Глава семнадцатая
Двадцать семь лет спустя
– Кто этот сасунский военачальник? Что в бою он храбр, в этом я убедился, но товарищей он просто замораживает своим присутствием. Если говорит, то почти насильно, смеется, словно гримасничает, вина в рот не берет. А музыка и пение его только усыпляют. Но надо признаться, что между ним и его горцами – большая разница. Его внешность, речь, рассуждения, осмотрительные поступки, наконец, каждое его движение говорят о том, что это большой человек. Я понимаю, что это человек дела и войны, но для пиров и развлечений он совсем не годится и хорошо, что сейчас ушел.
Так тихо беседовал с Хосровом Ашот.
– Ты правду сказал, этот человек не для развлечений, он человек дела. Но если бы он захотел, то мог бы стать рядом с нашими нахарарами и превзошел бы многих, ибо горцы так подчиняются ему и так любят его, что по одному его слову готовы умереть. Вот сейчас из Сасуна, ведь какая даль, а дошли до Двина, чтобы поймать и повесить трех преступников. Они презрели все опасности, эти сасунские парни, и вместе с ним пошли в незнакомые края в бурю, в снег и в мороз, чтобы только выполнить волю Овнана.
– А как понять то, что он велел повесить этих людей перед Двинскими воротами, неужели первого попавшегося дерева недостаточно было, чтобы повесить этих предателей?
– Большая разница – повесить перед глазами востикана армян-изменников, ставших орудием его беззаконий, или повесить где-нибудь в пустыне. Показать изменникам, что в этой кажущейся мертвой Армении есть суд, который бодрствует, судит, решает и карает.
– Зачем же тогда мне жаловался на это Ашот Багратуни?
– Ашот и его отец, спарапет – загадка и для меня. Чего они хотят и о чем думают, известно одному богу. Дороги у нас разные, и все же Овнан говорит, что нельзя судить человека по одному поступку, надо иметь в руках доказательство их виновности и тогда покарать. Вот почему, только заполучив в свои руки бумагу из дивана Буги о виновности трех преступников, он отдал под суд предателей Ашота Арцруни. Лучше расскажи мне, зачем ты в таком юном возрасте оставил свой Сюник и приехал сюда? Что тебя заставляет так разъезжать? Кто та женщина, которую ты сегодня так хвалил?
– Это игуменья женского монастыря.
– Ее зовут Васкануш.
– Откуда ты знаешь?
– Она из рода Багратуни.
– Ты с нею знаком?
– Да, знаю ее лучше многих.
– Имел я право так ее восхвалять?
– А как ты ее узнал?
– Как узнал? Я увидел женщину, которую все ее подчиненные возносят за ум и добродетель. Вся область Артануш и все окрестности чтят ее, как царицу. Но есть еще кое-что, о чем пока я не могу рассказать.
Хосрову только это и хотелось узнать, он замолчал и стал прислушиваться к разговору между Гургеном и Ишхаником.
– Эти греки большие наглецы, – говорил Гурген. – Воспользовавшись моим отсутствием, они захватили крепость Тортум, подаренную мне императором, заработанную моим трудом и моей кровью. Но бог мне дал руку, которая умеет ломать, и меч, который может разить. Глупцы, они очень скоро забыли Гургена!.. Завтра я буду в Тортуне.
– Когда и куда хочешь, я пойду с тобой! – отвечал Ишханик. – Но что-то мои конники, посланные вслед за греками, не возвращаются.
– Это значит, что греки побегут до Карина, тысяча греков, преследуемая двумястами армян. Ах, бедный армянский народ!.. Какое это проклятье – быть рабами и пленниками этих подлых трусов! Итак, завтра мы решим, что нам делать, – сказал Гурген и поднялся. Остальные последовали его примеру.
Предсказание Гургена оказалось правильным. Греки уходили по каринской дороге.
