклонная въ своемъ намѣреніи и равнодушная ко всему остальному, дочь, не обращая ни малѣйшаго вниманія на бурю съ проливнымъ дождемъ, продолжала бѣжать впередъ по направленію къ дому, въ которомъ отдыхала. Черезъ четверть часа ходьбы, старуха, выбившись изъ силъ, настигла свою дочь, и онѣ обѣ молча пошли рядомъ. Старуха не смѣла больше жаловаться.

Въ часъ, или около полночи, мать и дочь оставили за собой правильныя улицы и вошли на пустырь, гдѣ стоялъ уединенный домикъ. Вѣтеръ не стѣсняемый городскими зданіями, завывалъ теперь на привольѣ и продувалъ ихъ со всѣхъ сторонъ. Все вокрутъ нихъ было мрачно, дико, пусто.

– Вотъ удобнѣйшее для меня мѣсто! – сказала дочь, пріостанавливаясь на минуту и оглядываясь назадъ. – Я и давеча такъ думала, когда была здѣсь.

– Не отдавай назадъ монету, Алиса, сдѣлай милость! Какъ намъ обойтись безъ нея? Вѣдь намъ нечего ужинать? Деньги – всегда деньги, кто бы ихъ ни далъ. Ругай ее сколько душѣ угодно, только монету пожалуйста не отдавай.

– Постой-ка, кажется, этотъ домъ ихъ? Такъ, что-ли?

Старуха утвердительно кивнула головой. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онѣ подошли къ дверямъ. Въ комнатѣ, гдѣ сидѣла Алиса, свѣтился огонекъ. Онѣ стукнули, и черезъ минуту явился Джонъ Каркеръ со свѣчею въ рукѣ.

Озадаченный страннымъ визитомъ въ такой поздній часъ, Джонъ Каркеръ, обращаясь къ Алисѣ, спросилъ, что ей нужно.

– Видѣть вашу сестру – скороговоркой отвѣчала Алиса, – женщину, которая сегодня дала мнѣ денегъ.

Услышавъ громкій голосъ, Герріэтъ вышла изъ дверей.

– А! ты здѣсь голубушка! Узнаешь ты меня?

– Да, – отвѣчала изумленная Герріэ;тъ.

Лицо, которое такъ недавно смотрѣло на нее съ любовью и благодарностью, пылало теперь непримиримою ненавистью и злобой; рука, обвивавшаяся вокрутъ ея стана съ кроткою нѣжностью, держала теперь сжатый кулакъ, и бѣшеная фурія, казалось, готова была задушить свою жертву. Герріэтъ, по невольному инстинкту самосохраненія, ближе придвинулась къ брату.

– Чего ты хочешь? Что я тебѣ сдѣлала?

– Что ты мнѣ сдѣлала? Ты пригрѣла меня y камина, напоила меня, накормила и на дорогу дала мнѣ денегъ. Ты облагодѣтельствовала меня и… я плюю на твое имя!

Подражая своей дочери, старуха тоже сжала руку въ кулакъ и погрозилась на брата и сестру; но вслѣдъ за тѣмъ она дернула за подолъ Алису и шепнула, чтобы та не отдавала монету.

– Если моя слеза капнула на твою руку, пусть она отсохнетъ! Если я прошептала ласковое слово, пустъ оглохнетъ твое ухо! Если я коснулась твоихъ губъ, пусть это прикосновеніе будетъ для тебя отравой! Проклятіе на домъ, гдѣ я отдыхала! Стыдъ и позоръ на твою голову! Проклятіе на все, что тебя окружаетъ!

Выговоривъ послѣднія слова, она бросила монету на полъ и пришлепнула ее ногою.

– Пусть обратятся въ прахъ твои деньги! Не надо мнѣ ни за какія блага, ни за царство небесное! Я бы скорѣе оторвала свою израненную ногу, чѣмъ осушила ее въ твоемъ проклятомъ домѣ!

