Швея с Сардинии

– Дышите глубже! Тужьтесь! – взывала повитуха.

Ручка двери повернулась. Я схватила стоявшую на комоде алебастровую лампу в форме лилии, стебель которой покоился на тяжелом квадратном пьедестале черного мрамора.

– Что происходит? Немедленно впустите меня! – Доктор снова дернул ручку, потом налег изо всех сил. Мягкое дерево треснуло.

«Прежде чем он приблизится к моей синьорине, прежде чем прикоснется к ней, я размозжу ему голову», – подумала я.

– Тужьтесь сильнее, маркиза, – повторяла повитуха.

– Откройте! Впустите меня! – вопил доктор, продолжая колотить в дверь. Наконец щеколда уступила, и, когда в проеме показался саквояж, я вскинула лампу над головой. – Вы тут все с ума посходили? Прочь с дороги, соплячка! Дай мне пройти!

Но я не отступала, готовая обрушить мраморный пьедестал ему на голову. Уверена, еще минута – и на моей совести была бы загубленная душа, но в этот момент спальню огласил ликующий возглас повитухи:

– Чудесно! Вот и малыш! – и следом детский плач.

Я опустила лампу. Доктор в растерянности замер у двери.

– Мальчик или девочка? – послышался усталый голос молодой матери.

– Девчушка, красавица!

– Что ж, значит, у маркиза Риццальдо не будет наследника. Ни сейчас, ни когда-либо еще, – громко, несмотря на слабость, заявила Эстер, заливаясь истерическим смехом. И лишилась чувств.

В спальне воцарился настоящий хаос. Повитуха перерезала пуповину, завернула девочку, все еще перепачканную кровью, в пеленку и велела мне держать ее, пока сама она пыталась привести мать в чувство, чтобы помочь ей с последом. Доктор поставил саквояж на пол и склонился над ним, но не успел даже открыть его, как я, не выпуская из рук новорожденной, пнула саквояж ногой, крикнув: «Даже не думай!» В этот момент дверь распахнулась, и вошел синьор Артонези в сопровождении горничной. Передав ему внучку, я бросилась к кровати. Благодаря усилиям повитухи синьорина Эстер уже пришла в себя и узнала отца.

– Папочка! – воскликнула она. – Если Гвельфо вернется, не впускай его!

– Но… почему?

– Маркиза бредит, – вмешался доктор.

– Ну-ка, поглядим на плаценту, – пробормотала повитуха, не обращая внимания на собравшихся. – Кажется, все в порядке. Эй, ты, – обернулась она к горничной, – чего стоишь, разинув рот? Беги в кухню и принеси горячей воды, да побольше.

– Не впускайте его, – повторила Эстер. – Моего мужа. Я не хочу его видеть. Никогда.

И она сдержала слово. Синьор Артонези, пока мы, женщины, были заняты новорожденной, обмывали и одевали ее, вполголоса переговорил с дочерью.

– Когда она сможет встать с постели? – спросил он повитуху, демонстративно игнорируя доктора. – Я бы хотел отвезти ее домой.

– Вы убить ее хотите! – воскликнул доктор.

– Ну, раз уж вы не успели этого сделать… – прокомментировала маркиза. Я поверить не могла, что в таком состоянии, взмокшая от пота, потрясенная и совершенно обессиленная, она способна на подобный сарказм.

– Пару дней ей лучше бы не вставать, – сказала повитуха.

– Хорошо, мы не станем заставлять ее подниматься, – кивнул отец.

Не прошло и получаса, как синьор Артонези организовал перевозку. Конюха он послал на пивоварню за двумя самыми крепкими работниками, которые явились с большим крытым фургоном, запряженным двумя лошадьми, а сам тем временем выпроводил доктора, твердо заявив, что в его услугах здесь более не нуждаются, и присовокупив к этим словам внушительный чек. Синьорину Эстер осторожно пересадили в мягкое кресло; двое пришедших рабочих легко снесли его вниз по лестнице и погрузили в фургон. Мы тоже забрались внутрь: повитуха с новорожденной на руках, синьор Артонези, не отпускавший руки дочери, и, наконец, я с обитой атласом и украшенной кружевом и лентами корзиной, внутри которой было все приданое для малышки. Конечно, в отцовском доме Эстер без труда нашла бы для себя платья, оставшиеся с девичества, но девочке нужен был целый гардероб, и было бы настоящим расточительством, решила я, оставить на вилле результат семи месяцев нашей работы.

