Восставая из рабства. История свободы, рассказанная бывшим рабом

Глава III
Жизнь человека в рабстве

Год назад дискуссии между белыми и цветными часто были сосредоточены на вопросе о том, кто несет ответственность за рабство в Америке. Некоторые заявляли, что виновником является английское правительство, потому что оно не позволило колониям отменить работорговлю, когда они этого хотели. Другие утверждали, что колонии Новой Англии были так же причастны к этому, как Англия или южные штаты. В качестве аргумента приводился тот факт, что в течение многих лет работорговля велась на кораблях Новой Англии.

Насколько мне известно, виновных сторон три, и все они в равной степени несут ответственность за рабство в Соединенных Штатах. Прежде всего, это сам темнокожий. Не следует забывать, что именно африканцы совершали набеги на соседей, захватывали пленных и везли их на побережье для продажи. Несколько месяцев назад посольство Либерии нанесло визит в Соединенные Штаты. Вице-президент Джеймс Доссен в разговоре признался, что одна из причин, почему его страна не добилась большого прогресса за восемьдесят шесть лет своего существования, связана с тем, что в течение долгого времени маленькое государство вело борьбу с местными работорговцами, которые привыкли отправлять невольников из либерийских портов и не желали отказываться от этой практики. По его словам, только после полного прекращения работорговли Либерия начала развиваться как государство.

Второй стороной, повинной в существовании невольничества, является торговец живым товаром, который поначалу, как правило, был англичанином или белым человеком с Севера Штатов. В колониальный период, например, Ньюпорт служил главной штаб-квартирой работорговли в стране. Одно время там насчитывалось сто пятьдесят судов, занятых в этой сфере. Вплоть до 1860 года основная часть денег северян инвестировалась в работорговлю, а Нью-Йорк был портом, из которого выходило большинство американских невольничьих судов.

Наконец, третий виновник – это белый человек с Юга, который владел невольниками и нес ответственность за рабовладельческий строй. Однако было бы такой же ошибкой полагать, что Юг всегда непоколебимо выступал за рабство, как и то, что Север всегда был твердо против него. Тысячи людей в южных штатах возмущались укоренившимися порядками. Некоторые из них, такие как Джеймс Бирни^[45] из Алабамы, увезли своих невольников на Север, чтобы освободить, а затем стали лидерами в борьбе против угнетения.

Как и при рассмотрении любого другого явления, люди придерживаются разных точек зрения на проблему рабства. Так, существовали документы, наподобие «Кодекса раба», которые регулировали отношения слуги и хозяина и впоследствии положили начало становлению прав человека. Действие подобных законов распространялось на всю территорию Юга, но везде присутствовали свои особенности. На самом деле не только в каждом штате, но и на каждой плантации устанавливались свои собственные порядки. Плантация в определенной степени являлась маленьким государством, и жизнь там была такой, какой ее делали жившие на ней люди. Закон и обычаи регулировали обращение хозяина со своим рабом, но это происходило лишь отчасти. Например, в той части Вирджинии, где жил я, и белые, и цветные с презрением смотрели на человека, имевшего репутацию жадного хозяина, который держит рабов на голодном пайке. Если невольник отправлялся на соседнюю плантацию в поисках еды, то репутация его владельца летела к чертям. В целом, однако, каждая плантация сохраняла суверенитет и один плантатор не спешил вмешиваться в дела другого.

Исследуя законы, которые принимались для урегулирования отношений раба и хозяина, можно сделать вывод о том, что этот институт показал себя с худшей стороны. Из известных мне случаев, рабство никогда не находило столь безоговорочной поддержки, как в решении, вынесенном Верховным судом Северной Каролины в 1829 году. В том деле невольник подал в суд на своего хозяина за то, что тот жестоко избил его. Судья не только оправдал рабовладельца, но и разрешил ему подвергнуть находившегося в его собственности человека любому наказанию, вплоть до смертной казни. Основанием для вынесения этого решения послужило то, что за всю историю рабства невольник никогда не смел идти против своего хозяина. Подобный шаг осуждался, а суд счел неправильным выступить против мнения общества.