Только Ишханик узнал об этом и пошел сообщить Гургену, как пришел гонец с письмом из Артануша. Его просили о помощи. Разбойничьи арабские отряды неожиданно напали на окрестные села, причинили много бедствий и осадили Смбатаван.
В то время, когда Ишханик читал это письмо, в комнату вошли Овнан, Хосров и Ашот. О бегстве греков все уже знали.
Тогда Ишханик прочел вслух полученное из Артануша письмо и добавил:
– Вот, почтенные друзья, какое положение. Я не могу отказать в помощи соседней области, где все жители – армяне, и они обращаются ко мне не только как к армянину, но и как к Багратуни, ибо, как вам известно, Артануш с незапамятных времен является вотчиной князей Багратуни.
– Кто владетель области, и кем написано это письмо? – спросил Гурген.
– Вот подпись: «Васкануш Багратуни. Игуменья, артанушсксго монастыря божьей матери». Это двоюродная сестра спарапета, известная своей мудростью и добродетелью в Тайке и в окрестных армянских областях.
– Что же вы медлите? Едем! – вскочил с места Ашот.
– Молодец, Ашот! – сказал, смеясь, Гурген. – Эту женщину причисли к той, за здоровье которой ты вчера заставил нас пить.
– Это же она и есть! Не надо терять времени, едем, – повторил Ашот.
Во время этого разговора Хосров, не проронивший ни слова, следил за Овнаном, который при имени Васкануш только слегка вздрогнул, но продолжал так же спокойно стоять.
– Поедем тогда! – сказал, громко смеясь, Гурген. – Что скажешь, Овнан? Жалко парня, смотри уже вооружился и надевает шлем.
– Поедем, – сказал Овнан и вышел.
Не прошло и часа, как около четырехсот пеших и конных воинов, имея с собой двухдневный запас еды, выступили из крепости Араманьяк и спешно двинулась в Артануш.
Отдохнув ночь, на второй день наш храбрый отряд подоспел в Смбатаван как раз вовремя: арабы, сражаясь на земляном валу, вот-вот должны были ворваться в село, Но на этот раз героем отряда был не Гурген. Яростный бой начал Ашот, а Гурген, не спуская с него глаз, два раза спасал его от опасности. Арабы, оказавшись в окружении, были разбиты наголову, и только несколько человек спаслось от смерти. Они сумели выбраться из вражеского кольца и бежали по карской дороге.
Окрестности села покрылись трупами, и река Чорох несколько дней подряд уносила их в Черное море. Жители села пригласили своих избавителей переночевать у них. Овнан предложил отдать пострадавшим крестьянам военную добычу. Воины свято выполнили его волю, а бедняки, лишившиеся пищи и крова, ибо села их дымились от пожаров, сочли себя за богачей и отпраздновали свое освобождение.
Когда утром Ишханик сказал военачальникам, что им подобает навестить княгиню, Ашот промолчал, а Овнан решительно заявил:
– Вам, мне кажется, надо пойти, а мне нет надобности, тем более, что я тороплюсь в Сасун.
Не успел он кончить, как в комнату вошел знакомый нам староста Татос и, поздоровавшись, сказал:
– Князья, княгиня Васкануш идет к вам выразить свою благодарность.
Только он кончил, как в сопровождении пяти старых монахинь вошла и сама княгиня. Она поклонилась всем и села.
Овнану бежать было некуда. Хосров, стоя рядом, слышал, как громко билось его сердце и как это сильное тело трепетало вместе с каждым его ударом.
Интересно было и положение Ашота, который спрятался от княгини за спиной Гургена.
Княгиня ласково поблагодарила всех за храбрость и душевное благородство и попросила то же передать всем воинам, проявившим столько доброты и братских чувств к народу.
Она кончила следующими словами:
– Большой отрадой было видеть в такое тяжелое для армянского народа время богатырей, чья воинская храбрость равна их добродетели и бескорыстию.