Через несколько часов после переезда, когда маркиза уже спала в большой кровати, некогда принадлежавшей ее матери, повитуха в соседней комнате меняла новорожденной пеленки, а я как раз собиралась возвращаться домой, послышался громкий стук в парадную дверь. Мы посмотрели в окно: как и следовало ожидать, это был маркиз. О том, как изумлен и потрясен он был, когда вернулся на виллу и обнаружил спальню пустой, я узнала позднее от конюха. И если цепь событий он восстановить пусть и с трудом, но смог, то причину произошедшего так никогда и не понял. Эстер наотрез отказалась не только обсуждать или объяснять свои поступки, но даже и встречаться с маркизом. Синьор Артонези тоже его не принял, прислав вместо этого своего адвоката, хитрейшего лиса, который с ходу отверг все требования брошенного мужа, повернув их против него самого. Уж и не знаю, как он это сделал: не то было время, чтобы жена могла беспрепятственно покинуть семейный очаг, не говоря уже о том, чтобы оставить при себе законный плод брака. Эстер Артонези преуспела лишь благодаря поддержке и деньгам отца. Впрочем, не исключено, что, роди она мальчика, а не девочку, муж не смирился бы так легко и сражался бы за воссоединение с ребенком куда дольше и решительнее.

Но что мучило маркиза более всего (даже больше собственной уязвленной гордости), так это необъяснимость причин, в одночасье превративших безграничную любовь его молодой жены в столь же глубокую ненависть. Единственное предположение, которое он мог сделать, заключалось в том, что из-за родовых болей она попросту сошла с ума.

Правду, кроме нашей героини и, вероятно, ее отца, знали только мы с повитухой, но ни одна из нас не проболталась. Повитуха была немолода и за свою жизнь многое повидала, для меня же произошедшее стало поистине горьким разочарованием. Обнаружив, да еще и при таких обстоятельствах, что великая любовь – всего лишь обман, что она существует лишь в глупых романах, что все мужчины – эгоистичные предатели, совсем как Пинкертон, я лишилась всех иллюзий, какими когда-либо тешила себя. Верить нельзя никому. «Жизнь моя, сердце мое, я прекрасно проживу и без тебя, так будет даже лучше».

Вот только новую жизнь из них двоих начал не он, а синьорина Эстер. Она так и не позволила маркизу увидеть девочку, которую назвала Энрикой в честь синьора Артонези, а не Дианорой в честь бабушки по отцовской линии. Вместе с малышкой маркиза надолго уехала путешествовать, подальше от сплетен и пересудов нашего городка, и завела столько новых знакомств, сколько я себе даже и представить не могла. Когда у нас разразился скандал с парижскими платьями семейства Провера, она была в Брюсселе, а вернувшись, заявила, что люди и впрямь глупы, потому что только настоящие глупцы могут придавать значение подобной ерунде.

Высший шик

В событиях, вызвавших скандал с «парижскими платьями», я тоже немало поучаствовала. По чистой случайности, а скорее даже по вине королевы Елены – или, если хотите, из-за нее, точнее, по причине ее официального визита, в ходе которого она представляла в нашем городе своего царственного супруга. До того я на семейство Провера никогда не работала – как, впрочем, не работала на Провера ни одна другая швея или портниха в городе, включая и оба «настоящих» ателье со всем их штатом: все знали, что платья для матери и двух дочерей каждый сезон, на зависть прочим дамам, доставлялись из Парижа, прямиком из роскошного универмага Printemps. Что же касается белья, то, кажется, им занималась славившаяся мастерством штопки и вышивки бедная родственница адвоката, синьорина Джемма, которую семейство приютило у себя из милости.