В том решении говорилось о том, что неправильно сравнивать отношения раба и хозяина с теми узами, которые связывают отцов и детей. Цель родителя – воспитать ребенка готовым к свободной жизни, для чего необходимо развивать в нем нравственность и интеллектуальные способности. В случае же с рабом дело обстоит иначе. «Нет никакого смысла в том, чтобы обращаться к рабу с нравственными поучениями», – говорилось в решении. Главный судья Руффин из Северной Каролины подытожил свое мнение по этому вопросу следующими словами:

Цель хозяина – прибыль, а также личная и общественная безопасность. Субъект – человек, обреченный своим положением жить без знаний и без права создавать что-либо свое. Он обязан трудиться на благо другого. Какие моральные соображения могут внушаться такому существу? Должен ли он работать ради личного счастья и из чувства естественного долга? Подобное можно ожидать только от того, кто беспрекословно повинуется воле другого. Такое послушание является следствием безусловной власти над телом. Ничто другое не может привести к такому результату. Власть хозяина должна быть абсолютной, чтобы сделать подчинение раба непререкаемым^[46].

Вынося решение, судья Раффин даже не пытался оправдать его моральными соображениями. «Руководствуясь принципами права, – говорит он, – каждый человек должен воспротивиться такому закону, но при существующем положении вещей все должно происходить именно так. Здесь не может быть никаких исключений. Это жестокая реальность не только для рабов, но и для свободной части населения».

Это судебное решение выводит на чистую воду идею, которая всегда лежала в основе рабства, – идею о том, что зло для одного человека является благом для другого. Однако история рабства доказывает как раз обратное: зло порождает зло, так же как болезнь порождает болезнь. Несправедливость по отношению к одной части общества в долгосрочной перспективе обязательно обернется вредом для всех.

Жизнь раба на маленьких плантациях, расположенных на возвышенностях, и на больших плантациях вдоль побережья сильно различалась. Для примера, на плантации, где я родился, в округе Франклин, штат Вирджиния, насколько мне помнится, было всего шесть рабов. Мой хозяин и его сыновья работали бок о бок со своими невольниками. Таким образом, мы росли все вместе, как члены одной большой семьи. Надсмотрщика не было, и мы узнавали своего хозяина, а он – нас. Большие плантации на побережье обычно находились под руководством надсмотрщика. Хозяин и его семья большую часть года находились в отъезде. О личных отношениях между ними вряд ли можно было говорить.

Джон Кэлхун, величайший государственный деятель Южной Каролины, воспитывался на плантации, мало чем отличавшейся от той, где вырос я. Один из биографов рассказывает, как отец Кэлхуна, возвращаясь со службы в законодательном собрании Чарльстона, привез домой молодого африканца. Этого человека недавно доставили с черного континента на каком-то английском или американском судне. Дети в округе и, несомненно, некоторые из пожилых жителей никогда раньше не видели чернокожего. Он был первым цветным, оказавшимся в этой части страны. Патрик Кэлхун нарек раба Адамом и через некоторое время нашел ему жену. Одного из детей чернокожего Адама звали Суони. Он вырос на плантации вместе с Джоном Кэлхуном и много лет оставался его товарищем. Суони дожил до глубокой старости и любил рассказывать о детстве, которое он провел вместе с самим Джоном Кэлхуном. Они вместе охотились и рыбачили, вместе трудились^[47]. «Мы работали в поле, – говорил Суони, – и много раз под жарким солнцем бок о бок пахали землю».

О ранней жизни Кэлхуна я узнал из рассказа полковника Пинкни Старка. Этот человек также прекрасно описал все особенности института рабства в том виде, в каком он существовал в той части страны, где ему довелось жить. В тех местах плантатор сам обрабатывал свою землю. Надсмотрщик появился лишь позже, и полковник Старк считает, что «ужасы и несправедливости стали случаться только в тот момент, когда между рабом и хозяином появился посредник». Вот как он рассказывает о жизненном укладе на одной из плантаций:

 

Недалеко от плантации семьи Кэлхун жил человек, который участвовал в старой войне за свободу. Долгие годы он сам управлял делами плантации, но под конец жизни согласился нанять надсмотрщика. Всякий раз, когда между рабом и его начальником возникали разногласия, хозяин принимал сторону первого и увольнял второго.

