Калифорнийский квартет (сборник)

29

Летом 1934 года расстреляли Джона Диллинджера перед кинотеатром в Чикаго. Шансов у гангстера не было. Леди в красном* стуканула на него. Годом раньше произошел обвал банков. Сухой закон отменили, и мой отец снова пил пиво «Истсайд». Но хуже всего, что завалили и Диллинджера. Многие люди восхищались им, и теперь все приуныли. Тогда же президентом стал Франклин Рузвельт. По радио транслировали его «Рассуждения у камина», и все слушали. Оратор он был великолепный. Он излагал свою программу по выходу из кризиса, реализация которой обеспечит всех работой. Но ситуация все еще оставалась крайне сложной. А мои дела с фурункулами и того хуже, те множились и были невероятно большими.

В сентябре по распределению я должен был пойти в школу Вудхейвен, но отец настаивал на школе Челси.

– Челси не в нашем районе, – возражал я. – Это слишком далеко.

– Ты будешь делать то, что я тебе скажу. И я тебе говорю – пойдешь в Челси.

Я знаю, почему он настаивал на Челси. Туда ходили дети богатеев. Мой отец был сумасшедший, он все еще надеялся разбогатеть. Когда Плешивый узнал, что я иду в Челси, то решил идти вместе со мной. Я не мог отделаться ни от него, ни от фурункулов.

* То есть Анна Сейдж – содержательница борделя, у которой снимала комнату Полли Гамильтон – подруга Диллинджера.

В первый день мы с Плешивым прибыли в Челси на своих велосипедах и заехали на стоянку. Вышли мы оттуда в гнусном настроении. Большинство учеников, по крайней мере старшие, уже имели личные автомобили. Преобладали новые кабриолеты, и не черного или темно-синего цвета, как большинство на улицах, а ярко-желтые, зеленые, оранжевые и красные. За рулем сидели красивые парни и поджидали своих прекрасных девчонок, чтобы подвезти их домой. И парни и девчонки были нарядно одеты, в дорогих пуловерах, обязательно часы на руке и в туфлях по последней моде. Выглядели они вполне взрослыми, уравновешенными и недосягаемыми. А рядом был я – в рукодельной сорочке, поношенных брюках, стоптанных башмаках и покрытый фурункулами. Парней в автомобилях не беспокоили прыщи. Все они были симпатичные, стройные, с чистой кожей и ровными белыми зубами. Уж они-то не мыли головы хозяйственным мылом. Казалось, им ведомо нечто такое, что недоступно мне. Вновь я оказался на нижней планке.

Я очень стыдился своей болезни. Фурункулы повлияли на мой выбор между физкультурным классом и резервно-тренировочным офицерским корпусом. Я выбрал РТОК, поскольку тогда мне не пришлось бы надевать открытый спортивный костюм и никто не увидел бы безобразных болячек на моем теле. Но военную форму я просто ненавидел. Рубашка была шерстяная, и колючая ткань терзала мои язвы. Но мы должны были носить форму с понедельника по четверг, и лишь в пятницу разрешалось надевать обычную одежду.

Мы разучивали ружейные приемы, изображали военные маневры, маршировали по спортивному полю и снова разучивали ружейные приемы. Нам предстояло сдавать экзамены по этому предмету. Самым мучительным для меня было держать винтовку на плече во время различных упражнений. Мои плечи были усеяны фурункулами, и, когда я забрасывал винтовку на одно из них, гнойники лопались и на рубашке проступало кровавое пятно. Но так как рубашка была из плотной шерстяной ткани, со стороны пятна были не столь заметны.

Я рассказал матери о своей проблеме. Она пришила под плечи моей рубашки подкладки из кусков скатерти, но это лишь слегка облегчило мои муки.

Однажды наш офицер проходил вдоль строя с проверкой. Он выхватил винтовку из моих рук, откинул затвор и заглянул в ствол – на предмет пыли. Удовлетворив любопытство, он вернул мне винтовку, но тут заметил пятно на моем правом плече.

– Чинаски! – указал он. – Из твоей винтовки вытекает масло!

– Так точно, сэр!