Поэтому, когда галантерейщица сказала мне, что синьора Тереза Провера лично попросила ее порекомендовать надежную и опытную портниху, да еще такую, чтобы брала не слишком дорого, я ужасно удивилась. К тому моменту я уже составила себе неплохую репутацию среди семей со скромным достатком, в немалой степени еще и потому, что вернувшаяся из одной из первых своих поездок за границу маркиза Эстер в знак благодарности преподнесла мне восхитительный подарок – переносную немецкую швейную машинку: ручную, без педали и станины, в чемоданчике с ручкой. Выглядела машинка просто потрясающе: черная, блестящая, с резьбой и позолоченными орнаментами. Пользоваться ею оказалось не так-то просто: пока правая рука крутила ручку, ткань под иглу приходилось заводить одной левой, менее умелой рукой. Впрочем, попрактиковавшись на старых простынях, я в конце концов поняла, что главное – не спешить. И вскоре матери семейств среднего класса и жены зажиточных торговцев время от времени стали заказывать мне уже не только белье, но и самую простую одежду – как для них самих, так и для детей. Ткани они приносили сами, выбирая самые дешевые – отчасти потому, что не могли позволить себе других, отчасти потому, что не до конца мне доверяли: а вдруг испорчу? Но в целом к тому времени я стала почти такой же мастерицей, как моя бедная бабушка, и зарабатывала вполне достаточно: хватало и на жизнь, и на кое-какую роскошь вроде абонемента в передвижную библиотеку, где я регулярно брала столь полюбившиеся мне романы и журналы, из которых узнавала о том, что происходит в мире. Желание больше знать о жизни не только в нашем городке, но и по всей стране, и даже за ее пределами, появилось у меня после первых путешествий «моей синьорины», маркизы Эстер (в городе ее все еще называли так, невзирая на разрыв с мужем). Мне хотелось следовать за ней хотя бы мысленно, а по возвращении – слушать ее рассказы, хотя бы немного представляя себе, о чем она говорит, а не как последняя невежда. Время от времени я брала у маркизы и модные журналы. Попадались среди них и те, что помимо картинок предлагали еще и краткий курс шитья: эти страницы я читала особенно жадно, надеясь найти что-то, чего пока не знала сама. Но, видимо, адресованы они были состоятельным дамам, занимавшимся шитьем забавы ради, поэтому инструкции эти обычно оказывались столь простыми и очевидными, что я не могла вынести из них ничего нового.

Вскоре мне удалось выкупить из ломбарда бабушкину цепочку и сережки с коралловыми подвесками. Кроме того, я завела жестянку, куда каждую неделю откладывала по несколько монет, чтобы иметь возможность хотя бы разок за оперный сезон попасть на галерку. Чтобы не поддаться искушению потратить эти деньги на ежедневные нужды вроде иголок, макарон или угля, я прятала коробку в спальне, за некогда принадлежавшей бабушке гипсовой статуэткой Мадонны, – та держала ее в нише, которую превратила в импровизированный алтарь, так высоко под потолком, что мне приходилось вставать на стул, чтобы до нее добраться. Деньги на текущие и непредвиденные расходы я хранила в верхнем ящике комода: скромная сумма, которая росла или уменьшалась в зависимости от того, много или мало у меня было работы, но до сих пор позволяла без потерь переживать краткие периоды бездействия, когда ни одна из клиенток не нуждалась в моих услугах.