Герріэтъ, блѣдная и трепещущая, удерживала брата, a бѣшеная фурія продолжала безъ перерыва:

– Ты сжалилась надо мной и простила меня въ первый часъ моего возвращенія? Хорошо! Ты разыграла передо мной добродѣтельную женщину? Хорошо! Я поблагодарю тебя на смертномъ одрѣ, я помолюсь за тебя, за весь твой родъ, за все твое племя! Будь въ этомъ увѣрена!

И сдѣлавъ гордый жестъ, какъ будто грозившій уничтоженіемъ предметовъ ея ярости, она подняла голову вверхъ и скрылась за дверьми во мракѣ бурной ночи.

Старуха еще разъ съ отчаяннымъ усиліемъ уцѣпилась за ея подолъ и принялась отыскивать на порогѣ монету съ такою жадностью, которая поглотила всѣ ея способности. Напрасно. Дочь сильнымъ движеніемъ руки поволокла ее за собой, и онѣ опять понеслись черезъ пустырь къ своему жилищу, въ глухой закоулокъ безконечнаго города, который теперь совсѣмъ исчезалъ отъ глазъ въ непроницаемомъ туманѣ. Мать во всю дорогу охала, хныкала, стонала и упрекала, сколько могла, свою непокорную дочь: изъ-за ея упрямства онѣ теперь должны были остаться безъ хлѣба и водки въ первую ночь послѣ двѣнадцатилѣтней разлуки!

Уже давно непокорная дочь храпѣла на своей постели, a ея мать еще сидѣла передъ огнемъ и глодала черствую корку хлѣба.

Глава XXXV
Счастливая чета

Нѣтъ уже болѣе темнаго пятна на модной улицѣ города Лондона. Гордо смотритъ чертогъ м-ра Домби на противоположныя зданія, и ни одно не смѣетъ съ нимъ соперничать въ громадности и пышномъ блескѣ. Домъ – всегда домъ, какъ бы онъ ни былъ простъ и бѣденъ. Если эгу пословицу вывернуть на изнанку и сказать: домъ все-таки домъ, будь онъ великолѣпенъ какъ дворецъ, – то окажется, что м-ръ Домби соорудилъ въ честь своихъ пенатовъ чудный алтарь изящества и вкуса.

Вечеръ. Ярко горятъ свѣчи въ окнахъ пышнаго дома; красноватое зарево каминовъ отражается на занавѣсахъ и мягкихъ коврахъ; буфетъ ломится подъ тяжестью сервиза; столъ накрытъ великолѣпно для четырехъ персонъ. Обновленный домъ первый разъ со времени послѣднихъ перемѣнъ принимаетъ праздничный видъ. Ждутъ съ минуты на минуту возвращенія изъ Парижа счастливой четы.

Знаменитый вечеръ уступаетъ въ суетливости только свадебному утру. Всѣ сердца преисполнены благоговѣніемъ и проникнуты торжественнымъ ожиданіемъ. М-съ Перчъ сидитъ на кухнѣ и кушаетъ чай. Ей было много дѣла: разъ двадцать она обошла пышные аппартаменты, вымѣряла по аршинамъ цѣнность шелку и левантина и вычерпала изъ словарей всѣ возможныя восклицанія, придуманныя для выраженія выспреннихъ восторговъ. Кухарка въ самомъ веселомъ расположеніи духа и увѣряетъ всю компанію, что ей теперь нужны гости, да гости, такъ какъ она разбитного характера и всегда любила повеселиться; a что гостей будетъ полонъ домъ, такъ она готова прозакладывать шесть пенсовъ. М-съ Перчъ, прихлебывая чай, утвердительно киваетъ головой и безмолвно соглашается на всѣ пункты. Горничная поминутно вздыхаетъ изъ глубины души и открыто объявляетъ, что y нея одно желаніе – счастья молодымъ супругамъ; но супружество, прибавляетъ она, не что иное, какъ лотерея, и чѣмъ больше объ этомъ думаешь, тѣмъ больше привыкаешь дорожить свободой безбрачной жизни. "Конечно, лотерея; да еще хуже, чѣмъ лотерея", восклицаетъ м-ръ Таулисонъ, суровый, угрюмый и мрачный. "О, если бы теперь война, – прибавляетъ онъ, – къ чорту всѣхъ французовъ"! Молодой человѣкъ вообще того мнѣнія, что всякій иностранецъ есть французъ и непремѣнно долженъ быть французомъ по законамъ природы.