Так проходил семестр за семестром, но болезнь прогрессировала. Фурункулы были уже размером с грецкий орех и сплошь покрывали мое лицо. Я страшно стыдился. Иногда, находясь дома, я заходил в ванную, становился перед зеркалом и выдавливал один из фурункулов. Желтый гной тонкой струйкой выстреливал на зеркало и стекал по его поверхности, оставляя в своем шлейфе беленькие катышки. Эта отвратительная картина зачаровывала меня – столько всякой гадости находилось внутри фурункула. Но с другой стороны, я знал, как неприятно остальным на меня смотреть.

Должно быть, кто-то из руководства школы намекнул отцу на это обстоятельство, и в конце семестра он забрал меня из Челси. Теперь я лежал на кровати, и мои родители натирали меня мазями. Среди прочего было одно коричневое вонючее средство. Отец предпочитал врачевать меня именно им, потому что оно жгло. И при этом настаивал на том, чтобы я не смывал его дольше, намного дольше, чем рекомендовала инструкция. Однажды он заставил меня продержаться почти всю ночь, в конце концов я заорал, бросился в ванну и с трудом смыл впитавшуюся мазь. Я весь горел. Ожоги были на моем лице, спине и груди. Остаток ночи я просидел на краю кровати. Лечь я не мог.

Ко мне в комнату вошел отец.

– Я, кажется, сказал тебе: не смывать мазь!

– Посмотри, что случилось, – ответил я.

Пришла мать.

– Этот ублюдок не хочет поправляться, – пожаловался ей отец. – Почему именно у меня такой сын?

Мать потеряла работу. Отец продолжал уезжать каждое утро на своем автомобиле, будто бы на работу.

– Я инженер, – говорил он всем.

Ему всегда хотелось быть инженером.

А мне выдали медицинскую карту и направили в лос-анджелесскую окружную больницу. С этой картой я сел в трамвай № 7, заплатил семь центов за проезд, прошел в конец салона и сел на свободное место. Мне было назначено явиться в больницу к 8.30 утра.

На следующей остановке в трамвай вошла женщина с ребенком. Женщина была толстая, а ее сыну года четыре. Они разместились позади меня. Трамвай поехал дальше. Я сидел и смотрел в окно. Мне нравился этот трамвай № 7. Ехал он быстро, раскачивался в разные стороны, а снаружи светило солнце.

– Мама, – услышал я голос малыша позади себя, – а что у мальчика с лицом?

Женщина не ответила.

Малыш повторил свой вопрос.

И снова женщина промолчала.

Тогда парень заорал:

– Мама! Что у этого мальчика с лицом?

– Заткнись! Я не знаю, что у него с лицом!

На проходной меня направили на третий этаж. Там, у самого входа, за столом сидела сестра. Она записала мое имя и сказала, чтобы я присаживался. Вдоль стен коридора тянулись длинные ряды зеленых металлических стульев. На них лицом к лицу сидели пациенты: мексиканцы, белые, черные, вот только что азиатов не было. Чтива никакого не было тоже. Некоторые пациенты просматривали вчерашние газеты. Я стал разглядывать присутствующих. Народ был разношерстный: толстые и худые, коротышки и рослые, старые и молодые. Никто не разговаривал, и все выглядели измученными. По коридору шныряли санитары, иногда проходили медсестры, но доктора не показывались. Прошел час, за ним другой. Никого из пациентов не вызывали. Я отправился на поиски воды. По пути я заглядывал в кабинеты врачей. Но все они были пусты – ни пациентов, ни докторов. Никого.

Я подошел к сестре, которая вела учет пациентов. Она просматривала толстенную книгу с именами больных. Зазвонил телефон. Сестра подняла трубку.

– Доктора Менена еще нет, – сухо ответила она и дала отбой.

– Извините, – обратился я к сестре.

– Да?

– Докторов еще нет. Можно мне прийти попозже?

– Нет.

– Но здесь же никого нет.

– Доктора на вызовах.

– Да, но мне назначено на восемь тридцать.

– Здесь всем назначено на восемь тридцать.

Она показала на сидящих – около 50 человек.

– Ну, вы же внесли меня в список ожидающих, так что я вернусь через пару часов, возможно, тогда здесь появится какой-нибудь доктор.

– Если вы уйдете сейчас, то автоматически потеряете свой талон на сегодняшний прием. Вам нужно будет прийти завтра, если вы, конечно, нуждаетесь в лечении.