Несмотря на устоявшуюся репутацию и скромный, но постоянный доход, делавшие меня хорошей партией для холостяков любого возраста, принадлежавших к моему классу, жениха у меня до сих пор не было. Я не раз получала предложения руки и сердца – как напрямую, так и через свах, которыми часто пользовались люди моего круга и в городе, и в соседних деревнях, – но все еще была слишком наивна, а потому рассматривала брак не как способ улучшить свое положение, а как сбывшуюся мечту о всепобеждающей любви. В этом смысле недавний опыт синьорины Эстер меня несколько отрезвил. Если молодой человек, друг детства или просто сосед, поравнявшись на улице, отпускал мне комплимент, строил глазки или предлагал прогуляться в воскресенье где-нибудь в парке, соответствующем нашему классу, у меня сразу закрадывались нехорошие подозрения, и я отвечала колкостью, стараясь побыстрее поставить его на место. Если же мне казалось, что по дороге к заказчику какой-нибудь молодой человек, студент или чиновник следит за мной или даже просто смотрит чуть более пристально, чем обычный прохожий, я сворачивала и шла другой дорогой. От таких не жди ничего хорошего, кроме лжи и позора: так писали в романах, да и собственными глазами я тоже видела немало примеров. Одиночество меня не пугало: все мои мечты, желания и планы на будущее касались работы, совершенствования в искусстве кройки и шитья да расширения клиентуры.

Но все-таки приглашение семейства Провера было последним, чего я могла ожидать. Наверное, думала я, бедная родственница заболела или стала хуже видеть, и они зовут меня сшить пару наволочек или заштопать старую рубашку, – как я уже говорила, адвокат, в отличие от жены и дочерей, верный своей скупости, так мало заботился о собственном внешнем виде, что вечно ходил с обтрепанными манжетами, над которыми смеялись даже в суде.

Тем не менее я согласилась – отчасти потому, что в тот момент у меня не было других заказов, но главным образом потому, что сгорала от любопытства: людей со стороны, по крайней мере из тех, кого я знала, в этом доме обычно и на порог не пускали. У Провера не было слуг, за исключением Томмазины, деревенской девчонки, которая говорила на чудовищном диалекте, совершенно не зная итальянского, летом ходила босиком, а за те несколько раз, что я встречала ее на улице с горой узелков и свертков, не обменялась со мной и двумя словами. Мы часто задавались вопросом, как она в одиночку занимается всеми домашними делами, включая уборку, стирку, покупки и приготовление пищи. Или, может быть, ей помогала бедная родственница-приживалка? Это объясняло бы необычайную щедрость адвоката: приютив ее в своем доме, он получил опытную кухарку и верную горничную за еду, кров и полное отсутствие жалованья. Сама синьорина Джемма тоже редко выходила из дома и, главное, никогда не сплетничала.

А вот мы – швеи, модистки, гладильщицы, прачки, мелкие лавочницы, кумушки из окрестных переулков – сплетничали об этом семействе очень много (как, вероятно, и более зажиточные, да и аристократические семьи, многие из которых были связаны с Провера родственными узами, – хотя наверняка мы этого, конечно, знать не могли).

Следуя указаниям галантерейщицы, я подошла к дому адвоката в восемь утра. Дом стоял в самом центре города, на площади Санта-Катерина, напротив церкви: величественный двухэтажный особняк. Окна его выходили на большой мощеный двор, окруженный высокой стеной, за которую можно было попасть с площади лишь через широкие ворота, обычно закрытые и днем и ночью, чтобы прохожие не могли заглянуть внутрь.

Но сейчас они, как ни странно, были открыты, поскольку во двор въезжала запряженная ослом крестьянская телега, и мне не пришлось звонить в колокольчик: я просто вошла вслед за ней. Едва возница привязал скотину к одному из торчащих из стены железных колец и принялся выгружать большую корзину артишоков, как из дома вышла скромно одетая женщина средних лет, которая, нахмурившись, но не сказав ни слова, сразу же бросилась закрывать тяжелые створки ворот.

– К чему такая спешка, синьорина Джемма, я бы и сам закрыл! – воскликнул крестьянин.

– Вы должны были сделать это сразу же, – сурово ответила она. – Не видите разве: первая же проходящая мимо служанка, у которой хватило наглости, немедленно сунула сюда свой любопытный нос! – и, уже обращаясь ко мне, указала на узкую щель, которую специально оставила в воротах: – Проваливай отсюда, девчонка!