Сказав это, княгиня встала и добавила:
– Надеюсь, господа военачальники, сегодня вечером вы почтите наш монастырь своим присутствием и поужинаете с нами.
Сделав несколько шагов, она остановилась перед Ашотом.
– Сильную защиту ты нашел, князь Ашот, чтобы скрыться от меня. Но твоя храбрость опять прославила тебя. Слухи о твоих подвигах дошли до меня и порадовали. Я довольна тобой. Не могу не признаться, что ты сдержал свое обещание.
Ашот смущенно пролепетал несколько слов, а княгиня, остановилась перед Овнаном и устремила свой ясный взгляд на его горящие глаза, которые словно угасли в минуту. Он с трудом держался на ногах.
– Военачальник Овнан, не узнаешь меня?
– Мне ли знать тебя, княгиня? – сдавленным голосом ответил Овнан.
– Я дочь Васака Багратуни, Васкануш. Вспомнил теперь, не так ли?
– Да, княгиня, – таким же голосом сказал Овнан.
– Сегодня вечером увидимся?
– Как прикажешь, княгиня.
– Очень хорошо, – и поклонившись князьям, игуменья вышла из комнаты. Все, кроме Овнана, последовали за ней. Она села на мула и поехала по монастырской дороге.
Тогда Гурген сказал Ашоту:
– Ты прав, сынок, это необыкновенная женщина и, верно, похожа на царицу. Столько величия в ее движениях, голосе и речах, что поневоле тебя охватывает благоговение.
– А ты еще смеялся надо мной…
– Ты прав, я даже не осмелился сесть в ее присутствии. – Гурген обратился к Хосрову. – Но ты обратил внимание на Овнана? Лев обратился в кроткого ягненка, даже глаза потеряли свой блеск. Мне показалось, что он болен.
– Да, видно он нездоров.
– Сколько лет может быть этой женщине?
– Полагаю, что лет сорок пять.
– А выглядит много моложе. Монастырская жизнь: молится, ест, пьет, спокойна, бездетна.
– Нельзя судить так поспешно, Гурген, это легкомыслие. Кто может знать жизнь человека, какие тайны кроются в его прошлом. Княжна Багратуни – красивая, умная девушка. Что привело ее сюда, с берегов Евфрата на берег Чороха? Человеческое сердце, говорят, подобно морским глубинам. Мы смеемся, поем, шутим, едим, пьем, а толпа, которая не видит ран нашего сердца и не может читать на нашем лице, завидует нам. Зачем далеко ходить. Тот, кто видит тебя, божьей милостью умного, здорового, красивого, храброго князя царского происхождения, может только сказать: «Вот самый счастливый в мире человек». Но я, не будучи мудрым Соломоном, вижу, что какой-то червь подтачивает твое сердце, вижу на твоем ясном челе заботу, облако, бросающее тень на твою жизнь. Как же оказать, что Гурген счастлив? Так и ты – знай, что эта женщина в черном была создана для виссона и багряницы…
– Ты прав, Хосров, ты умнее меня.
– Боже упаси, я просто опытнее тебя, потому что гораздо старше и всегда старался извлечь пользу из виденного.
К счастью для Гургена, он остался недоволен пророчеством Хосрова, хотя проникся уважением к его прозорливости. Вошел Ишханик, который как родственник ездил провожать княгиню.
– Итак, волей-неволей мы и эту ночь должны здесь провести, раз даже военачальник Овнан обещал княгине быть у нее. Завтра мы вернемся в Араманьяк, а оттуда вместе поедем в Тортум.
– Очень хорошо, – сказал Гурген, – хотел бы я знать, что это за человек, занявший мою крепость?