Я вернулся на свой стул. Все замерли в ожидании, никто не протестовал. И все вокруг погрузилось в оцепенение. Лишь изредка проходили две-три сестрички, посмеиваясь на ходу. Один раз они толкали перед собой инвалидную коляску, в которой сидел мужчина. Обе ноги у него были плотно забинтованы, а когда коляска проезжала мимо меня, я заметил, что у мужика нет уха: только черная дырка, разделенная на несколько маленьких отсеков, будто бы в ушную раковину забрался паук и сплел там свою паутину. Прошел час. Полное затишье. Еще час. Два часа. Мы ждали. Вдруг кто-то сказал:

– Доктор!

Человек в белом халате быстро зашел в один из кабинетов и закрыл за собой дверь. Мы были настороже. Ничего. В кабинет вошла сестра. Мы прослушали ее смех. Потом она вышла. Пять минут минуло. Десять. Дверь распахнулась, и вышел доктор со списком в руке.

– Мартинес? – прочитал он. – Хосе Мартинес?

Старый тощий мексиканец поднялся со стула и поплелся к доктору.

– Мартинес? Ну, Мартинес, дружище, как ты?

– Болен, доктор… Похоже, мне конец…

– Ну-ну… Заходи…

Мартинес засел там надолго. Я подобрал брошенную кем-то газету и попытался читать. Но у меня на уме, да и у всех, пожалуй, был один Мартинес. Когда он выйдет оттуда, кто будет следующим?

И тут Мартинес закричал:

– АХ-Х-Х-Х-Х! ОХ-Х-Х-Х-Х! ОСТАНОВИТЕСЬ! УХ-Х-Х-Х-Х! ГОСПОДИ! ПОЖАЛУЙСТА, ОСТАНОВИТЕСЬ!

– Сейчас, сейчас, это не больно… – уговаривал доктор.

Мартинес снова завопил. В кабинет вбежала сестра. Вскоре крики стихли. Мы таращились на черную тень за полуоткрытой дверью. Затем в кабинет проследовал санитар. Через некоторое время Мартинес вновь подал голос, но теперь это были булькающие звуки. Наконец сестра и санитар вывезли его из кабинета на каталке. Мартинес лежал под простыней, но он был жив, потому что простыня не закрывала его лица. Сестра с санитаром оттолкали каталку в конец коридора и скрылись за дверьми, которые открывались на обе стороны.

Доктор пропадал в кабинете минут десять, потом снова появился в дверях со списком в руке.

– Джефферсон Уильямс, – объявил он.

Никто не откликнулся.

– Есть Джефферсон Уильямс? – спросил он.

Ответа не последовало.

– Мэри Блэкторн?

Опять мимо.

– Гарри Льюис?

– Да, доктор?

– Заходите, пожалуйста…

Прием проходил очень медленно. Доктор осмотрел еще пять пациентов и покинул свой кабинет. Он подошел к столу, за которым сидела сестра, записывавшая наши имена, закурил сигарету и проговорил с ней пятнадцать минут. Вид у него был очень умного человека. Правая часть его лица подергивалась, волосы рыжие с проседью. Еще у него были очки, которые он во время разговора то снимал, то надевал. К ним подошла другая сестра и подала доктору чашку кофе. Доктор сделал глоток, потом свободной рукой толкнул одну створку двери в конце коридора – и был таков.

Сестра поднялась из-за своего стола и, называя наши имена, вернула каждому его медицинскую карту.

– На сегодня прием окончен. Если желаете, можете прийти завтра. Время явки проставлено в ваших картах, – объявила она после раздачи.

Я заглянул в свою карту, там стояло 8.30.

30

На следующий день мне повезло – меня вызвали. Доктор был уже другой. Я зашел, разделся и сел на край смотрового стола. Доктор направил на меня жаркую лампу с белым светом и осмотрел.

– Хмммм, хмммм, – мычал он, – о-хо-хо…

Я не шевелился.

– И как давно это у тебя?

– Года два. Чем дальше, тем хуже.

– Ай-я-яй, – покачал он головой и продолжил осмотр. – Так, значит, ты сейчас приляг на живот и полежи, а я скоро вернусь.

Через некоторое время кабинет наполнился людьми. Все они были доктора. По крайней мере, они выглядели и разговаривали, как доктора. Откуда их столько взялось? Я-то думал, что с докторами в лос-анджелесской окружной больнице туго.