– Я швея, это синьора Провера велела мне прийти, – пробормотала я, скорее позабавленная, чем обиженная: я и впрямь с любопытством оглядывалась вокруг.

– Швея? И где же твоя швейная машинка?

– Не знала, что она понадобится.

Хотя машинка и называлась переносной, она была не такой уж и легкой, и я подумала, что ради пары швов и штопки тащить ее не имеет смысла.

– Ну, значит, с завтрашнего дня будешь носить, – сказала мне женщина, в которой я по имени узнала бедную родственницу. – А раз пока руки у тебя свободны, поможешь нам занести в дом эти корзины.

В телеге, помимо корзин, стояли еще мешки и переметные сумки, полные фруктов, моркови, картошки, бобовых, цикория, мангольда и прочей зелени, которую тот крестьянин-испольщик привез из принадлежащего адвокату имения неподалеку от города. Как я позже узнала, телега появлялась во дворе Провера два раза в неделю, снабжая семью всем необходимым: именно поэтому их служанку никогда не видели идущей с рынка с сумками в руках. Даже мясо – кур, ягнят, козлят – им привозили из деревни. Припасов, доставленных тем утром, было более чем достаточно на семью из шести человек. «Значит, кормят здесь хорошо», – решила я, но синьорина Джемма тут же избавила меня от иллюзий. Поняв, что в руках у меня нет ни узелка, ни свертка, она недовольно поинтересовалась: «Ты разве не захватила с собой обед?»

Я остолбенела: еще никогда, ни разу не случалось со мной такого, чтобы во время работы в богатом доме меня не покормили обедом. Ни со мной, ни с любой другой портнихой. Мы привыкли обсуждать друг с другом особенности кухни, рецепты, обилие, разнообразие или, наоборот, однообразие блюд той или иной семьи. Но, по всей видимости, в доме Провера этот обычай не соблюдался. А может, они даже не знали о нем, поскольку не имели привычки звать работников на дом.

Держа в руках корзину с грушами, попробовать которые мне было не суждено, я с досадой поднялась по лестнице, ведущей внутрь дома, и синьорина Джемма провела меня в кухню. Через приоткрытую дверь я заметила, что собравшаяся в столовой семья как раз заканчивала завтракать: три женщины были одеты в домашние платья, а адвокат собирался уходить. В кухне, стоя, грызла кусок черствого хлеба служанка. «Как, ты еще не закончила? – говоря на диалекте, упрекнула ее синьорина Джемма. – Спустись-ка во двор да задай отрубей курам, а потом наведи чистоту в комнате для шитья, пока мы не приступили к работе».

С кухонного балкона, выходившего на задворки дома, наружная лестница вела в небогатый деревьями сад размером с передний двор, но, разумеется, не мощеный, где, устроившись на нижних ветвях апельсиновых и гранатовых деревьев или роясь в земле в поисках червей, сгрудилось огромное количество кур: десятка четыре, а то и все пять, – огромный птичник, каких в городах обычно не держали, разве что где-то на окраине или вовсе в деревне. В глубине сада виднелся низкий курятник, тянувшийся вдоль всей стены. В те годы еще не запретили держать на задних дворах городских домов живность вроде кур или кроликов, но обычно это делалось для личного пользования, голов по шесть-семь, а кроликов – максимум десять, чтобы соседи не жаловались на неприятные запахи и громкие звуки. Но птичник Провера был настолько большим, что мне стало любопытно, кто же успевает съесть все эти яйца, которых хватило бы, чтобы прокормить целый монастырский пансион.

Но на этом странности семейства не заканчивались. Как только адвокат ушел, синьора позвала меня в столовую, где после завтрака (не слишком обильного, как можно было догадаться по числу тарелок) прибирались ее дочери.

Через галантерейщицу мы уже успели договориться с синьориной Джеммой о ежедневной оплате, поэтому я ожидала, что сейчас мне расскажут о работе, которую предстоит выполнить. Однако синьора Провера, отослав обеих девушек и проверив, что окна и двери хорошо закрыты, взяла меня за руки и, глядя прямо в глаза, торжественно произнесла:

– Прежде чем приступить к работе, ты должна дать клятву.

