Я в своём детском дворе. Знойное солнце кипятило воздух – и дома вокруг расплывались, даже плавились. Снаружи не было жарко, скорее прохладно, дул слабый ветер. Жар раскалял сердце – и зной тёк по моим жилам. Я наготове совершать бесконечные подвиги на воздушном шаре! И от жаркого трепета мне выворачивало желудок.

На площадке играли дети – такие же расплавленные, как и их голоса, доносившиеся с жутким эхом. На одной из двух качелей сидел человек с зелёной кровью. Только кожа его теперь была голубовато-белой, щёки – румяными. Он был такой же лысый, но ещё без морщин, а глаза его были бирюзового цвета. Я сижу на качели рядом. Мы оба были детьми. Нам было по 8 лет.

На его голой спине я вижу три крупные чёрные точки.

– Что это?

– Как, ты не знаешь? Это Созвездие Чёрных Дыр.

Он развернулся ко мне, плотно закрыл рот и заговорил своими ясными живыми глазами:

– Люди, очень много людей не видят оттенков. Большинство видит только ярко-красный, или ярко-синий, или ярко-зелёный. Или иссиня-чёрный. Потому люди надевают громадные ярко-красные колпаки – те, что видно издалека, – а на них ярко-зелёным пишут «Бирюзовый!» или «Королевский пурпур!». И чем больше и краснее колпак, тем царственнее считается пурпур. Им неведом полутон. Им незнакомо послевкусие. Таких сможет пронять только хороший перечный удар по языку. Лишь его они способны хоть сколько-нибудь почувствовать. Понять, что едят что-то, имеющее вкус. Но способны ли они его оценить? Во всех его полутонах? Все гармоники шлепков этого мощного удара?

За что

Наконец-то я в пабе, где наливают.

Досматриваю сон.

На стенах паба висят плакаты американских селебрити 60-х.

Вчера при моих ушах Шух хвастался своему боссу – недалёкому мужлану Базу, добровольцу в Ратцбурге. Шух хвастался той самой таблицей с толщинами шайб и расходом топлива, изобретённой Сильвером и славно облегчившей нам жизнь. Шух хвастался, Сильвера и не упомянув!

Я поворачиваюсь назад к мальчику с голубой кожей и негодую… Нет – реву:

– Выдавать чужое за своё? Уму непостижимо!

Пару раз мне довелось пережить это зло. В моих работах были озвучены чужие идеи. Мне и в голову не пришло приписать под ними имена – да кто же не знает этих гениев?! А профессор-то и подавно наизусть!

Но, к стыду преподавателей, они эти идеи не узнали! Или не знали их вовсе! Все эти идеи машинально приписывались мне – и меня за них хвалили на чём свет стоял!

Забыть бы это навсегда…

Как же стыдно мне было вот так внезапно оказаться вором! Вот так стоять вором и слушать украденную хвалу!

Лучше сожрать чужую хурму,

Чем украсть другому хвалу.

Лучше украсть пахлаву!

Чем украсть похвалу…

Лучше услышать хулу —

Заслуженную хулу!

Чем краденую похвалу…

Но не это было противнее всего.

Меня возвышали – и вот я испытываю всем своим телом этот подъём, будь он неладен!

Я принимаю честь. Я чувствую, каково это – когда тебя всем сердцем уважают! Я знаю прямо здесь и сейчас, каково это! Тебя уважают великие… Они смотрят на тебя с обожанием и восхищением. И тут же я знаю, что не заслуживаю этого! Ведь хвалят меня не за мои заслуги! Познать восхищение, но знать, что я его не стою?! Испытать бесконечное уважение к себе и знать, что на самом деле я не имею права на него?!

Нет!..

Это унижало моё достоинство! Растаптывало его в лепёшку.

Меня поднимают на крыльях, которых у меня нет! Это бросало мне вызов! Ведь меня так легко заподозрили в подвиге! Выходит, учитель считает, что я могу, могу додуматься до этой идеи? Ни у кого и сомнений не возникло, что эта идея не моя, что я не могу свершить подобный подвиг!

А я, выходит, хуже, чем меня видит учитель! Хуже, чем то, чего от меня ждут! Хуже, чем то, во что верят, глядя на меня. Хуже гения, которого во мне с лёгкостью признали. Я – сморщенный орешек в здоровенной скорлупе. И это ранило моё самолюбие!

Ты должен быть тем, кем видишься.

Esto, quod esse videris.

Кажется, латинская пословица.

Почему же люди соглашаются быть ничтожными вонючими песчинками внутри необъятных кителей и дворцов? Почему то, что унижает меня, заставляет их чувствовать себя важными? Почему то, что давит меня, заставляет их испытывать гордость?! То, что душит меня, раздувает их?

Отчего им так нравится красть чужие идеи и пользоваться их славой? Разве им не противно так близко осознавать, что они хуже этих идей, что они не способны на них?!

В какой точке мы столь далеко расходимся в разные стороны? В чём промах Всевышнего?! Ведь мы же все – одной крови, чёрт подери! Ты слышишь, слышишь меня, мальчик?!

Меня пробудили крики и драка у соседнего стола.

– Давай же, чёрт!

Род сидел на груди поваленного на пол Сильвера и бил того по роже.

Из носа и челюсти Сильвера хлынули изумрудные струи и расплылись на рыжем деревянном полу. Настоящем деревянном полу.

– Твою мать, – спокойно и тихо произнёс Сильв, скинув с себя Родову тушу. Он вытер рукавом морковной рубашки свою зелёную кровь и сунул Роду под нос. – Доволен?! С Днём святого Патрика! – Сильвер выпил рюмку, оставленную кем-то на барной стойке, и вылетел из бара.

Род с рёвом подбежал к пустой рюмке и со всей яростью швырнул её в стену, расквасив физиономию Мэрилин Монро.

А я не в силах забыть разодранную спину Сильвера, выскочившего на мороз со снятой рубашкой. С его спины мне бросились в глаза три вмятины – и в них были вытатуированы три чёрных круга.