При каждомъ новомъ стукѣ колесъ вся компанія останавливалась и прерывала разговоръ и вслушивалась; не разъ даже раздавалось общее восклицаніе: "вотъ они! воть они!" но оказывалось, что это были не они, и фальшивая тревога оканчивалась ничѣмъ. Кухарка, видимо, начала сокрушаться о приготовленномъ обѣдѣ, м-ръ Таулисонъ больше и больше свирѣпѣлъ противъ французовъ, всѣ чувствовали какое-то неопредѣленное безпокойство, и только одинъ обойщикъ, чуждый всякихъ треволненій, спокойно продолжалъ бродить по комнатамъ, погруженный въ блаженное самосозерцаніе.

Флоренса готова встрѣтить отца и свою новую мать. Радость или грусть волнуетъ ея сердце, робкая дѣвушка сама не знаетъ; но ея щеки зардѣлись яркимъ румянцемъ и заискрились необыкновеннымъ блескомъ. Въ людской поговариваютъ втихомолку: какъ прекрасна сегодня миссъ Флоренса, какъ она выросла! какъ похорошѣла, бѣдняжечка! Затѣмъ слѣдуетъ пауза. Кухарка, какъ душа общества, чувствуетъ, что ей надобно высказать свое мнѣніе. Она говоритъ: удивительно для меня… но что именно удивительно, не объясняетъ. Горничная также удивляется, и вмѣстѣ съ ней чувствуетъ глубокое удивленіе м-съ Перчъ, надѣленная отъ природы завидною способностью приходить въ изумленіе отъ всего, что поражаетъ удивленіемъ другихъ особъ, хотя бы предметъ такого удивленія скрывался во мракѣ неизвѣстности. М-ръ Таулисонъ пользуется благопріятнымъ случаемъ настроить дамскія сердца на печальный тонъ. Онъ говоритъ:

– Чѣмъто окончится вся эта исторія! Посмотримъ, поглядимъ!

– Какъ, подумаешь, все устроено на свѣтѣ! – восклицаетъ кухарка, – право! A ужъ насчетъ миссъ Флоренсы, м-ръ Таулисонъ, я готова побиться объ закладъ, ей не будетъ хуже ни отъ какихъ перемѣнъ.

– Какъ бы не такъ! – возражаетъ Таулисонъ и, скрестивъ руки, хранитъ глубокое молчаніе, увѣренный, что его пророчество навело ужасъ на все общество.

М-съ Скьютонъ, готовая встрѣтить милыхъ дѣтей съ отверстыми объятіями, уже давно нарядилась въ дѣвическій костюмъ съ коротенькими рукавчиками. Зрѣлыя прелести Клеопатры цвѣтутъ теперь въ тѣни ея собственныхъ комнатъ, которыми она овладѣла только что сегодня. Уже нѣсколько часовъ брюзга-старуха сидитъ подъ окномъ и крайне досадуетъ на запоздалый обѣдъ.

Гдѣ же счастливая чета, ожидаемая этимъ благословеннымъ домомъ? Неужели паръ, вода, вѣтеръ и лошади, – все замедляетъ свой ходъ, чтобы продлить блаженство этой четы? неужели слишкомъ много благовонныхъ цвѣтовъ на ея дорогѣ, и она запуталась между розами и лиліями?

Вотъ она, наконецъ, вотъ счастливая чета! Быстро подъѣхала карета къ великолѣпному дому и остановилась y подъѣзда; м-ръ Таулисонъ и компанія бѣгутъ на встрѣчу, отворяютъ дверь, и молодые супруги рука объ руку входятъ въ свой чертогъ.

– Милая Эдиѳь! – кричитъ на лѣстницѣ взволнованный голосъ. – Милый Домби! – И коротенькіе рукавчики обвиваются поперемѣнно вокругъ милаго и милой.

