Живое и неживое. В поисках определения жизни

Кох и его коллеги убеждены, что эту целостность можно измерить, нарушив ее, подобно тому как, бросив в пруд камень, мы замечаем рябь. Исследователи надевают на головы добровольцев магниты и посылают на магниты безвредные импульсы. Те вызывают кратковременные сбои ритмов мозговой активности. У бодрствующих импульсы запускают потоки информации по сложным траекториям в мозгу. Та же закономерность возникает при сновидениях. Но у людей, находящихся под действием наркоза, импульсы порождают простые реакции – все равно что звон колокольчика в сравнении с органной фугой.

Кох предлагает ученым применить такие же магнитные импульсы к органоидам и посмотреть на их реакцию. Его предложение выглядит особенно захватывающим в свете того, что они с коллегами изобрели способ оценить интегрированность мозга всего одним числом. Нечто вроде термометра для сознания. Можно договориться, что у органоидов мозга этот показатель не должен превышать определенного значения. А если мы обнаружим, что данная партия органоидов умудрилась пересечь этот порог, то будем знать, что отныне нам придется принимать решение, как относиться к их жизням^[76].

«Что могло бы означать для органоида страдание? – спросил Кох в завершение лекции, прочитанной им в 2019 г. – Ответ на этот вопрос не очевиден»^[77].

Еще в 1967 г., когда никто даже и помыслить не мог об органоидах, Джошуа Ледерберг предвидел грядущие затруднения.

«От биологов, следовательно, законодательству мало проку, – сказал Ледерберг. – Ответ на вопрос, с какого момента начинается жизнь, зависит от того, с какой целью мы спрашиваем».

Сопротивление смерти

В 1765 г. пятнадцатилетний юноша по имени Джеймс Форбс сел в Англии на корабль и отправился в Бомбей^[78]. Там он устроился работать в Ост-Индскую компанию и за следующие 19 лет исколесил по служебным делам всю Индию и сопредельные страны. В ходе этих путешествий Форбс превратился в естествоиспытателя и художника; он зарисовывал дроздов бюльбюль и семьи парсов. Ко времени возвращения из Индии у Форбса скопилось 52 000 страниц текстов и рисунков.

Дома он привел свои труды в порядок и в 1813 г. издал в четырех томах книгу «Восточные записки» (Oriental Memoirs), предлагавшую британским читателям совершить роскошное путешествие по Индии, сидя у камина. Ежемесячник The Monthly Magazine восхвалял этот «представленный нам ПОИСТИНЕ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ труд»^[79]. По мнению редакции, благодаря энциклопедическому масштабу многотомника Форбса теперь и в Индию ездить было незачем. «Он оставляет мало простора для новых открытий будущим путешественникам».

Как-то в ходе своих странствий Форбс остановился у невероятно гигантского баньяна на берегу реки Нармада. Дерево вздымало в небо сотни стволов, образуя полог, под которым могла уместиться семитысячная армия. Время от времени к этому дереву приезжал местный владыка и устраивал под ним колоссальные пиры. Там ставились роскошные шатры, служившие обеденным залом, гостиной, салоном, кухней и банями. И еще оставалось достаточно места, чтобы разместить верблюдов, коней, повозки, стражу и слуг, а также друзей владыки и их стада скота.

Помимо людских собраний, баньян у Нармады давал приют птицам, змеям и обезьянам лангурам. Форбс наблюдал, как обезьяны учат своих детенышей прыгать со ствола на ствол и убивать опасных змей. «Убедившись, что ядовитые зубы удалены, они швыряют рептилию своему молодняку вместо игрушки и как будто радуются уничтожению общего врага», – писал натуралист^[80].

Однажды приятель Форбса во время охоты подъехал к нармадскому баньяну. Он застрелил из дробовика самку лангура и унес тушку с собой в шатер. Но снаружи поднялся неистовый визг. Выглянув, охотник увидел десятки обезьянок, которые, по словам Форбса, «громко вопили и приближались к нему с угрожающим видом».