Я посмотрела на нее с недоумением:

– В чем же мне надо поклясться?

– Что бы ты ни увидела в этом доме, какие бы слова ни услышала, о чем бы ни узнала, ты никому об этом не расскажешь.

– Я вовсе не сплетница! – ответила я с возмущением. – И мне нет никакой необходимости в этом клясться.

Да и потом, о каких таких ужасах я могла узнать? Что за тайны могло скрывать одно из самых почтенных и уважаемых в городе семейств? Мы же не в романе! Что адвокат – скряга? Об этом и так все знали. Но знали также и о его несметных богатствах, вот я и решила, что синьора, должно быть, опасается воров: ведь я могу рассказать тому, кто умеет взбираться на стены и взламывать замки, где хранятся украшения, деньги и прочие ценности и как туда пробраться.

– Не беспокойтесь, я никому ничего не расскажу, – повторила я.

Но синьора была настроена решительно.

– Идем в церковь, – сказала она, накидывая на плечи манто. – Принесешь клятву перед алтарем.

Она послала за бедной родственницей, и втроем мы спустились по лестнице. Синьора шла первой, я вслед за ней, родственница замыкала процессию. Передний двор был пуст, засов на воротах задвинут: крестьянин, наверное, уже вернулся обратно в имение. Синьорина Джемма открыла ворота большим железным ключом, который носила на поясе, и сразу же закрыла их за нами. Церковь Санта-Катерина находилась ровно напротив, через площадь, всего в нескольких метрах. Внутри было пусто, но на алтаре горела свеча.

– Клянись здесь, перед освященной гостией, а мы засвидетельствуем. И помни: если нарушишь клятву, тебя ждет геенна огненная!

Все это показалось мне какой-то нелепостью вроде бабушкиных рассказов о войнах за независимость и карбонариях. С другой стороны, адвокат Провера, как и его отец, в молодости имел репутацию отъявленного мадзиниста^[2]. Впрочем, что мне терять, подумала я. Куда хуже было то, что я осталась без обеда.

В общем, я поклялась. Синьора подсказывала мне слова, я их повторяла. Вернувшись домой, она велела мне подписать заранее подготовленную бумагу с той же клятвой и очень удивилась, увидев, что я подписалась полным именем: люди моего класса обычно ставили крестик. А мне всегда было интересно, как власти потом узнают, какой именно крестик к какому человеку относится. В качестве свидетелей она позвала своих дочерей, им тоже пришлось поставить свои подписи: так я узнала, что старшую зовут Альда, а младшую – Ида. Впрочем, разница в возрасте между ними была небольшая: они казались ровесницами и еще достаточно юными, хотя обеим было уже за двадцать. Стройные, даже грациозные, но ничего особенного, никакого сравнения с сияющей очарованием синьориной Эстер. Впечатление портили и домашние платья, скромные и слегка потрепанные, как у их матери и тетки, фасоны уже несколько лет как вышли из моды. Наверное, подумала я, именно парижские туалеты, в которые они облачались, когда выходили из дома в парк, театр, на праздники и балы вкупе с перспективой богатого приданого делали их настоящими красавицами.

Синьора Тереза убрала подписанный документ в ящик комода, который заперла на ключ, и наконец вздохнула с облегчением:

– Ты уже, наверное, поняла, что мы вызвали тебя по чрезвычайному и неотложному случаю. Обычно мы со всем управляемся сами, но на этот раз времени нет: до визита королевы Елены осталось меньше месяца.

Ее слова показались мне странными: я не понимала, какое отношение ко всему этому может иметь королева.

– Мне сказали, что ты умеешь не только шить, но и кроить, – продолжала синьора, – и что у тебя к тому же есть переносная немецкая швейная машинка и ты умеешь ей пользоваться. С ней выходит намного быстрее, правда?