– Какой-то негодный греческий князь. Я несколько раз предупреждал греческого спарапета, что захват Тортума – беззаконие, что Гурген Арцруни в императорских войсках – лицо известное, но он прерывал меня и говорил, что выполнит мою просьбу и прикажет не занимать крепости в течение года. Если же через год, мол, Гурген не приедет, то и не пытайся просить, кто знает, что с ним и каким опасностям подвергся он из-за своего дерзкого нрава. Но не прошло и года, как отношения у меня с греками стали враждебными, и они напали на Араманьяк. Слыхал я, что они захватили и Тортум. Что поделаешь, сынок?.. Мы несчастный народ, каждый считает своим правом разорять нас. А мы, растерянные и отчаявшиеся, бросаем собаке кусок, чтобы спасти другой. Я это вижу со дня своего рождения, и горе тем, кто придет после нас.
– Нет, Ишханик, этого не будет, лучше уйти из этого мира бездетным, чем уготовить нашим детям такую же судьбу.
В тот же вечер в одном из покоев монастырского подворья состоялся ужин, на котором ненадолго показалась и княгиня, оставив вместо себя монастырского священника.
Когда же после ужина гости собрались вернуться в Смбатаван, в комнату снова вошла княгиня и, пожелав всем доброго пути, обратилась к Овнану:
– Тебе и твоим сасунцам я не могу пожелать счастливого пути и хочу, чтобы вы погостили у меня еще несколько дней, ибо, возможно, эти нечестивцы-арабы скоро вернутся, чтобы отомстить за свое поражение. А так как я ваша соотечественница по Тарону, то надеюсь, не откажете мне в этой просьбе.
Овнан, который давно оправился от смущения, спокойно, с глубоким покорством ответил:
– Твое желание и просьба, княгиня, для нас священны, и мы сочтем себя счастливыми, если придется даже с опасностью для жизни послужить тебе и твоим близким. Это не только мое желание, но и всех сасунцев.
Эти слова были произнесены так просто, что ни в ком не могли возбудить подозрения, и даже Хосров не усомнился бы, если бы не слышал рассказа княгини Рипсимэ.
Утром княжеская конница рассталась с сасунцами, и Гурген, взяв слово с Овнана, что тот приедет к нему в Тортум, уехал вместе с остальными.
Овнан остался один со своими думами, терзавшими его в течение двадцати семи долгих лет.
Он увидел ее, и не только увидел, но и говорил с нею. Но для той любви, где не было и тени вины или лжи, для любви, которую огонь страданий очистил от всего земного, где все материальное исчезло, осталось одно духовное, и это свидание и эти слова были не те. Сколь многое хотел рассказать ей Овнан и узнать от нее… Двадцать семь бесконечных лет прошло перед его глазами.
Он вспомнил ночи, когда умолкали людские голоса, прекращался шум и он оставался один со своими думами. Вспомнил, как после двухлетнего заточения он скитался на чужбине и, закрывая на ночь дверь своей холодной, как могила, комнаты, охватив горячую голову руками, шептал только два слова: «боже» и «Васкануш»…
В его ушах сейчас снова зазвучал пророческий голос, сказавший тогда в подземном храме: «Настанет день, и, возможно, что он недалек, когда вы вновь увидитесь и ты снова омоешь слезами ее ноги…» Где же этот час, эти минуты, и на что тогда Овнану жизнь, которая была для него только страданием вот уже столько лет.
Вот о чем он думал, и мгновенья казались ему часами, когда вошел отец Татос и сказал негромко:
– Военачальник Овнан, мать-княгиня желает тебя видеть.
Старик был для него вестником рая. Овнан вскочил с места и поспешил в монастырь. Его ввели в комнату, где виделись недавно Васкануш и Ашот Сюнийский и где вместе с другими Овнан в первый раз увидел княгиню. Сердце его билось так, что готово было выпрыгнуть, и он прикладывал руку к нему, словно стараясь удержать, когда открылась потайная дверь и показалась Васкануш.
Медленно пройдя вперед, она протянула ему руку и произнесла: Овнан… Горец бросился к ней и, упав на колени, взял эту нежную, прекрасную руку, прижал ее к устам и разрыдался, омывая ее слезами.