В дождливые дни темнокожие женщины пряли хлопок, из которого ткачиха изготавливала ткань, а портниха шила летние вещи для рабов и хозяев. Овец стригли, а шерсть использовали для пошива зимней одежды. Мясо забитого скота съедали, а шкуры дубили, и местный сапожник изготавливал из них обувь.

У хозяина были свои плотники, колесники и кузнецы, а кроме крупного рогатого скота и овец, старый плантатор разводил лошадей и мулов. Он выращивал собственную пшеницу для муки, а также другие зерновые культуры, кукурузу и хлопок. Он дистиллировал собственный бренди из персиков и подслащивал его медом, добытым на личной пасеке. Его рабы были накормлены и одеты, за ними тщательно ухаживали в случае болезни, а в старости они были вольны делать то, что считали нужным.

Там строго порицали прелюбодеяние и разводы были запрещены. Людям разрешали развлекаться по их усмотрению. По воскресеньям все ходили в методистскую церковь^[48], расположенную по соседству, где выступал собственный проповедник. У молодежи было вдоволь музыкальных инструментов, чтобы устраивать танцы.

Незадолго до смерти старик объявил сыну, что оставляет ему в наследство честно нажитое имущество, не обремененное ни одним долларом долга. Семья и друзья собрались у постели этого человека, когда ему настало время уйти. Простившись с друзьями, он приказал позвать с поля своих рабов, чтобы сказать им последние слова. Когда они пришли, их хозяин был безмолвен и недвижим, но прекрасно осознавал происходящее. Один за другим рабы входили в комнату, брали руку своего умирающего господина и, ласково пожав ее, благодарили этого человека за доброту.

В прежние времена добросовестное выполнение обязанностей требовало от владельца плантации как хороших управленческих навыков, так и высоких моральных принципов. Это была лучшая школа для воспитания государственных деятелей. Грамотно управляемая плантация была маленьким независимым государством.

Условия жизни раба на некоторых крупных плантациях на Дальнем Юге были тяжелее, чем в других местах. Этот регион населяли предприимчивые люди, многие из которых приехали из Вирджинии, захватив с собой невольников. Богатая почва позволяла плантаторам быстро сколотить первоначальный капитал, а рабов в этом случае воспринимали как орудие производства по добыче хлопка, кукурузы и риса^[49]. Владельцы плантаций сахарного тростника в Луизиане не стеснялись открыто заявлять о том, что раб вырабатывает свой ресурс за семь лет. Поэтому лучше всего раз в семь лет покупать новый набор рабочих рук.

Впрочем, не всегда все выглядело так мрачно. Встречались и здесь землевладения, где отношения раба и хозяина были настолько хорошими, насколько это было возможно в предлагаемых обстоятельствах. На некоторых удаленных от города плантациях Алабамы господин и его невольники жили в согласии. В качестве примера больших хозяйств, на которых царила благоприятная атмосфера, я могу привести плантации бывшего президента Конфедерации Джефферсона Дэвиса и его брата Джозефа Дэвиса в округе Уоррен, штат Миссисипи.

История семьи Дэвис и того, как появились их плантации Харрикейн и Брайерфилд, типична. Предки президента Конфедерации были выходцами из Уэльса. Сначала они поселились в Джорджии, затем эмигрировали в Кентукки и, наконец, обосновались на богатых землях Миссисипи. В 1818 году Джозеф Дэвис, который в то время был адвокатом в Виксбурге, взял рабов своего отца и отправился вниз по реке, к месту, которое сейчас носит название «Изгиб Дэвиса». Располагалось оно в тридцати шести милях от Виксбурга и имело огромный потенциал.