– По-разному. На длинных прямых швах – гораздо быстрее, конечно, – ответила я. Вопрос меня удивил: в то время уже в каждой зажиточной семье имелась своя швейная машинка (пусть даже только для того, чтобы подшивать простыни и кухонные полотенца). И в основном это были модели с педалью, более современные и удобные в использовании, моя же была постарше. Маркиза Эстер выбрала ее из-за небольшого размера: она знала, что в моей крохотной комнатушке машинка с педалью просто не поместится. Я думала, что синьорина Джемма велела принести ее только из любопытства, чтобы посмотреть, как обращаются с ручкой.

Но когда мы перешли в комнату для шитья, я убедилась, что никаких машинок там не было и в помине – ни с педалями, ни без. Зато на большом гладильном столе лежали три рулона прекрасной парчи, все с яркими цветочными узорами, но разного тона и рисунка, – я таких еще не видела. Ткань была двойной ширины и все еще намотана на валики из плотного картона – по моим прикидкам, метров десять в каждом рулоне: более чем достаточно для элегантного платья по последней моде, с небольшим шлейфом, оборками на бедрах под панье^[3] и накидкой, а может, хватит и на поясную сумочку. Не то чтобы я когда-либо шила что-то подобное, но уж расход ткани по модели всегда могла определить. Рядом с тремя рулонами лежали портновский метр, большие ножницы, мел и несколько выкроек из плотной бумаги.

На столике для вышивания я заметила журнал мод с французским названием.

Как было несложно понять, меня позвали сшить из этой великолепной ткани одно или даже несколько вечерних платьев по последней парижской моде.

– Я не смогу! – воскликнула я, не веря своим глазам. – Те платья, что я умею шить, намного проще! Да и с парчой я еще никогда не работала.

Я знала, что шить из парчи очень сложно, она все время выскальзывает из рук и расползается во все стороны, когда ведешь строчку, а если она еще и раскроена по диагонали, то проблем не оберешься.

– Вам следует обратиться в «Прекрасную даму» или в «Высший шик», – я знала, что в этих ателье работают не только с собственными материалами, но и с тканями заказчика, но не осмеливалась спросить, почему они просто не закажут платья в своем любимом парижском Printemps, как привыкли делать раньше: внезапный кульбит от этого источника чудес к бедной домашней портнихе казался мне головокружительным.

– Я не смогу, – повторила я. – Обратитесь к кому-нибудь другому.

– Не беспокойся, мы справимся сами, – холодно сказала синьорина Джемма. – Тебе нужно только помочь нам со швами и отделкой. К счастью, сегодня нам предстоит только кроить и наметывать, а вот завтра тебе надо будет принести машинку.

Она решительным жестом потянула к себе ближайший рулон в зелено-голубых тонах и развернула на столе большой отрез этой восхитительной парчи с ярким рисунком, изображавшим вишню в цвету. Младшая синьорина, Ида, подошла к столу с выкройкой и подушечкой с булавками, а ее мать и сестра ставили греть утюги. Я глазам своим не верила!

Ниже я раскрою вам тайну, о которой по крупицам разузнала за следующий месяц, секрет, о котором поклялась никому не рассказывать. Впрочем, с тех пор прошло так много времени, да и после разразившегося скандала тайну эту узнал весь город – так что, думается мне, никаких обещаний я уже не нарушу.

Если коротко, то семейство Провера все эти годы нас обманывало. Они никогда, ни единого раза не заказывали одежду из Парижа: все платья тайком шили сами синьоры, причем полностью вручную, даже без швейной машинки. И каждый раз добивались таких замечательных результатов, что никто ничего не замечал. С другой стороны, знаете, что говорила моя бабушка, когда мы останавливались у дорогих витрин, чтобы полюбоваться на привезенные из столицы платья работы знаменитых модельеров? «Как думаешь, дитя мое, кто их сделал? Неужели богини, спустившиеся с небес? Нет, их сшили женщины, такие же, как мы, только более умелые и опытные, – а потом, вздохнув, добавляла: – …и, разумеется, за гораздо большее жалованье».