Друг Форбса погрозил животным дробовиком. Те отступили, за исключением одного самца, по-видимому вожака стаи. Лангур приблизился к охотнику, злобно тараторя что-то. Но постепенно интонация звуков изменилась – они перешли, как описывает Форбс, в «жалостные стоны».

Охотнику показалось, что обезьяна выпрашивает у него тело убитой самки. Он отдал его.

«С нежной скорбью он взял его на руки, обнял с супружеской любовью и с выражением некоего торжества понес его своим ожидающим товарищам», – пишет Форбс. Вскоре обезьяны ушли, оставив компанию охотников в полном потрясении. «Они решили больше никогда не поднимать ружья ни на кого из обезьяньей породы».

Рассказанная Форбсом история обезьяньей скорби произвела на английских читателей столь сильное впечатление, что они вспоминали о ней еще много десятилетий^[81]. Она как будто шла вразрез с викторианскими представлениями об уме животных. Люди, обладая рациональным мышлением, могли осознавать жизнь. Осознавая жизнь, они были способны также осознавать и ее границу – смерть. Но здесь твари неразумные вели себя удивительно похоже на скорбящих людей – они, по-видимому, знали, что жизнь их сородича прекратилась. Похоже, из этого можно было сделать вывод, что у обезьян более развитое сознание, чем считалось. Или же – что мы, люди, слишком льстим себе насчет нашего высокого уровня понимания жизни и смерти.

_______

К рассказу Форбса о скорбящем лангуре прибавились другие истории о горюющих приматах, но никого они не увлекали так, как Чарльза Дарвина. Обдумывая свою теорию эволюции, Дарвин (которому тогда не было и 30 лет) осознал, что она объясняет происхождение человека точно так же, как и любого другого вида. Следы эволюции он смог подметить в нашей анатомии, в ее поразительном сходстве с анатомией шимпанзе и других обезьян. Дарвин пошел посмотреть на самку орангутана в Лондонском зоопарке и увидел эволюционный след в ее поистине человеческой мимике. И, конечно, он распознавал его в рассказах о том, как обезьяны проявляют эмоции, некогда считавшиеся уникальными для нашего вида. В частности – горе. «Печаль обезьяны-самки о потере детеныша так сильна, что она положительно была причиной смерти некоторых особей»^[82], – писал Дарвин в своей книге «Происхождение человека» (The Descent of Man, 1871)^[83].

С дарвиновских времен миновало почти столетие, прежде чем ученые начали специально организовывать экспедиции в естественную среду обитания обезьян, чтобы в подробностях наблюдать их поведение. И стоило им этим заняться, как стали накапливаться непосредственные, из первых рук, сюжеты об удивительных реакциях приматов на смерть. Исследователи стали рассматривать эти сюжеты как самостоятельную область научных исследований, которая получила название танатологии приматов. Здесь первое наблюдение столкновения обезьян со смертью было сделано в 1960-е гг. Джейн Гудолл^[84], молодой британской исследовательницей, которая приехала в Танзанию с намерением поселиться поблизости от шимпанзе. Однажды Гудолл наблюдала за самкой, которую прозвала Олли. Та недавно родила, однако Гудолл вскоре заметила, что детеныш нездоров. «Ручки и ножки его бессильно болтались, – вспоминала она позже, – и он громко кричал, как только мать делала шаг»^[85].

Поскольку детеныш был слишком слаб, чтобы цепляться за шерсть Олли, той приходилось бережно носить его на руках. Она забралась с ним на дерево, уселась на ветке и осторожно положила его себе на колени. Разразился ливень; полчаса и шимпанзе, и исследовательница мокли. Когда дождь закончился, Гудолл увидела, как Олли слезает на землю. Детеныш больше не пищал. Его головка свисала столь же безжизненно, как и его конечности. И Гудолл обратила внимание, что теперь Олли обращается с детенышем по-другому.