– Acne vulgaris. Самый тяжелый случай, какой мне приходилось наблюдать за всю мою практику!

– Фантастика!

– Невероятно!

– Посмотрите на лицо!

– А шея!

– Я только что осматривал пациентку с идентичным диагнозом, молодую девушку. У нее поражена спина. Она плакала и говорила мне: «Как же я теперь смогу познакомиться с мужчиной? Моя спина навсегда будет изуродована шрамами. Я не хочу жить!» А теперь посмотрите на этого! Да если бы она увидела его, то поняла, что ей грех жаловаться на судьбу!

«Придурок ебаный, – подумал я. – Что, не понимает, что я слышу все, что он тут несет?»

Как человек становится доктором? Или им может быть любой?

– Он спит?

– Почему?

– Уж больно спокойный.

– Нет, я не думаю, что он заснул. Ты спишь, дружище?

– Да.

Они продолжили осмотр, освещая горячим белым светом пораженные участки моего тела.

– Перевернись.

Я перевернулся.

– Посмотрите, поражена даже внутренняя полость рта!

– Ну, так как будем лечить?

– Электроиглой, я думаю…

– Да, несомненно, электроиглой.

– Правильно, иглой.

На том и порешили.

31

На следующий день я сидел в коридоре на своем железном стуле зеленого цвета и ждал, когда меня вызовут. Напротив меня расположился толстый мужчина. Что-то непонятное происходило с его носом. Он был очень красный, облупившийся, весь влажный, слишком толстый, непомерно длинный и с отвратительными наростами. Наверное, это была реакция на какое-нибудь раздражение. Я старался больше не смотреть на этот взбесившийся нос. Не хотелось, чтобы мужчина заметил мой взгляд. Уж я-то представлял себе его переживания. Но внешне, казалось, красноносый чувствовал себя вполне комфортно. Он развалился на своем стуле и дремал.

Его вызвали первым:

– Мистер Слит?

Мужчина очнулся и слегка подался вперед.

– Слит? Ричард Слит? – повторил доктор.

– Да-да, я здесь…

Он поднялся и направился к доктору.

– Ну, как вы себя чувствуете, мистер Слит?

– Прекрасно… Со мной все в порядке…

Они скрылись в кабинете.

Часом позже вызвали и меня. Я проследовал за доктором в другой кабинет, который был больше, чем тот, в котором меня осматривали первый раз. Мне сказали раздеться и сесть на стол. Доктор осмотрел меня.

– Да, действительно, случай исключительный. Что скажешь?

– Ага.

Он сжал фурункул на моей спине.

– Так больно?

– Ага.

– Ну что ж… Сейчас мы попробуем одну процедуру.

Я услышал, как он включил свое оборудование. Машина зажужжала. Завоняло разогретой мазью.

– Готов? – спросил доктор.

– Ага.

Он вонзил электрическую иглу мне в спину и принялся сверлить. Боль была нестерпимой. Ею заполнилась вся комната. Я чувствовал, как кровь побежала по моей спине. Наконец он вынул иглу.

– Так, теперь следующий, – оповестил доктор и ввел иглу в фурункул.

Когда доктор бурил третий фурункул, в кабинет вошли двое мужчин и стали наблюдать за ходом процедуры. Вероятно, они тоже были доктора. Игла вновь вошла в меня.

– Я еще не видел, чтобы так вели себя под иглой, – сказал один другому.

– Ни единого звука! – отозвался второй.

– Почему бы вам, ребята, не пойти и не пощипать сестрицам задницы? – спросил я у них.

– Послушай, сынок, ты не смеешь разговаривать с нами в таком тоне!

Но игла снова вторглась в мое тело, и я ничего не ответил.

– Вероятно, мальчик очень ожесточился…

– Да, конечно, так оно и есть…

И они удалились.

– Они настоящие профессионалы, – сказал мне доктор. – Зря ты их оскорбил.

– Сверлите дальше, – предложил я.

Док принял мое предложение. Игла была уже очень горячей, но он не останавливался. Высверлив все гнойники у меня на спине, он перекинулся на грудь, потом обработал шею и под конец лицо. Я был весь в крови.

Вошла сестра и получила инструкции:

– Так, мисс Аккерман, эти пустулы нужно тщательно дренировать. Будет идти кровь, не обращайте внимания, продолжайте отжим. Нужен основательнейший дренаж.