Там Джозеф начал расчищать землю и готовить ее к засеву. В то время к берегам Миссисипи еще не причаливали пароходы, а местность была настолько дикой, что люди передвигались по девственным лесам в основном на лошадях. В течение нескольких лет мистер Дэвис с помощью своих рабов сумел создать плантацию площадью около пяти тысяч акров, к концу жизни став очень богатым человеком. Однажды он отправился в Начез и купил на рынке невольника, который впоследствии войдет в историю под именем Бен Монтгомери. Этого молодого человека продали на Юг из Северной Каролины. Он, как и большинство рабов, слышал о жестоком обращении, которым печально славились обширные изолированные плантации, и решил сделать все возможное, чтобы остаться в городе. Практически сразу после того, как его привезли в хозяйские угодья, он сбежал. Мистеру Дэвису удалось поймать и вернуть беглеца. Как поведал мне сын Бена, в этот момент хозяин и его раб пришли к консенсусу. В чем именно заключались их договоренности, никто уже не расскажет, однако в результате Бенджамин Монтгомери получил довольно хорошее образование и стал управляющим плантацией. Его знаний оказалось достаточно, чтобы исследовать береговую линию и дамбу, защищавшую плантацию от вод Миссисипи, чертить планы зданий и других строительных конструкций, которые впоследствии были возведены на территории хозяйства.

Миссис Джефферсон Дэвис в своих воспоминаниях о муже упоминает Бенджамина Монтгомери как управляющего плантацией мистера Дэвиса. Она говорит о нем следующее:

Максима Джозефа Дэвиса гласила: «Чем меньше людьми управлять, тем более покорными они будут». Этого принципа он придерживался не только в отношении членов своей семьи, но и в обращении с рабами. Он учредил суд присяжных и ввел его в постоянную практику. Его единственной исключительной привилегией было право на помилование.

Если невольник мог заработать больше, занимаясь чем-то помимо плантации, то мистер Дэвис давал ему такое право. Рабу достаточно было вносить плату, равную средней стоимости труда на плантации. Один из невольников держал лавку, и наша семья не раз приобретала у него товары по тем ценам, которые он называл. Он продавал, а иногда и покупал фрукты у семейства Дэвисов и у других жителей Изгиба, а однажды выдал нам кредит в две тысячи долларов. Все счета были оплачены быстро и без задержек. Он много раз занимал деньги у своего хозяина, но был столь же щепетилен в вопросах оплаты счетов. Его сыновья, Торнтон и Джозайя, сначала научились работать, а затем отец обучал их чтению, письму и счету. Теперь оба сына Бена Монтгомери – уважаемые и состоятельные люди. Один имеет бизнес в Виксбурге, а другой – процветающий фермер на Западе.

Через несколько лет после основания поселения в низине Дэвис-Бенд мистер Джефферсон Дэвис присоединился к своему брату и долго жил на прилегающей плантации. У братьев были схожие представления об управлении рабами. Оба лично контролировали свои владения, и у Джефферсона Дэвиса, как и у его брата, был темнокожий раб Джеймс Перм Бертон, которого называли «другом и слугой». Этот человек вплоть до своей смерти практически единолично управлял плантацией Брайерфилд, так же как Бенджамин Монтгомери руководил Харрикейном. После войны обе плантации были проданы за триста тысяч долларов Бенджамину Монтгомери и его сыновьям, которые управляли ими в течение нескольких лет, пока в результате наводнений и падения цен на хлопок не были вынуждены продать эти угодья. После этого Торнтон Монтгомери переехал в Северную Дакоту, где некоторое время владел и управлял большой пшеничной фермой площадью шестьсот сорок акров недалеко от Фарго. Его брат Исайя впоследствии основал город Маунд-Байу, штат Миссисипи.

В качестве иллюстрации теплых и дружеских отношений между экс-президентом Конфедерации Джефферсоном Дэвисом и его бывшими рабами, как в те годы, когда они жили вместе на плантации, так и после, миссис Дэвис опубликовала несколько писем, написанных после смерти супруга. Следующее послание принадлежит перу Торнтона Монтгомери, который в настоящее время живет вместе со своим братом в Маунд-Байу.

Кристин, Северная Дакота,

7 декабря 1889 года

Я неустанно следил за состоянием здоровья мистера Дэвиса в Брайерфилде и во время его путешествия на пароходе «Лизерс». Я видел, как вы встретились и вернулись с ним в резиденцию мистера Пейна в Новом Орлеане. Я надеялся и верил, что благодаря хорошему уходу, лечению и его огромной силе воли он быстро поправится. Увы, Провидение распорядилось иначе. Соболезную Вашей утрате. Мое сердце с Вами в этот час глубочайшей скорби.