«Неужели она понимала, что ее отпрыск умер?» – пишет Гудолл.

Олли уже не баюкала малыша, а таскала его за ногу или за руку. Иногда она перебрасывала его тельце через плечо. Словно в оцепенении, она носила с собой детеныша еще два дня. Другие шимпанзе глазели на нее и на мертвую кроху, но Олли просто смотрела невидящим взглядом в пространство. В конце концов Гудолл потеряла ее из виду в густой чаще. Она обнаружила Олли лишь на следующий день. Детеныша с ней уже не было.

В последующие десятилетия приматологи наблюдали и других самок, реагировавших на потерю детенышей подобно Олли. Они видели бдения молодых горилл над телами их мертвых матерей. Занимаясь исследованиями в джунглях Берега Слоновой Кости, приматолог Кристоф Бёш как-то увидел на земле труп шимпанзе. Похоже, обезьяна погибла при падении с дерева. Затем исследователь увидел, как пришли пятеро других шимпанзе и тоже заметили тело. Они быстро взобрались на соседние деревья, где несколько часов ухали и кричали.

Наше представление о том, что значит быть живым, отчасти проистекает из нашего осознавания собственной жизни, а отчасти – из нашей интуитивной способности отличать живые организмы от неодушевленных предметов. Но оно обусловлено также тем, что мы понимаем разницу между жизнью и смертью. Другими словами, быть живым – значит не быть мертвым. К этому осознаванию человечество пришло не через логику и дедукцию. Наше понимание смерти – иной природы, нежели теория эволюции Дарвина или открытие электрона Томсоном. Оно уходит корнями в древнюю интуицию.

Разное поведение по отношению к живым и мертвым сложилось у животных в ходе эволюции, вероятно, уже сотни миллионов лет назад. Современных млекопитающих, птиц и даже рыб может отпугнуть запах разлагающейся плоти^[86]. Зловоние смерти вызвано летучими молекулами с говорящими названиями – кадаверин и путресцин^[87]. Однако причина появления этих молекул – не смерть, а жизнь, произрастающая из смерти. Когда животное умирает, его клетки разрушают сами себя и становятся пищей бактериям, обитающим внутри тела. Бактерии проедают стенки кишечника и распространяются по трупу. В качестве побочных продуктов метаболизма они и выделяют кадаверин и путресцин^[88]. Эти молекулы не особенно опасны для людей. Они не убьют нас – не то что имеющие слабый запах зарин или цианид. И тем не менее у наших предков развилось острое чутье на эти молекулы, а с ним – инстинктивная реакция отпрянуть, едва лишь немного запахнет. Дело в том, что, не будучи опасными сами, эти молекулы надежно предупреждают об опасностях, связанных с мертвым телом.

Благодаря танатологии приматов^[89] теперь известно, что нашим обезьяноподобным предкам 70 млн лет назад не требовалось дожидаться, пока трупы их сородичей начнут разлагаться, чтобы понять, что с ними произошло нечто очень важное. Однако некоторые ученые утверждают, что их обостренное чувство смерти проистекает из обостренного чувства жизни. Когда примат умирал, окружающие его живые сородичи продолжали видеть обычное существо с глазами и ртом, и этот облик должен был включать в соплеменниках нейронные контуры определения живого. Но контуры, предназначенные для восприятия биологического движения, уже ничего не регистрировали – ни единого подергивания. Противоречие в сигналах между привычным обликом и отсутствием движения у тела может объяснять, почему обезьяны так часто устраивают бдения над своими умершими. Возможно, им нужно время, чтобы осмыслить этот диссонанс, чтобы переместить собрата, рядом с которым они жили многие годы, в категорию неживого.