Флоренса также спустилась въ залу, но, не смѣя подойти съ своимъ привѣтствіемъ, робко выжидаетъ, пока пройдутъ первые восторги нѣжнѣйшаго свиданія. Глаза Эдиѳи встрѣтили ее еще на порогѣ. Небрежно поцѣловавъ въ щеку чувствительную родительницу, Эдиѳь поспѣшила къ Флоренсѣ и обняла ее съ нѣжностью.

– Какъ твое здоровье, Флоренса? – спросилъ м-ръ Домби, протягивая руку.

Цѣлуя ее, трепещущая Флоренса встрѣтилась съ глазами отца. Холоденъ былъ взоръ м-ра Домби; но любящее сердце дочери замѣтило въ немъ что-то, похожее на участіе. Ей даже показалось, что при взглядѣ на нее, м-ръ Домби обнаружилъ чувство изумленія безъ всякой примѣси недоброжелательства или негодованія. Не смѣя болѣе поднять на него глазъ, она, однако, чувствовала, чго онъ взглянулъ на нее еще разъ и взглянулъ благосклонно. О, какой лучъ радости оживилъ все существо ея при отрадной мысли, что теперь новая маменька откроетъ ей неразгаданный секретъ пріобрѣтать любовь своего отца.

– Надѣюсь, м-съ Домби, вы не долго станете переодѣваться, – замѣтилъ м-ръ Домби.

– Я сейчасъ буду готова.

– Подавать обѣдъ черезъ четверть часа.

Съ этими словами м-ръ Домби всталъ и ушелъ въ свой кабинетъ. М-съ Домби ушла къ себѣ на верхъ, a м-съ Скьютонъ и Флоренса отправились въ залъ, гдѣ нѣжная маменька вмѣнила себѣ въ обязанность пролить нѣсколько неудержимыхъ слезъ, въ знакъ радости о счастьи дочери. Она отирала ихъ еще вышитымъ кончикомъ носового платка, медленно и осторожно, когда зять ея снова вошелъ въ комнату.

– Ну, что, какъ понравился вамъ прелестный Парижъ? – спросила она его, подавляя свое волненіе.

– Холодно было, – отвѣчалъ м-ръ Домби.

– Но зато весело, какъ всегда, – сказала м-съ Скьютонъ.

– Не очень. Что-то скучно, – возразилъ Домби.

– Что вы, какъ можно скучно!

– На меня, по крайней мѣрѣ, онъ произвелъ такое впечатлѣніе, – продолжалъ Домби съ важною учтивостью. – М-съ Домби нашла его, кажется, тоже скучнымъ; она раза два говорила, что ей не весело.

– Проказница! – сказала м съ Скьютонъ, подходя къ входившей въ это время дочери, – можно ли говорить такія вещи о Парижѣ!

Эдиѳь подняла усталыя рѣсницы и прошла въ дверъ, обѣ половинки которой были торжественно растворены, съ цѣлью раскрыть амфиладу новоубранныхъ комнатъ; но Эдиѳь едва взглянула на это убранство и сѣла возлѣ Флоренсы.

– Какъ прекрасно отдѣланы комнаты! – сказала м-съ Скьютонъ, обращаясь къ Домби. – Съ какой точностью умѣли они исполнить каждую мыслы Это не домъ, a дворецъ.

– Да, недурно, – отвѣчалъ Домби, окинувши взоромъ комнаты. – Я сказалъ, чтобы не жалѣли денегъ, и что можно сдѣлать за деньги, надѣюсь, сдѣлаино.

– А чего нельзя за нихъ сдѣлать! – замѣтила Клеопатра.

– Деньги всемогущи, – подтвердилъ Домби.

И онъ торжественно взглянулъ на жену; но жена молчала.

– Надѣюсь, м-съ Домби, – сказалъ онъ, обращаясь къ ней послѣ минутнаго молчанія съ особеиною выразительностью, – надѣюсь, вы одобряете всѣ эти измѣненія?

– Да конечно, – отвѣчала она съ надменною безпечностью. – Должно быть прекрасно, такъ значитъ и прекрасно.