Так он оставался долго, пока княгиня не произнесла: «Довольно, Овнан». Овнан поднял голову и прошептал: «О моя госпожа, если бы мне умереть сейчас»…
Глава восемнадцатая
Последнее свидание
Неизвестно, сколько времени оставались они в таком положении, как Овнан внезапно почувствовал, что Васкануш покачнулась. Заметив, что она падает, он подхватил ее, как ребенка, и усадил на диван.
Ужас охватил его, когда он увидел мертвенную бледность, покрывшую ее лицо, побелевшие губы и закатившиеся глаза.
– «О господи, – шептал Овнан, – вот как ты услыхал мою просьбу, как наказал меня. Я для себя просил смерти».
Закаленный воин, знавший только войну и кровь, Овнан не имел понятия об обмороках, он знал только жизнь и смерть, а состояния между ними не представлял себе. Он раскрыл окно, распустил дрожащей рукой завязки на ее девственном теле. Он хотел дать ей воды, но губы ее были плотно сжаты, и холодная вода пролилась на белоснежное тело. Легкое содрогание дало знать Овнану, что жизнь билась в ней. Он стал растирать ей руки и ноги, обвевать ей лицо и грудь. Но вот она задышала, губы ее разомкнулись, и глаза раскрылись. «Боже, боже, что это за благодать…» – прошептал Овнан. Васкануш глубоко вздохнула и села. «Где я?» – спросила она, – «Здесь, моя госпожа».
– Овнан, побудь здесь, не уходи… О, каким долгим было одиночество, – сказала она и вновь потеряла сознание. Он опять стал растирать ей руки и обвевать лицо, когда, наконец, с радостью увидел, как его госпожа выпрямилась и села. Краски вернулись к ней, она поправила свою рясу и рукой указала Овнану, чтобы он закрыл окно и дал ей воды. Буря прошла, княгиня сидела на диване, а Овнан, чувствуя себя виноватым, стоял на коленях, боясь, чтобы снова не повторилось то же самое.
– Подойди ко мне, Овнан, – произнесла, наконец, Васкануш. В ее слабом голосе слышались повелительные нотки. Но бедный горец, словно ослепленный ярким солнцем, для которого мир много лет казался мраком, не решался смотреть на нее. Он робко приблизился к ней и опустился на колени.
– Рассказывай же, Овнан… сколько лет уже, как мы расстались… Что ты делал все это время? Тебе не о чем мне рассказать?
– О чем рассказывать, моя госпожа… Прошло двадцать семь лет, я многое пережил за это время. Какими краткими были те бесценные дни и бесконечными эти годы! Я каюсь в своей вине, я совершил великое преступление. Несчастное, жалкое существо, я осмелился поднять глаза на такого ангела, как ты. Но можно ли было видеть тебя, знать тебя и не любить? Мое бедное сердце говорило мне: «Бога видеть не дано человеку, но любить его каждому человеку, каждому сердцу и каждому уму – это божественная заповедь. Если ты видишь божью благодать в этом высшем существе, если можешь удержаться, – не люби, но так как ты не в силах, – люби и люби безнадежно», Я был доволен своей судьбой, когда безмолвно поклонялся тебе, был доволен тогда, когда уходил из дворца Багратуни, по одному звуку твоего голоса выполняя твой приказ, слыша только одно слово из твоих уст «Овнан», видя тебя хотя бы издалека, заметив тень твоей одежды… Я поднимался на вершины своих гор и часами, в одиночестве, жил этими воспоминаниями. Я чувствовал себя на небе, и мне казалось, что я самый счастливый из смертных. Но мое дерзновение, то, что я вознесся в мечтах, оказалось неугодным богу, и он покарал меня. Я был достоин этого наказания, но когда я думал о том, что и ты, мой бесподобный ангел, страдаешь, ты, созданная быть царицей, носить багряницу и виссон, находишься в заточении за мои прегрешения, – вот чего я не мог простить себе. Я не осмеливался показаться тебе на глаза и просить прощения.