_______

Как было сказано выше, около 30 млн лет назад от прочих приматов отделилась линия человекообразных обезьян – эволюционная ветвь, которая впоследствии даст орангутанов, горилл, шимпанзе и нас. Изучение шимпанзе указывает на то, что у наших с ними общих предков развилось еще более глубокое чувство смерти, быть может, в результате появления более крупного и мощного мозга. Шимпанзе не только по-другому реагируют на своих умерших сородичей – они также демонстрируют признаки понимания причинно-следственных связей жизни и смерти. Судя по их поведению, они осознают, что падение с дерева или атака леопарда могут покончить с жизнью обезьяны.

Наша собственная линия, напомню, отделилась от линии шимпанзе около 7 млн лет назад. Ранние гоминины постепенно осваивали прямохождение, но, если не учитывать этот признак, они не особенно отличались от других обезьян, живших вместе с ними в лесах. Нет в ископаемой летописи и никаких следов того, что они обращались со своими покойниками как-то иначе, нежели свойственно обезьянам. Первые намеки на современное отношение к смерти появляются лишь в последние сотни тысяч лет^[90]. И древнейшие из этих свидетельств, естественно, самые сомнительные.

В нескольких пещерах Европы и Африки палеоантропологи обнаружили скопления скелетов древних людей. Эти люди относились к тому же роду, что и мы, – Homo, но к двум другим видам: Homo heidelbergensis и Homo naledi. Не исключено, что останки этих людей были в ходе какого-то ритуала перенесены к местам их упокоения и брошены на дно узких пещер. Но пока маловато данных, чтобы уверенно отстаивать эту версию. Возможно, наших пращуров затаскивали в узкие пещеры хищники или их останки сносило туда потоками воды.

Первым бесспорным свидетельствам нового представления о смерти примерно 100 000 лет. Представители нашего вида, Homo sapiens, начали совершать похоронные обряды. В пещерах Израиля ученые нашли скелеты, старательно уложенные в окружении оленьих рогов, кусочков охры и раковин с дальних берегов. В Австралии аборигены копали могилы для покойников уже 40 000 лет назад. Эти ритуалы кое-что говорят нам о мышлении людей, их практиковавших. У них появилось иное понимание смерти, отличное от того, которое было у других приматов: что ее вызывают болезни и травмы, что оттуда никто не возвращается обратно. Предки чтили память умерших, бережно погребая их тела.

К тому времени как люди стали совершать первые погребальные обряды, у них уже существовала полноценная речь. Звуки песен, которые они могли петь, или сказок, которые они могли рассказывать, развеялись в далеком прошлом. Чтобы узнать о происхождении наших представлений о смерти, приходится довольствоваться письменными источниками и записями устных рассказов народов всего мира. Очевидно, что люди изобретают много разных объяснений смерти, но в них есть общие элементы. К примеру, никто не считает, что смерть – это просто физическое изменение. Она мыслится также как социальная трансформация. В одних культурах смерть воспринимается как расставание – уход покойного в другой мир. Другие рассматривают ее как некое преобразование, позволяющее предкам всегда пребывать с живыми. Буддисты, помимо прочего, полагают смерть исчезновением самости – подобно тому как капля росы на травинке испаряется с зарей^[91].

Западная наука припозднилась с созданием подробной концепции смерти. Эта тема была по большей части оставлена на откуп медикам, которые были слишком заняты спасением жизни, чтобы объяснять то, от чего они ее спасают. «Представители медицины редко обсуждали, так сказать, смысл и сущность смерти; они оставляли это философам и богословам»^[92], – отметил историк Эрвин Аккеркнехт.

Первым врачом, попытавшимся исследовать природу смерти с научной точки зрения, был, вероятно, французский доктор Ксавье Биша^[93]. В конце XVIII в. он изучал недавно умерших людей и животных. После казни преступников на гильотине Биша обследовал их отрубленные головы и обезглавленные тела. Он вскрывал грудные клетки живым собакам, чтобы приделать вентиль к трахее. Завернув его, Биша перекрывал поступление воздуха в легкие собаки. Он обнаружил, что после того, как кровь собаки из красной станет черной, смерть наступит быстро.