Насмѣшливое выраженіе было, казалось, неразлучно съ ея гордымъ лицомъ; но презрѣніе, съ которымъ она выслушивала намеки на богатство, эти притязанія удивить ее почти сказочной роскошью, – это презрѣніе было на лицѣ ея чѣмъ-то новымъ, выражавшимся ярче всего другого. Замѣтилъ ли это м-ръ Домби, облеченный въ собственное величіе, или нѣтъ, только случаевъ замѣтить это выраженіе представлялось для него довольно; въ настоящую минуту ему очень не трудно было бы понять взглядъ, надменно скользнувшій по предметамъ его гордости и остановившійся потомъ на немъ. Онъ могъ бы прочесть въ этомъ взглядѣ, что всѣ богатства его, будь онѣ хоть вдесятеро больше, не завоюютъ ему ни тѣни покорной мысли въ гордой женщинѣ, связанной съ нимъ узами брака, но возстающей противъ него всею душою. Онъ прочелъ бы въ этомъ взілядѣ, что она презираегъ его сокровища, но и смотритъ на нихъ, какъ на свою собственность, какъ на плату, какъ на низкое и ничтожное вознагражденіе за то, что она сдѣлалась его женою. Онъ прочелъ бы въ немъ, что малѣйшій намекъ на могущество его денегъ, давая ей поводъ выражать свое презрѣніе, все-таки унижалъ ее въ собственномъ мнѣніи и разжигалъ пожаръ внутри ея.

Подали и обѣдъ; м-ръ Домби повелъ Клеопатру, Эдиѳь и дочь его послѣдовали за ними. Прошедши мимо столика, уставленнаго серебромъ и золотомъ, какъ мимо кучи сору, и не удостоивши ни однимъ взглядомъ окружавшіе ее предметы роскоши, она въ первый разъ заняла свое мѣсто за столомъ и сидѣла, какъ статуя.

М-ръ Домби самъ не далеко ушелъ отъ статуи и остался доволенъ неподвижною, гордою и холодною осанкою своей прекрасной сунруги. Она вела себя въ его духѣ, и онъ находилъ обращеніе ея прекраснымъ. Предсѣдательствуя за столомъ съ неизмѣннымъ чувствомъ собственнаго достоинства, онъ исполнялъ обязанности хозяина торжественно и самодовольно, и обѣдъ, не предвѣщавшій въ будущемъ ничего особенно привлекательнаго, прошелъ въ холодной учтивости.

Вскорѣ послѣ чаю м-съ Скьютонъ, исполненная чувства радости, что любезная дочь ея соединена съ избранникомъ сердца, – что, впрочемъ, не мѣшало ей найти этотъ семейный обѣдъ довольно скучнымъ, какъ можно было заключить по зѣвотѣ, цѣлый часъ прикрываемой вѣеромъ, – м-съ Скьютонъ ушла спать. Эдиѳь тоже ушла потихоньку и не возвращалась. Флоренса же, ходившая на верхъ къ Діогену, застала въ залѣ при возвращеніи своемъ только отца, расхаживающего взадъ и впередъ въ мрачномъ величіи.

– Извините, папенька. Прикажете уйти? – проговорила она, остановившись y дверей.

– Нѣтъ, – отвѣчалъ Домби, оглянувшись черезъ плечо, – ты можешь быть или не быть тутъ, какъ тебѣ угодно; вѣдь это не мой кабинетъ.

Флоренса вошла и присѣла съ работой къ дальнему столику. Она въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ помнитъ себя, очутилась наединѣ съ отцомъ, – она, его единственное дитя, его естественная подруга, испытавшая все горе и тоску одинокой жизни, она, любящая, но не любимая, никогда не забывавшая помянуть его въ молитвѣ, готовая умереть рано, лишь бы только y него на рукахъ, – она, его ангелъ-хранитель, на холодъ и равнодушіе отвѣчавшій самоотверженною любовью!

Она дрожала, и взоръ ея омрачался. Домби ходилъ передъ ней по комнатѣ, и фигура его, казалось, росла и расширялась, то сливаясь въ неясный очеркъ, то выступая въ рѣзкихъ, опредѣленныхъ формахъ. Флоренсу влекло къ нему, но ей становилось страшно, когда онъ приближался. Неестественное чувство въ ребенкѣ, непричастномъ злу! Неестественная рука, правившая острымъ плугомъ, который вспахалъ ея нѣжную душу для такого посѣва!