Если бы я мог помочь облегчить боль утраты, я бы тотчас сделал все возможное. Но я бессилен, поэтому прошу Вас принять мои самые искренние слова соболезнования.

Ваш покорный слуга,

Торнтон

Миссис Джефферсон Дэвис, Бовуар, Миссисипи^[50]

Согласно тем источникам, которые мне довелось изучить, первые рабы, а под этим термином я подразумеваю первое поколение афроамериканцев, которых привозили сюда на огромных невольничьих суднах, вряд ли могли найти общий язык со своими хозяевами. Особенно характерно это было для огромных плантаций Каролины, где невольники практически не видели своих господ. По большому счету, рабы на таких плантациях организовывали нечто наподобие африканской колонии на американской земле.

Время шло, поколения сменяли друг друга. Каждое следующее поколение темнокожих все больше адаптировалось к американской действительности. Они перенимали привычки, язык, верования и идеологию белого человека, пока наконец полностью не интегрировались в общество.

Вдали от родной земли темнокожий тосковал недолго, быстро приспособившись к новым условиям. От природы кроткий и веселый нрав помог ему быстро обосноваться на этой земле. Постепенно естественная человеческая симпатия, словно корни дерева, начала прорастать в белого человека, с которым теперь была неразрывно связана судьба раба. Вскоре темнокожие полюбили детей своего хозяина, а те в ответ привязались к невольникам. Благодаря хорошему чувству юмора и умению стойко переносить трудности рабы научились смягчать острые углы, переводить проблему в шутку и оправдывать своего хозяина за жестокость. Витиеватые и уютные истории, которые рабы любили рассказывать по вечерам у костра, завораживали хозяйских детей. Им нравился дух приключений, витавший в этих рассказах.

Монотонная и однообразная жизнь темнокожего приучила его радоваться самым незначительным вещам. Время, когда традиционно забивают свиней, оборачивалось многодневным праздником. Сбор и молотьба кукурузы тоже превращались в яркое событие, которое доставляло белым не меньше удовольствия, чем черным. Все это происходило в последних числах ноября и в первые недели декабря, становясь своего рода репетицией Рождества. На больших плантациях всегда устраивались подобные празднества.

Собранную кукурузу, а иногда это были тысячи бушелей^[51], сволакивали в огромную кучу высотой в пятьдесят-шестьдесят футов. Хозяин рассылал приглашения рабам с соседних плантаций, и в определенную ночь начиналось действо. До двухсот мужчин, женщин и детей собирались вокруг этой гигантской кукурузной кучи. Человек, слывущий хорошим певцом, забирался на самую вершину горы и громким чистым голосом заводил песню сбора урожая. Этот вид народных песен в последнее время незаслуженно забыт. Певец успевал исполнить несколько строк песни, когда ему начинал подпевать хор из сотен мужчин и женщин, взиравших на него снизу.

Песенные импровизации были посвящены процессу сбора урожая. Простые и точные слова необычайно сильно влияли на душевное состояние участников. Нигде больше я не слышал ничего подобного. В этой музыке было что-то дикое и странное, чего, как я подозреваю, больше нигде в Америке не услышишь.

Мало-помалу песни рабов, причудливые выражения, поговорки и истории из жизни начали собираться в нечто наподобие плантаторской культуры. Присутствие невольников создавало определенную романтику жизни на Юге. Дома без них выглядели унылыми и брошенными, и это не имело отношения к благосостоянию владельца. Без темнокожих жилище теряло значительную часть своего уюта.

Все четыре величайшие культуры Юга – табак, рис, сахар и хлопок – выращивались с помощью рабского труда. В те времена считалось, что никто, кроме темнокожих, не способен должным образом заниматься этим делом. Кое-где так полагают до сих пор. Впрочем, не только своим трудом был полезен раб белому человеку. Понимание жизни, чувство юмора и верность темнокожих скрашивали тяжелую жизнь белых людей на Юге. Нельзя сказать, что сам институт рабства способствовал развитию этих качеств. Напротив, в других странах невольничество развивало абсолютно иное. Полагаю, можно с уверенностью утверждать, что те вещи, которые делали терпимым рабство для белых и черных, были испокон веку присущи африканскому народу как никакому другому.