Эти жестокие опыты позволили Биша увидеть тесную связь между сердцем, легкими и мозгом – тремя столпами жизни, как их стали называть. Если отказывали легкие, то они уже не могли превращать темную кровь в красную – животворную – форму, необходимую для поддержания работы мозга. Если отказывало сердце, оно не могло доставлять кровь к остальным двум органам. Разрушая мозг животных, Биша обнаружил, что пропадает ключевая связь между сердцем и легкими и животные гибнут. Биша убедился, что ни одна часть организма не обладает монополией на жизненные силы. Эти силы оказались распределены по всему телу, они составляли взаимосвязанную систему.

«Жизнь, – заключил Биша, – состоит из суммы функций сопротивления смерти»^[94].

Биша видел ясную границу, разделяющую жизнь и смерть, но ее ясность была обусловлена теми видами живого, которые он изучал. Обезглавленные преступники и обескровленные собаки оставляли мало места для сомнений, по какую сторону границы они находятся. Однако, если бы Биша занялся другими животными, он столкнулся бы с тем, что грань размыта.

В конце XVII в. голландский купец Антони ван Левенгук^[95] сконструировал первые микроскопы, открывшие для нас микромир. В единственной капле воды из пруда мог оказаться целый рой странных форм. Они не походили ни на какие объекты макромира, но при этом двигались, и по их движениям Левенгук инстинктивно понял признаки живого. Он рассматривал эти формы как мелких животных. Когда отчеты Левенгука вышли в журнале Philosophical Transactions of the Royal Society, оказалось, что английские переводчики воспользовались словом animalcules, «зверушки». «Движения большинства этих зверушек в воде были так быстры и так разнообразны – вверх, вниз, кругами, – что дивно было это наблюдать», – сообщал голландец.

Вслед за тем Левенгук открыл эритроциты, сперматозоиды, бактерии, простейших и целый букет миниатюрных видов животных. А затем, в один из летних дней 1701 г., он заметил, что свинцовый водосточный желоб на фасаде его дома заполнен рыжеватой водой. Он зачерпнул немного этой воды и рассмотрел ее каплю под микроскопом. И увидел новый вид «зверушек». Это были существа грушевидной формы с чем-то вроде двух колес на голове. (Ныне они известны как коловратки.)

Затем Левенгук оставил часть этой воды испаряться. Ранее он уже проводил подобный опыт с другими «зверушками», и обычно они, высыхая, лопались. Но в этот раз произошло нечто иное, необычное. Пока вода испарялась, коловратка просто уменьшалась и переставала двигаться. «Она сохраняла свои овальные и круглые формы в целости», – отметил Левенгук.

Настала жара, все высохло, и рыжая вода в том желобе обратилась в пыль. Левенгук решил поискать коловраток в этой пыли, для чего полил ее водой, а затем рассмотрел капли в микроскоп. Он увидел «зверушек» съежившимися, лежащими неподвижной кучкой, словно мертвые. Но стоило им немного намокнуть, как они набухли и задвигались.

«Вскоре после этого они стали расправляться, и через полчаса не менее сотни их плавало на стекле», – писал натуралист впоследствии.

Левенгук сохранил оставшуюся пыль из желоба. Через несколько месяцев он снова достал ее и смешал с водой. Коловратки приняли свой нормальный вид и ожили, несмотря на то что прошло столько времени.

«Признаюсь, я никогда бы не подумал, что в субстанции, столь иссушенной, как эта, может найтись живое существо», – говорил голландский исследователь.

Более 40 лет спустя, в 1743 г., британский натуралист Джон Нидхем открыл еще одно существо, способное «воскресать». Он изучал колосья пшеницы, пораженные тиленхозом, из-за которого зерна сморщивались и чернели. Фермеры называли такие больные зерна «перечными». Разрезав одно из них, Нидхем обнаружил внутри пучок сухих белых волокон. Он капнул туда водой, ожидая, что так будет легче разделить этот пучок.