Опасаясь, какъ бы не огорчить или не оскорбить его своею скорбью, Флоренса наблюдала за собой и спокойно продолжала работать. Сдѣлавши еще нѣсколько концовъ по залѣ, онъ отошелъ въ темный уголъ, сѣлъ въ кресло, закрылъ голову платкомъ и расположился заснуть.

Отъ времени до времени Флоренса устремляла взоръ на то мѣсто, гдѣ сидѣлъ ея отецъ, и стремилась къ нему мыслью, когда лицо ея склонялось къ работѣ; ей и горько, и отрадно было думать, что онъ можетъ спать въ ея присутствіи.

Что подумала бы она, если бы знала, что онъ не сводитъ съ нея глазъ, что платокъ, случайно или съ умысломъ, упалъ на лицо, не заграждая его взоровъ, и что эти взоры ни на минуту не перестаютъ слѣдить за нею?

Когда она глядѣла въ темный уголъ, гдѣ сидѣлъ м-ръ Домби, выразительные глаза ея говорили сильнѣе и увлекательнѣе всѣхъ ораторовъ въ мірѣ, и нѣмой укоръ ихъ былъ неотразимъ. Домби вздыхалъ вольнѣе, когда она наклонялась надъ работой, но продолжалъ смотрѣть на нее съ тѣмъ же вниманіемъ; онъ всматривался въ ея бѣлый лобъ, и длинные локоны, и неутомимыя руки, и ме могъ, казалось, отвести прикованныхъ глазъ. Что подумала бы она, если бы знала все это?

A что думалъ онъ между тѣмъ? Съ какимъ чувствомъ продолжалъ онъ смотрѣть изъ-подъ платка на дочь? Чуялъ ли онъ упрекъ въ этой спокойной фигурѣ, въ этомъ кроткомъ взорѣ? начиналъ ли онъ чувствовать права ея, пробудилъ ли въ немъ, наконецъ, молящій взглядъ ея сознаніе жестокой песправедливости?

Минуты теплой симпатіи бываютъ въ жизни даже самыхъ угрюмыхъ и черствыхъ людей, хотя они и скрываютъ это очень старательно. Видъ дочери-красавицы, незамѣтно достигшей полнаго развитія, могъ вызвать такую минуту даже и въ гордой жизни м-ра Домби. Ее могла вызвать мимолетная мысль, что семейное счастье было отъ него такъ близко, a онъ и не замѣтилъ его среди своего черство-мрачнаго высокомѣрія. Его могло тронуть нѣмое краснорѣчіе взоровъ дочери, говорившей, казалось: "Отець мой! заклинаю тебя памятью умершихъ, моимъ полнымъ страданія дѣтствомъ, полночной встрѣчей нашей въ этомъ мрачномъ домѣ, крикомъ, вызваннымъ изъ груди моей болью сердца, – обратись ко мнѣ, отецъ мой, найди убѣжище въ любви моей, пока еще не поздно!" – Впрочемъ, теплое чувство могло быть вызвано и другими, не столь возвышенными мыслями.

Онъ вспомнилъ, можетъ быть, что потеря сына вознаграждена теперь новымъ союзомъ; даже, можетъ быть, просто причислилъ Флоренсу къ комнатнымъ украшеніямъ. Дѣло въ томъ, что онъ продолжалъ смотрѣть на нее все съ болѣе и болѣе нѣжнымъ чувствомъ; она начала какъ то сливаться въ глазахъ его съ любимымъ сыномъ, такъ что, наконецъ, онъ не могъ почти различать ихъ. Онъ все смотрѣлъ, и ему почудилось, что онъ видитъ ее наклонившеюся надъ кроватью малютки, не какъ соперника, a какъ ангела-хранителя. Въ немъ пробудилось желаніе заговорить съ ней, подозвать ее къ себѣ. Невнятныя, трудныя съ непривычки слова: "Флоренса, поди сюда!" были уже почти на языкѣ, но ихъ заглушили чьи-то шаги на лѣстницѣ.