– Ты знал, Овнан, где я?
– Первые десять лет не знал. Два года я, как бродяга, скитался по всей Армении, не решаясь назвать тебя, ожидая ответа только от судьбы. Наконец, отчаявшись, я уехал в Грецию, был там солдатом, но не смог жить без родной земли и вернулся в Тарон. Наши горцы заставили меня взять на себя некоторые обязательства, и я решил покончить с бесполезной жизнью. Я отправился к князю Багарату по делам сасунцев. Там случайно я и узнал, моя госпожа, что ты находишься в Артанушском монастыре.
– И ты не подумал хоть раз придти сюда?
– Должен признаться, что я каждый год приходил сюда и на противоположном берегу Чороха, прячась в кустах, как и подобало такому преступнику, как я, ждал твоего появления. И когда я видел тебя прогуливающейся в одиночестве, я коленопреклоненно просил бога, чтобы он дал счастье моей госпоже. Я мечтал услышать твой голос, но шум Чороха заглушал все звуки. Довольный и счастливый встречей, я возвращался к себе в Сасун. Только этим летом я не смог побывать здесь.
– Встань, Овнан, садись рядом и выслушай меня.
– Прости, моя госпожа, в таком положении я самый счастливый человек на свете, и если бы, погрузясь в вечность, я так и остался бы пребывать у твоих ног, она стала бы для меня раем.
– Я приказываю тебе, Овнан, и ты не покоряешься? – ласково сказала Васкануш и, взяв его за руку, усадила рядом. – Я не хочу, чтобы ты считал свою любовь ко мне преступлением. Я не хочу, чтобы ты ставил глупые человеческие законы выше божеских. Я тебя любила, люблю и всегда буду любить. Я горжусь тобой. Все, что ты делал, особенно за последнее время, мне известно. Я не знала только о том, что ты приходил сюда, чтобы меня видеть. Я могла бы быть счастлива с тобой в моем одиночестве, но бог захотел только последнего, потому что люди осмелились исковеркать его законы. Родители приносят в жертву обычаям и высокомерию своих детей и свою родительскую любовь.
Наша знать, которая смотрит с презрением с высоты своего величия на простого человека, считая, что он создан для выполнения ее прихотей, потому и наказана и влачит жалкое существование в цепях рабства. Есть ли нахарарский род, который не имел бы близких в Багдаде? Что сделали наши нахарары для спасения своей родины от разорения и унижения?
Двери этого монастыря, который ты называешь тюрьмой, потом для меня открылись, и я легко могла бы вернуться к былой роскоши. Но я не захотела. Не захотела потому, что знала: Овнан любит меня, и я его люблю, не захотела, потому что знала – по возвращении меня выдали бы замуж за человека бессердечного, не знающего любви и погрязшего в разврате, ибо среди нахараров очень редки благородные чувства и добродетель. Арабы у их ворот, а они, опьяненные вином и оглушенные сладострастной музыкой, не слышат, кто идет. Я вижу и сейчас, что грозит восточной и северной Армении, а они дремлют, ничего не понимая.
Да, Овнан, я не захотела вернуться в этот мир и предпочла провести остаток своих дней в этом монастыре наедине с богом, стараясь быть полезной народу по мере своих слабых сил. Я не могла стать соучастницей беззакония и притеснения. Я предпочла, как и ты, любить безнадежно, не снижать любовь до материального и пройти эту короткую жизнь для того, чтобы в другой, вечной жизни быть вместе.
Васкануш говорила, положив свою нежную руку на сильную, мужественную руку Овнана. Любовь придавала особый блеск ее прекрасному лицу.
Овнан, опустив голову, еле решался взглянуть на женщину, очаровавшую его с первого дня и с которой он ничего в мире не мог бы сравнить. От одного взгляда ее глаз он трепетал, как ребенок.