Что было дальше, описывается в Philosophical Transactions of the Royal Society: «К его великому изумлению, эти мнимые волокна как бы мгновенно распались, обрели жизнь, стали беспорядочно двигаться – не поступательными, а извивающимися движениями, – и так продолжалось на протяжении девяти или десяти часов, пока он их не выбросил».

Нидхем открыл личинок червя-нематоды, известного ныне как Anguina tritici, или пшеничная угрица. Но в то время многие натуралисты ему не поверили. Королевское общество передало пшеницу Нидхема другому натуралисту, Генри Бейкеру, чтобы тот высказал свое мнение. Бейкер последовал инструкции Нидхема, и червяки ожили. Заинтригованный, Бейкер принялся за собственные эксперименты. В ходе одного из них он хранил больные зерна в течение четырех лет. Червячки пережили этот долгий срок; когда он залил водой белые волоконца, то снова увидел копошащуюся жизнь.

«Здесь мы находим Пример того, как Жизнь может замереть и, по видимости, прекратиться», – заявил Бейкер в своей книге 1753 г. «Занятия с микроскопом» (Employment for the Microscope)^[96]. Каким образом черви могли сохранять свою жизненную Силу (по его терминологии), Бейкер и гадать не решался: «Вопрос, что есть Жизнь в действительности, представляется слишком тонким, чтобы наше Понимание могло поставить его или разрешить, а наш Разум – распознать ее и исследовать».

Скоро полку восстающих из мертвых нематод и коловраток прибыло. К ним присоединились тихоходки – беспозвоночные, напоминающие безголовых восьминогих медведиков, размером всего с точку в конце этого предложения. Натуралисты впервые обнаружили этих животных в моховой подстилке, а затем оказалось, что они живут в сырой почве, озерах и даже в океане. Когда исследователи высушивали тихоходок, те втягивали ножки и принимали форму кунжутного семечка. Достаточно было поместить их на несколько минут в воду, чтобы они выпустили ножки снова.

Многие натуралисты отказывались верить, будто живое существо способно переживать подобное грозящее ему гибелью обезвоживание. Они полагали, что здесь должно иметь место что-то более простое. Может быть, обезвоженные животные умирали, а когда ученые наливали воду, то пробуждались невидимые яйца этих существ и вылуплялись новые особи. Баталии бушевали десятилетиями, представителей противоборствующих сторон окрестили воскресителями и антивоскресителями. Спор достиг такого накала, что ведущая организация биологов Франции – Биологическое общество – в 1859 г. назначила специальную комиссию, чтобы его разрешить. Светила науки потратили целый год на эксперименты и в итоге выпустили 140-страничный отчет, решавший вопрос в пользу воскресителей. Однако антивоскресители еще несколько десятилетий сопротивлялись.

Ныне все биологи – воскресители. Нет сомнений, что тихоходки, нематоды и коловратки способны высыхать, а затем возвращаться к жизни. Чем больше специалисты изучают этих животных, тем очевиднее становится, что сроки выживания подобных существ в таком подвешенном состоянии, из которого они могут вернуться в мир живых, даже еще длиннее. В 1950-е гг. группа исследователей собрала высохших тихоходок в Антарктиде. Беспозвоночных оставили в холодильнике на 30 лет, после чего поместили в теплую воду, и животные пробудились совершенно здоровыми. Нематоды, поражающие зерна пшеницы, способны выживать еще дольше – безжизненные волокна снова стали червяками через 32 года.

В последние десятилетия наука пополнила список воскресающих мухами, грибами, бактериями и другими видами. В Антарктиде с отступлением ледников обнажился мох, который высох и замерз как минимум 600 лет назад. После бережной посадки он дал новые зеленые побеги. В Сибири ученые нашли норы, вырытые сусликами ледникового периода 30 000 лет назад, в них оказались высохшие семена растения, известного под названием смолевки узколистной. Ученые вырастили из них здоровые растения, которые дали собственные семена^[97].