– Хорошо, доктор Гранди.

– После этого проведете ультрафиолетовое облучение, по две минуты на каждую сторону…

– Хорошо, доктор Гранди.

Я прошел за мисс Аккерман в следующий кабинет. Там она снова уложила меня на стол, взяла салфетку и сжала первую пустулу.

– Больно?

– Нормально.

– Бедняжка…

– Не беспокойтесь. Мне и так неудобно, что вам приходится возиться с этим.

– Ах ты, бедняжка…

Это был первый человек, который проявил ко мне неподдельное сочувствие. Странные ощущения. Мисс Аккерман – маленькая, толстенькая медсестра лет тридцати.

– Ты ходишь в школу? – спросила она.

– Нет, меня освободили.

Мисс Аккерман делала свое дело и развлекала меня разговором.

– И чем ты занимаешь весь день?

– Лежу в кровати.

– Это ужасно.

– Нет, это прекрасно. Мне нравится.

– Так не очень больно?

– Да все нормально. Продолжайте.

– И что же прекрасного в твоем лежании весь день напролет?

– Я могу ни с кем не видеться.

– И тебе нравится это?

– О да.

– Ну и что дальше?

– Иногда я слушаю радио.

– А что ты слушаешь?

– Музыку. Разговоры людей.

– А о девочках ты думаешь?

– Конечно. Но это бессмысленно.

– Нет, ты не должен так думать.

– Мне больше нравится слушать пролетающие самолеты. Они появляются каждый день в одно и то же время. Я точно засек время каждого. Ну, скажем, я знаю, что один из них пролетит в одиннадцать пятнадцать. В одиннадцать десять я начинаю вслушиваться. Я пытаюсь ухватить самый первый звук. Иногда мне кажется, что я слышу его, иногда я не вполне уверен, но со временем я начинаю отчетливо слышать его еще задолго до назначенного времени. Я слышу, как звук нарастает, и в одиннадцать пятнадцать, когда аэроплан пролетает над самой головой, звук достигает своего пика.

– Ты занимаешься этим каждый день?

– Нет, только когда мне надо идти в больницу.

– Перевернись, – попросила мисс Аккерман.

Я перевернулся. И тут в соседнем кабинете закричал мужчина. Беспокойное соседство. Он орал во всю мощь.

– Что это такое с ним делают? – спросил я.

– Моют.

– И из-за этого он так вопит?

– Да.

– У меня более тяжелый случай, чем у него, – похвастался я.

– Нет, у тебя нет.

Мне нравилась мисс Аккерман. Украдкой я разглядывал ее. Ее круглое лицо нельзя было назвать прекрасным, но зато ее привычка носить сестринскую шапочку немного набекрень и большие карие глаза были восхитительными. Когда она пошла выбрасывать окровавленные салфетки, я оценил ее походку. Да, конечно, это была не мисс Гредис, и я видел много женщин с фигурой получше, но от нее исходило какое-то тепло. Мисс Аккерман, в отличие от многих представительниц ее пола, заботило не только то, что она женщина.

– Когда закончим с твоим лицом, – сказала мисс Аккерман, – я положу тебя под ультрафиолет. Следующая процедура послезавтра в восемь тридцать утра.

После это мы уже больше не разговаривали.

Когда возня с лицом была закончена, я нацепил защитные очки, и мисс Аккерман включила машину, излучающую ультрафиолет.

Машина издавала умиротворяющее тиканье. Возможно, это был автоматический таймер или потрескивал нагревающийся металлический отражатель на лампе. Было уютно и покойно, но лишь только я подумал об этом, как сразу понял, что все эти процедуры бесполезны. Я представил себе, что в лучшем случае эта игла наделает на мне кучу шрамов, которые не исчезнут до конца жизни. Конечно, это было плохо, но я беспокоился совсем о другом. Доктора не знали, что со мной делать, – вот что меня действительно тревожило. Я почувствовал это по ходу их обсуждения, по тому, как они это делали. Они колебались, они были встревоженные и, одновременно, какие-то отстраненные и скучающие. Что же, в конце концов, им предпринять – уже не имело никакого значения. Они просто должны были что-то сделать, потому что не сделать ничего – это было непрофессионально.

Они экспериментировали на бедных, и если это срабатывало, то метод предлагали богатым. Ну а если не срабатывало, то в бедных нехватки не предвиделось, чтобы продолжить эксперимент.