То была его жена. Она перемѣнила костюмъ и вошла теперь въ пеньюарѣ, съ распущенными волосами, свободно падавшими на плечи. Домби былъ пораженъ, но только не перемѣною нлатья.

– Флоренса, моя милая, – сказала Эдиѳь, – a я тебя вездѣ искала.

И она сѣла возлѣ Флоренсы, наклонилась и иоцѣловала ея руку. Домби едва могъ узнать жену – такъ она измѣнилась. Не только улыбка на ея лицѣ была для него новостью, но и всѣ манеры, выраженіе глазъ, тонъ голоса, участіе, очевидное желаніе понравиться… Нѣтъ, это не Эдиѳь!

– Тише, маменька. Папенька спитъ.

И вдругъ Эдиѳь опять сталь Эдиѳью; она взглянула въ уголъ, гдѣ сидѣлъ Домби, и Домби увидѣлъ знакомое лицо Эдиѳи.

– Я никакъ не думала, чтобы ты была здѣсь, Флоренса.

И опять мгновенная перемѣна! Какъ нѣжно прозвучали эти слова!

– Я нарочно ушла пораньше наверхъ, – продолжала Эдиѳь, – чтобы поговорить съ тобою. Но вошедши въ твою комнату, я увидѣла, что птичка улетѣла, и напрасно ждала ея возвращенія.

И будь Флоренса въ самомъ дѣлѣ птичка, Эдиѳь не могла бы прижать ее къ своей груди нѣжнѣе.

– Пойдемъ, моя милая!

– Папенька, я думаю, не удивится, проснувшись, что меня нѣтъ? – нерѣшительно произнесла Флоренса.

– Ты сомнѣваешься?

Флоренса опустила голову, встала и сложила работу. Эдиѳь взяла ее подъ руку, и онѣ вышли какъ сестры. "Даже и походка ея что-то не та", подумалъ м-ръ Домби, провожая ее глазами за поротъ.

Часы на колокольнѣ пробили три, a онъ все еще сидѣлъ нелодвижно въ углу, не сводя глазъ съ того мѣста, гдѣ была Флоренса. Свѣчи догорѣли, въ комнатѣ стало темно, но на лицѣ его витала тьма, темнѣе всякой ночи.

Флоренса и Эдиѳь долго разговаривали, сидя передъ каминомъ въ отдаленной комнатѣ, гдѣ умеръ маленькій Павелъ. Бывшій тамъ Діогенъ хотѣлъ было сначала не впустить Эдиѳи, но потомъ, какъ будто только изъ желанія угодить своей госпожѣ, впустилъ ее и удалился ворча въ переднюю. Скоро, однако, онъ какъ будто понялъ, что, несмотря на хорошее намѣреніе, сдѣлалъ ошибку, какую дѣлаютъ самыя лучшія собаки, и, желая загладить проступокъ, вошелъ потихоньку опять въ комнату, улегся между дамами прямо противъ огня, высунулъ языкъ и началъ слушать съ самымъ глупымъ выраженіемъ.

Разговоръ шелъ сначала о книгахъ и занятіяхъ Флореысы и о томъ, какъ провела она время со дня свадьбы. Это навѣло ее на предметъ, близкій ея сердцу, и со слезами на глазахъ оиа сказала:

– О, маменька, съ тѣхъ поръ я перенесла много горя!

– Ты, Флоренса? ты перенесла горе?

– Да. Бѣдный Вальтеръ утонулъ.

Флоренса закрыла лицо руками и горько заплакала.

– Скажи мнѣ пожалуйста, – сказала, лаская ее, Эдиѳь, – кто былъ этотъ Вальтеръ, что ты о немъ плачешь?

– Онъ былъ братъ мой, маменька. Когда умеръ Павелъ, мы сказали другъ другу: будемъ братомъ и сестрою. Я знала его давно, съ самаго дѣтства. Онъ зналъ Павла, и Павелъ очень любилъ его; умирая Павелъ сказалъ: "береги Вальтера, папенька; я люблю его!" Вальтера ввели тогда къ нему, онь былъ вотъ здѣсь, въ этой комнатѣ.