Современным воскресителям пока еще не вполне ясно, как эти существа переживают подобную трансформацию. Обычно вода – необходимое условие бесконечных химических реакций, происходящих ежесекундно в каждой клетке. Она также помогает мембранам поддерживать нужную гидрофобную структуру и направляет белки так, чтобы их спирали и листы сохраняли требуемую укладку. Когда клетка теряет воду, химические реакции буксуют и останавливаются. Белки слипаются вместе, образуя токсичные агрегаты; клеточные мембраны превращаются в липкое желе. В принципе, наш организм способен переносить временную потерю небольшого количества воды – почки выделяют меньше мочи, сердцебиение учащается, чтобы увеличить поступление кислорода в клетки, – но стоит потере воды превысить несколько процентов от массы нашего тела, как у нас начинают отказывать внутренние органы и вскоре наступает смерть.

Тихоходки же и им подобные способны терять всю воду. Можно сказать, что они в таком виде больше не относятся к живым, ведь уже не могут осуществлять химические реакции, необходимые для жизни. Однако они и не мертвы. Если полить водой кого-то, кто умер от обезвоживания, он не поднимется. Будет мокрый труп, и всё. Но если оросить высушенную тихоходку, то через считаные минуты перед вами будет подвижное, способное к питанию и размножению животное. Эта серая зона существования получила собственное название – криптобиоз, описанный одним из научных коллективов как «третье состояние – между жизнью и смертью»^[98].

Когда представитель криптобиотического вида начинает высыхать, он облегчает себе переход в это состояние. Некоторые виды реагируют на обезвоживание, синтезируя сахар под названием «трегалоза». Благодаря своему химическому строению трегалоза способна удерживать белки в нужной конфигурации так же, как вода. Но, в отличие от воды, она не испаряется в сухих условиях. Этот запас псевдоводы дает высыхающему организму дополнительное время для подготовки к долгому криптобиозу. Многие виды синтезируют новый набор белков, которые связываются друг с другом и образуют нечто вроде биологического стекла. Оно укрывает ДНК и другие молекулы клетки в их трехмерной конфигурации, так что они будут готовы ожить, когда вода вернется.

Это третье состояние настолько устойчиво, что позволяет организмам переносить не только обезвоживание. Они способны выживать даже в космосе.

В 2007 г. группа ученых собрала тихоходок в Германии и Швеции, высушила их и положила в контейнер. Этот контейнер отправили с российской ракетой на околоземную орбиту. Десять дней животные находились в открытом безвоздушном пространстве. По возвращении на Землю они ожили от капли воды.

В 2019 г. люди отправили тихоходок еще дальше. Фонд Arch Mission Foundation затеял проект, который в журнале Wired был назван созданием «резервной копии нашей планеты»^[99]. Участники проекта разработали миниатюрную Лунную библиотеку, в которую внесли 30 млн страниц информации вместе с образцами человеческой ДНК и тысячами высушенных тихоходок. Частная израильская авиакосмическая компания поместила эту библиотеку на борт аппарата «Берешит», который отправили на Луну.

Прямо перед посадкой отказал двигатель аппарата, и израильские инженеры потеряли след зонда. Скорее всего, он разбился о лунную поверхность. Может быть, библиотека осталась цела и лежит на месте падения. Земля всходит и заходит над тихоходками, а они, с клетками, замурованными в стеклянной гробнице^[100] между жизнью и смертью, все ждут воды, которой им не суждено дождаться.

_______

Левенгук вводил своих зверушек в состояние, подобное смерти, и европейцы беспокоились, что сами могут испытать нечто подобное. Они читали брошюры с жуткими историями припадков, жертвы которых утрачивали признаки дыхания или сердцебиения^[101]. Их принимали за мертвецов, опускали в могилы, и они приходили в сознание в гробу, когда спастись было уже невозможно.