Васкануш встала и, посмотрев на Овнана, поняла, что он принял это как знак прощания. Она сказала смеясь:
– Нет, Овнан, еще не время уходить. Сегодня мы вместе поужинаем. Отказавшись от всех мирских радостей, хочу один раз вкусить это удовольствие. Египетские пустынники ели два финика и кусок хлеба и называли эту трапезу любовью.
Говоря это, она взяла Овнана за руку и через потайную дверь повела его в маленькую комнату, где был накрыт непритязательный стол и стояло два стула. Княгиня села. Овнан последовал ее примеру, но сидел, как на шипах, покорный каждому ее взгляду.
Васкануш налила вина и, посмотрев на Овнана, со словами «за наш вечный брак» пригубила и протянула ему чашу. Овнан выпил вино до последней капли. Васкануш, смотревшая на него, спросила:
– Сколько времени, Овнан, ты не пил вина?
– Двадцать семь лет, моя госпожа. Мои лишения были ничем, когда я вспоминал тебя, зная, что ты, княжна Багратуни, выросшая в золоченых палатах, из-за меня заточена в монастырь. Я, простой горец, с детства привыкший к лишениям, для меня вино и вода были равны, тем более, что я поставил себе целью там, в раю, пить небесное вино. Но чашу райского вина бог дал мне вкусить еще сегодня, преклоняюсь перед его милостями и его ангелом. Откуда ты, моя госпожа, знаешь, что я не пил вина?
– Я это знала и раньше, а вчера, когда ты ужинал с князьями, я в эту дверь наблюдала за каждым твоим движением.
Хотя вина было выпито всего одна чаша, но, получив ее из рук Васкануш, которая пригубила из чаши, Овнан стал смелее. Лоб его прояснился, глаза обрели природный блеск, в них, вместо обычного огня, сияла нежность. Женское очарование смягчило его, превратив льва в ягненка. Овнан смеялся от всего сердца, горечь которого была омыта обильными слезами.
Ужин длился долго. Влюбленные рассказали друг другу о пережитом за эти годы, о своих чувствах, иногда смеясь, иногда плача, до тех пор, пока Васкануш не поднялась. Пора было расстаться.
Когда они вошли в первую комнату, Васкануш спросила:
– Доволен ли ты, Овнан, моим гостеприимством?
– Безмерно, моя госпожа.
– Хочу, чтобы радость сегодняшнего дня сохранилась до следующей встречи здесь или там, – княгиня указала пальцем на землю и небо.
– Ты знаешь, моя госпожа, что значат для меня твое слово и один твой намек?
– Да не покинет тебя господь, мой любимый Овнан.
И протянула ему руку. Овнан опустился на колено и покрыл поцелуями дорогую руку, а княгиня наклонилась и, взяв обеими руками его голову, запечатлела на его лбу поцелуй.
Оставив Овнана, она пошла к двери маленькой комнаты и сказала на пороге:
– Завтра на рассвете ты увидишь меня в последний раз на монастырской стене, – и закрыла за собой дверь.
Овнан поднялся, вытер слезы счастья, взял оружие и вышел, боясь, чтобы кто-нибудь не прочел на его лице безмерной радости. Он также радостно дошел до Смбатавана, и все видели, как разгладились морщины на его челе.
Излишне рассказывать, что, когда Васкануш на следующее утро поднялась на монастырскую стену, она увидела на противоположном берегу Чороха колено преклоненного человека, который, заметив ее, простер к ней руки.
В тот же вечер матери-игуменье доложили, что и следа арабов не осталось в окрестностях Карса. На следующее утро староста Татос от имени княгини поблагодарил Овнана и сасунцев.
Отряд выступил из Артануша. Благодарный народ далеко провожал его, благословляя за оказанную помощь.
А Овнан со своими сасунцами бодро и беспрепятственно дошел до Тортума, где их ждало широкое гостеприимство князя Гургена.