– И что же? Берегъ онъ Вальтера? – спросила Эдиѳь.

– Папенька? Онъ услалъ его за море, корабль разбило бурей, и Вальтеръ погибъ, – сказала, плача, Флоренса.

– Знаетъ онъ, что онъ умеръ? – спросила Эдиѳь.

– Не знаю. Какъ мнѣ знать? – воскликнула Флоренса, припавши къ ней, какъ будто умоляя ее о помощи, и скрывши лицо свое на ея груди. – Я знаю, вы видѣли…

– Постой, Флоренса!

Эдиѳь была такъ блѣдна и говорила такимъ мрачнымъ голосомъ, что ей не для чего было зажимать Флоренсѣ ротъ рукою.

– Разскажи мнѣ прежде о Вальтерѣ, разскажи мнѣ его исторію, всю, подробно.

Флоренса разсказала ей все до мелочей, даже до пріязни м-ра Тутса, при имени котораго не могла не улыбнуться сквозь слезы, несмотря на все свое къ нему расположеніе. Когда она окончила разсказъ, Эдиѳь, слушавшая ее очень внимательно, сказала:

– Что же ты говоришь, что я видѣла, Флоренса?

– Что папенька меня не любитъ, – проговорила Флоренса, быстро прииавши къ ней лицомъ. – Онъ никогда меня не любилъ, я не умѣла заслужить любовь его, я не знала пути къ его сердцу, и некому было указать мнѣ его. О, научите меня, какъ сдѣлать, чтобы онъ полюбилъ меня. Научите! Вы это можете!

И, прильнувши къ ней еще ближе, Флоренса заплакала послѣ горькаго признанія; она плакала долго въ объятіяхъ своей матери, но не такъ больно, какъ бывало прежде.

Эдиѳь, блѣдная до самыхъ губъ, напрасно усиливалась дать спокойное выраженіе лицу, какъ будто помертвѣвшему въ гордой красотѣ; она взглянула на плачущую дѣвушку, поцѣловала ее, и сказала ей голосомъ, понижавшимся съ каждымъ словомъ въ тонѣ, но не одушевленнымъ никакимъ другимъ признакомъ чувства:

– Флоренса! ты не знаешь меня. Не дай Богъ, чтобы ты научилась чему-нибудь отъ меня!

– Отъ васъ? – повторила Флоренса съ удивленіемъ.

– Не дай Богъ, чтобы я научила тебя, какъ любить или быть любимой! – сказала Эдиѳь. Лучше бы было, если бы ты могла научить меня, но теперь уже поздно. Я люблю тебя, Флоренса. Никогда не думала я, чтобы могла привязаться къ кому-нибудь такъ сильно, какъ привязалась къ тебѣ за это короткое время.

Она замѣтила, что Флоренса хочетъ говорить, остановила ее рукою и продолжала:

– Я буду твоимъ вѣрнымъ другомъ. Я буду любить тебя такъ же сильно, если и не такъ же хорошо, какъ всякій другой въ мірѣ. Ты можешь довѣриться мнѣ, можешь безопасно раскрывать передо мною твое чистое сердце. Есть сотни женщинъ, которыя годились бы ему въ жены лучше меня, Флоренса, но ни одна не полюбила бы тебя такъ искренно, какъ я.

– Я знаю это, маменька! – сказала Флоренса, – узнала это съ этого счастливаго дня!

– Счастливаго! – повторила Эдиѳь какъ-будто невольно, и продолжала, – хотя въ любви моей и нѣтъ никакой заслуги, потому что я почти не думала о тебѣ, пока тебя не видала, но не откажи мнѣ въ наградѣ за мою привязанность, отвѣчай мнѣ любовью на любовь.

– Не ищи здѣсь того, чего здѣсь нѣтъ, – продолжала Эдиѳь, указывая на грудь. – И, если можешь, не покидай меня за то, что не нашла здѣсь, чего искала. Мало-по-малу ты узнаешь меня лучше, и настанетъ время, когда ты узнаешь меня, какъ самое себя. Будь же ко мнѣ снисходительна, и не отравляй единственнаго сладкаго воспоминанія въ моей жизни.