Страх перед этим готическим кошмаром на протяжении XVIII в. набирал силу, а в следующем только укрепился. Эдгар Аллан По использовал подобный кошмар для своего рассказа «Преждевременное погребение», опубликованного в 1844 г. «Границы между жизнью и смертью темны и очень приблизительны, – писал По. – Кто скажет, где кончается одна и начинается другая?»^[102]

Напуганные подобными рассказами семьи приобретали гробы, оборудованные веревкой и колокольчиком, чтобы их не до конца почившие близкие смогли поднять тревогу. В XIX в. во многих немецких городах строились изукрашенные «усыпальницы ожидания», где тела, выглядящие мертвыми, можно было хранить до тех пор, пока они не начнут разлагаться. Одно из таких учреждений во время поездки в Мюнхен в начале 1880-х гг. посетил Марк Твен.

«Страшное место… – писал он впоследствии. – В стенах комнаты были сделаны глубокие альковы вроде окон, и в них лежали с мраморными лицами дети, совершенно спрятанные под ворохом живых цветов, так что виднелись только личики и сложенные накрест руки. И у каждой из пятидесяти фигур – больших и маленьких – на пальце было кольцо; от кольца шла проволока к потолку и оттуда – к звонку в дежурную комнату»^[103][104].

Все это была затейливая трата времени: страхи перед погребением заживо подкреплялись скорее слухами, нежели фактами. Но, не имея быстрого и надежного способа установить смерть, врачи не могли успокоить сомневающихся родственников. Один медик рекомендовал ставить пациентам клизмы из табачного дыма. Если они не реагировали, их можно было уверенно считать мертвыми. К середине XIX в. многие врачи стали осваивать новое изобретение – стетоскоп. Даже слабое «тук-тук» говорило о том, что пациент еще жив. Лишь продолжительное молчание сердца стало считаться надежным признаком того, что человек действительно умер.

Уже Биша понимал, почему остановка этого органа – подходящий критерий для определения смерти. Наряду с мозгом и легкими сердце принадлежит, как уже было сказано, к трем столпам жизни. Если оно отказывает, отказывают и остальные два. В XX в. ученые опишут прекращение работы этих органов на клеточном уровне. Сердце может остановиться при недостаточном притоке кислорода из легких – если те повреждены или заполнены жидкостью. Клетки сердца нуждаются в кислороде и сахарах, чтобы получать энергию, а без нее не способны сокращаться. Если они не сокращаются, сердце не может подавать кровь к мозгу. Мозговые клетки потребляют еще больше кислорода, чем сердечные, и при его дефиците начинают гибнуть через несколько минут.

Но и удар по голове может остановить сердцебиение. При ударе мозг вжимается в свод черепа, нежные кровеносные сосуды рвутся. Изливается кровь, мозг разбухает и выдавливается в затылочном направлении, к отверстию в основании черепа. В результате перекрываются кровеносные сосуды, несущие кислород большим участкам мозговых тканей. Мозговой ствол – часть мозга, которая посылает сигналы сердцу биться, а легким дышать, – нередко гибнет первым.

Биша был прав, полагая, что если врачи поймут смерть, то они лучше научатся спасать жизнь. Они научились лечить потерю крови переливаниями. Они научились справляться с отравлениями и бороться с патогенными микроорганизмами. Ближе к середине XX в. американские врачи столкнулись с чередой эпидемий полиомиелита, после которых тысячи детей оставались парализованными и медленно умирали от удушья. Инженеры разработали для маленьких пациентов дыхательный аппарат «железное легкое»^[105]. В нем применялись насосы, создававшие вокруг груди ребенка отрицательное давление и способствующие свободному течению воздуха в легкие. По сути, три столпа жизни получали подпорку до того времени, пока организм ребенка не справится с вирусом и не восстановит способность самостоятельно дышать.