Машина подала сигнал, что положенные две минуты истекли. Подошла мисс Аккерман, попросила меня перевернуться, снова включила машину и ушла. Это был самый добрый человек, которого я встретил за последние восемь лет.

32

Бурение и дренаж продолжались неделю, но результат был ничтожный. Если один фурункул исчезал, то рядом появлялся другой. Я часто и подолгу в изумлении стоял перед зеркалом, удивляясь тому, каким безобразным может быть человек. С недоверием я разглядывал свое лицо, затем поворачивался и исследовал фурункулы на спине. Я был в шоке. Неудивительно, что люди таращились на меня, немудрено, что говорили гадости. Ох, не простой это случай – юношеское акне – воспаленные, вздутые, неумолимо огромные гнойные прыщи. Я чувствовал, что все было предрешено, меня избрали на эту роль. Родителей никогда не интересовало мое состояние. Они все еще существовали на пособие по безработице. Мать каждое утро отправлялась на поиски работы, а отец уезжал по «инженерским» делам. По субботам безработный люд получал бесплатные продукты на рынках, в основном это были консервы, и почти всегда списанные по какой-нибудь причине. Мы подъедали отбросы. Много отбросов. За консервами шли сэндвичи, картошка. Мать научилась готовить картофельные оладьи. Каждую субботу мои родители отправлялись за халявной едой, но они не ходили на наш рынок, который был ближайшим, они боялись, что их могут увидеть соседи и тогда все узнают, что и мы живем на подачках. Они топали в лавку за две мили по бульвару Вашингтона и потом еще пару кварталов по Креншоу. Это был неблизкий путь – туда и обратно. Потея, они волокли хозяйственные сумки, набитые консервированным рагу, картофелем, болонской колбасой и морковью. Автомобиль отец не брал, экономил бензин, чтобы по утрам выезжать на мнимую работу. У других отцы не вели себя так. Они спокойно сидели на своих верандах или играли в гольф на пустыре.

Доктор выдал мне какую-то белую жидкость, чтобы я смазывал ею прыщи на лице. Субстанция подсыхала и превращалась в белую коросту. Со стороны было похоже, что я весь облеплен пластырем. На большее эта жижа, кажется, не годилась. Однажды днем я был дома один и смазывал этой дрянью лицо и тело. Я разделся до трусов и пытался смазать труднодоступные болячки на спине, когда услышал голоса. Это был Плешивый со своим дружком Джимом Хэтчером. Этот Хэтчер слыл слишком красивым и чересчур хитрожопым.

– Генри! – позвал Плешивый.

Переговариваясь, они вошли на веранду и забарабанили в дверь.

– Эй, Генри, это Плешивый! Открывай!

«Вот тупица! – злился я. – Неужели не понятно, что я не хочу никого видеть?»

– Генри! Эй, Генри! Это мы – Плешивый и Джим! – орал этот недоумок и ломился в парадную дверь.

Потом он сказал Джимми:

– Слушай, я его видел! Я видел, как он болтался по дому!

– Не отзывается что-то.

– Лучше нам войти. Может, с ним что-нибудь случилось.

«Ты дурак! – свирепел я. – И я с тобой водился! Я дружил с тобой, когда никто не хотел даже стоять рядом. А сейчас посмотрите-ка на него!»

Я выбежал в коридор и спрятался в чулане, оставив дверь слегка приоткрытой. Я был уверен, что они не посмеют войти в дом. Но они вошли. Я оставил заднюю дверь открытой. Я слушал, как они бродили по дому.

– Он должен быть здесь, – твердил свое Плешивый. – Я видел какое-то движение…

«Вот говнюк, что, я не могу ходить по этому дому? Да я здесь живу!»

Темнота чулана надежно укрывала меня. Но я знал, что не должен позволить им найти себя здесь.

Толкнув дверь чулана, я выпрыгнул в коридор. Они оба стояли в передней комнате. Я влетел туда и заорал:

– УБИРАЙТЕСЬ ОТСЮДА, СУЧЬИ ВЫРОДКИ!

Они вытаращились на меня.

– ПОШЛИ ВОН! ВЫ НЕ ИМЕЕТЕ ПРАВА НАХОДИТЬСЯ ЗДЕСЬ! ВЫМЕТАЙТЕСЬ, ИЛИ Я УБЬЮ ВАС!