Впрочем, настоящие парижские платья, которыми можно было вдохновляться, в доме Провера тоже имелись – но только много-много лет назад: об этом я узнала от синьоры Терезы, которая, доверяя моей клятве, время от времени откровенничала со мной в минуты отчаяния. Эти платья были частью достойного принцессы приданого, которое ее бесконечно щедрый отец заказал ей из самых роскошных магазинов Европы. Платья для церемоний, балов и театра, летние и зимние, жакеты и юбки для прогулок, пальто и накидки, изысканнейшие верхние и нижние рубашки и к каждому платью – корсет, подходящая шляпка, зонтик, перчатки и туфли. Наверное, не хватило бы дней в году и часов в одном дне, чтобы все их переносить. Платья привезли в больших коробках из прочного картона, выстланных светло-голубой гофрированной бумагой с тисненной золотом надписью Printemps и названиями некоторых других магазинов Брюсселя и Лондона. Казалось, что в доме Провера не найдется достаточно шкафов и комнат, чтобы все их разместить. Адвокат Бонифачо, в ту пору еще молодожен, гордился тем, что выводит в свет жену, чья элегантность затмевала саму королеву Маргариту вместе с ее придворными дамами. Но стоило им вернуться домой, где молодая жена в отсутствие горничной мучилась с крючками и лентами, чтобы снять с себя выходное платье, как он саркастически замечал: «Наслаждайся, пока они в моде, потому что новых я, разумеется, покупать не буду – ни в Париже, ни даже здесь, в городе».

Бедная синьора Тереза, в родительском доме привыкшая к достатку и роскоши, из-за скупости мужа внезапно вынуждена была жить в столь стесненных обстоятельствах, что добрую половину дня лежала ничком на диване в слезах, нисколько не боясь, что услышат слуги, – потому что слуг в доме Провера не было, если не считать не покидавшей кухни босоногой девчонки, дочери какого-то крестьянина, арендовавшего у адвоката землю. Служила она за жилье и еду – последней, правда, ей перепадало немного.

Хозяйские обеды и ужины тоже были такими скудными, что многочисленные кузины и племянницы невесты перестали принимать на них приглашения, ведь на первое там подавали супы, где единственными ингредиентами, помимо воды, были пара листиков цикория и ползубчика чеснока – ни горсточки вермишели, ни даже капли масла; на второе – маленький кусок вареного мяса да одна картофелина, а на десерт – один-единственный фрукт, чаще всего заветренный и сморщенный.

Но больше всех прочих лишений юную жену унижал тот факт, что она не могла самостоятельно распоряжаться ни одним чентезимо. «Зачем тебе деньги? Что ты будешь с ними делать?» – спрашивал адвокат. Все продукты, включая вино и масло, ему привозили из деревни, с земель, которыми он владел, так что платить за них было не нужно. В лавке, куда приходилось неизбежно обращаться за свечами, мылом, иголками, посудой, соленой треской и другими необходимыми мелочами, адвокат открыл счет, который оплачивал лично раз в год, придирчиво изучая список покупок. И если он находил, что количество использованных иголок или свечей хоть немного превышает прошлогоднее, жене было не избежать строгой проповеди о бережливости в домашнем хозяйстве.

В доме отца синьоры Терезы возле двери всегда стояла серебряная чаша с мелочью, откуда они с матерью, выходя, брали немного монет, которые могли понадобиться на милостыню, чаевые, извозчика до центральной площади или чашку горячего шоколада в «Хрустальном дворце», и за эти деньги они не должны были ни перед кем отчитываться. В доме Провера такие расходы считались излишними, наносящими тяжкий ущерб семейному капиталу. Приданое невесты было в полном объеме включено в этот капитал и сразу же вложено в акции и новые земли. Отец Терезы, обнаружив, что у дочери не осталось даже небольшого содержания для личного пользования, предложил за собственный счет выписать ей новое, но зять обиженно заявил, что не допустит этого. «Я вполне способен сам обеспечить жену, – сказал он. – Со мной она ни в чем не нуждается».