Они бросились к задней двери.

– БЫСТРЕЕ! БЫСТРЕЕ! ИЛИ ВЫ ТРУПЫ!

Я слышал, как они выскочили во двор, потом на улицу. Мне не хотелось их преследовать. Я поднялся в свою комнату и развалился на кровати. Зачем они хотели видеть меня? Что они могли сделать? Делать же было нечего. И не о чем было разговаривать.

Пару дней спустя мать не отправилась на поиски работы. И мне как раз не надо было идти в больницу. Так что мы оба остались дома. Мне это не нравилось. Куда лучше быть одному. Я слышал, как она бродит по дому, и не выходил из своей комнаты. Нарывы болели сильнее обычного, а я проверял свое расписание самолетов. Очередной рейс ожидался в час двадцать по полудню. Я начал прислушиваться. Он опаздывал. Час двадцать по полудни уже протикало, а самолет был еще только на подходе. Когда же он пролетел мимо, опоздание составило три минуты. Потом я услышал звонок в дверь и шаги матери, которая пошла открывать.

– Эмили, проходи. Как ты?

– Здравствуй, Кейти. Ты-то как?

Это была моя бабушка, уже совсем старая. Я слышал их разговор, но не мог ничего разобрать. За это я был им благодарен. Они проговорили минут пять – десять, затем я услышал, как они идут по коридору к моей комнате.

– Я еще всех вас похороню, – твердила старуха. – Где этот мальчишка?

Дверь открылась, и они вошли.

– Здравствуй, Генри, – поздоровалась бабушка. У нее в руках была здоровенная сумка.

– Бабушка пришла помочь тебе, – волновалась мать.

Бабушка поставила сумку на туалетный столик и извлекла из нее гигантское серебряное распятие.

– Бабушка хочет помочь тебе, Генри…

Старуха стала еще толще, и бородавок на ней развелось еще больше. Выглядела она несокрушимой, и действительно верилось – смерть ее не возьмет. Она была так стара, что умирать просто не имело смысла.

– Генри, – сказала мать, – повернись на живот.

Я повернулся, бабушка подошла и склонилась надо мной. Краем глаза я отмечал ее манипуляции гигантским распятием над моим телом. Года за два до этого я определился с религией, и не в ее пользу. Если существование Бога – правда, то, значит, религия дурачит людей или же собирает вокруг себя несусветных дураков. Ну а если же все, что касается Бога, – фикция, тогда эти глупцы выглядят еще более безмозглыми.

Но все же ко мне пришли моя бабушка и моя мать, и я решил: пусть делают, что хотят.

Распятие совершало путь святого знамения над моей спиной, усеянной фурункулами.

– Господи, – молилась моя бабушка, – изгони дьявола из тела этого бедного мальчика! Взгляни на эти язвы! Они удручают меня. Господи! Посмотри на них! Ведь это дьявол вселился в тело моего мальчика, Господи! Изгони дьявола из его тела, молю тебя, Всевышний!

– Изгони дьявола из его тела, Всевышний! – подхватила мать.

«Да мне просто нужен хороший доктор, – думал я. – Что творят эти женщины? Почему они не оставят меня в покое?»

– Господь, – снова взмолилась старуха, – почему Ты позволяешь дьяволу пребывать в этом детском теле? Разве Ты не видишь, как он веселится в нем? Узри эти язвы! О, Всемогущий, меня просто тошнит при одном взгляде на них! Они красные, огромные и переполненные!

– Изгони дьявола из тела моего мальчика! – закричала мать.

– Мой Господь, спаси нас от дьявола! – завопила бабушка, приложила распятие к моей спине и надавила.

Брызнула кровь; я всегда чувствовал, когда открывалось кровотечение – сначала тепло, а затем вдруг сразу холодно. Я перевернулся и сел на кровати.

– Что за херней вы занимаетесь?

– Я делаю дырку, чтобы Бог через нее вышвырнул из тебя дьявола! – ответила бабушка.

– Ну, вот что, – сказал я. – Я хочу, чтобы вы обе убирались отсюда, и поживее! Вам понятно?

– Да он как был, так и остался чокнутым! – изумилась бабушка.

– УБИРАЙТЕСЬ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ! – заорал я.

Они ушли, шокированные и огорченные, закрыв за собой дверь.

Я пошел в ванную, соорудил тампон из туалетной бумаги и попытался остановить кровотечение. Тампон быстро пропитался кровью. Я сделал новый и снова приложил. Затем взял йод и попытался смазать рану, но это было нелегко. Я изрисовал всю спину, но до язвы так и не дотянулся. Разве может быть заражение спины? Кто-нибудь слышал о таком случае? Я плюнул на это дело. Или выживу, или умру. Со спиной, как и с жопой, нельзя рассчитывать на ампутацию.

Я вернулся в комнату, забрался на кровать и натянул покрывало по горло. Глядя в потолок, я повел про себя беседу.

Ну хорошо, Бог, говорят, что Ты действительно существуешь где-то там на небесах. Ты поставил меня в эти невыносимые обстоятельства. Ты хочешь испытать меня. А не испытать ли мне Тебя? Что, если я скажу, что Тебя нет? Ты послал мне испытание крайней сложности с моими родителями и в придачу еще эти прыщи. Я думаю, что пройду Твое испытание. Я круче Тебя. И если Ты спустишься ко мне сюда прямо сейчас, я плюну Тебе в лицо, если оно у Тебя есть. Кстати, Ты срешь? Священник никогда не отвечал на этот вопрос. Он твердил нам, чтобы мы не сомневались. Не сомневались в чем? Я думаю, что Ты слишком много взваливал на меня, и теперь я прошу Тебя спуститься ко мне сюда, чтобы я мог испытать Тебя!

Я замер – ничего. Я ждал Бога. Ждал, ждал и, судя по всему, уснул.

Раньше мне было больно спать на спине, но когда я проснулся, то оказалось, что я лежу на спине, и это меня удивило. Ноги были согнуты в коленях и возвышались передо мной, как гора. Я посмотрел на эту гору и увидел два глаза, уставившихся на меня. Только глаза эти были темные, хмурые и пустые… Они смотрели на меня из-под капюшона, черного капюшона с остроконечной макушкой, как у куклуксклановца. Глаза продолжали таращиться на меня – темные и пустые, и я ничего не мог с этим поделать. Они повергли меня в ужас. Я думал – это Бог, но невозможно было себе представить, что у Бога такой взгляд.

Я не смог его пересмотреть. Я даже шевельнуться был не в состоянии. А глаза все смотрели на меня поверх горы из моих ног, укутанных покрывалом. Я хотел убежать. Я жаждал, чтобы эти глаза исчезли: могущественные, зловещие и грозные.

Но они протаращились на меня битый час.

Наконец исчезли.

Оставаясь в постели, я размышлял над увиденным.

Нет, не мог я поверить, что передо мной был Бог. В такой-то одежде? Нет, это, скорее всего, был дешевый трюк.

Конечно же, это была галлюцинация.

Я ломал голову над этим явлением минут десять – пятнадцать, потом встал и полез за маленькой коричневой коробочкой, которую дала мне бабушка много лет назад. Внутри этой коробочки находились малюсенькие бумажные свиточки с цитатами из Библии. Каждый свиток содержался в отдельной ячейке. Нужно было задать вопрос, затем вытянуть наугад какой-нибудь свиток, и в нем будет ответ. Как-то уже я обращался к этой коробочке и понял, что это бесполезно, но теперь решил попробовать заново.

– Что все это значит? – спросил я коричневую коробочку. – Что это были за глаза?

Затем я достал свиток и развернул его. Это был крошечный кусок плотной бумаги.

«БОГ ОСТАВИЛ ТЕБЯ», – прочитал я, быстро свернул лоскуток и сунул его обратно в ячейку.

Я не поверил ему. Вернувшись в кровать, я вновь впал в размышления. Нет, слишком уж это было просто, слишком прямолинейно. Мне не верилось. Я подумывал над тем, чтобы по-дрочить, возможно, это вернуло бы меня к действительности. Я все еще находился в неверии. Наконец я не выдержал, встал, снова взял коробочку и принялся разворачивать свиток за свитком. Я искал тот, на котором было написано: «БОГ ОСТАВИЛ ТЕБЯ». Я развернул все свитки, но ни на одном их них не было такой надписи. Я перечитал их заново – ничего подобного. Тогда я свернул их обратно, аккуратно разложил по своим ячейкам и закрыл коричневую коробочку.