Писатели Юга, пытаясь воспроизвести очарование старой жизни, часто обращались к описанию жизни рабов. Например, Джоэль Чандлер Харрис^[52] в образе дядюшки Римуса представил тип темнокожего сказочника, который радует и наставляет маленьких детей «большого дома» своими причудливыми историями о животных. «Сказки дядюшки Римуса» прочно вошли в литературу не только Юга, но и всей Америки. Их можно считать бесценным наследием мирового фольклора.

Повествуя о моем родном штате Вирджиния, мистер Томас Нельсон Пейдж^[53] представил в «Дяде Билли» и «Дяде Сэме» два типичных персонажа. Эти герои достойны изучения, если вы хотите понять психологию раба, живущего на плантациях штата. В рассказе «Мех для леди» дядя Билли оказывается проводником, философом и другом для своей хозяйки и ее дочери в тяжелые военные годы и в дни лишений. Он прячет их серебро, отказывается давать информацию солдатам Союза, молится со своей умирающей хозяйкой, утешает ее осиротевшую дочь и, наконец, выдает девушку замуж. После свадьбы старик сидит перед дверью своей хижины и вспоминает о былых временах. Вот как мистер Пейдж описывает размышления дяди Билли:

В ту ночь, когда проповедник вернулся к жене, а Ханна уснула, я сидел в лачуге, попыхивая трубкой, и видел, как они усаживаются на ступеньки перед домом. Их голоса звучали приглушенно, словно гудение пчел, и лунный свет растекался над двором. Я курил, и казалось мне, что плантация сейчас такая, какой она была прежде. Мои ноги не шаркают, когда я иду куда-то, лошади бьют копытом в стойле, а поле снова расчищено и окружено изгородью. Я чувствую запах цветущего клевера, а хозяйские малыши снова бегают вокруг, забираются мне на колени, называют дядей Билли и просят пойти с ними на рыбалку. Повзрослевшие дети теперь сидели на крыльце, и мерный гул их голосов растворялся в темноте.

В рассказе Пейджа «Масса Чан» дядя Сэм рассказывает скорбную историю о том, что произошло с его молодым господином во время Гражданской войны^[54] на поле боя:

Масса Чан подозвал меня и сказал: «Сэм, мы победим в этой битве, а потом отправимся домой и найдем себе жен. Я вернусь со звездой на воротнике». Потом он добавил: «Если я буду ранен, отвези меня домой, слышишь?» Я ответил: «Да, масса Чан». Мы вдели ноги в стремена и кинулись в бой… Видели бы вы, как летали пули в тот день… Мы спустились по склону. Я ехал чуть впереди. Затем мы поднялись на холм, где бухали пушки. Огонь был такой силы, что нам пришлось остановиться. Многие были убиты… Масса Чан вдруг поднялся в стременах и крикнул: «За мной!»… Вы никогда не слышали настоящего грохота, если не были на том холме. Мой конь перевернулся через голову и швырнул меня на землю, словно сноп кукурузы. Думаю, это спасло меня от смерти… Оглянувшись, я увидел, что мертвый жеребец лежит на земле… Я вскочил и побежал к берегу. Все было усеяно ранеными и убитыми. Там же, с флагом в руках и с пулей в груди, лежал масса Чан. Приблизившись, я позвал его, но все было тщетно – он уже вернулся домой. Я поднял его, по-прежнему сжимавшего флаг, и понес обратно, как в те времена, когда он был младенцем. Тогда старый хозяин передал мне запеленатого ребенка и наказал беречь его, покуда я не умру. Я унес его тело с поля битвы, подальше от пушечных выстрелов, и положил под большим деревом… Через некоторое время он отдал богу душу. У меня было немного денег, и я смог раздобыть сосновые доски, чтобы в тот же вечер сколотить гроб. Тело массы Чана, завернутое в знамя, я уложил в гроб, но не стал крепко прибивать крышку, зная, что старая миссис захочет его увидеть. Ночью я погрузил гроб в санитарную повозку и двинулся в сторону дома.

Во Дворце изящных искусств в Сент-Луисе во время выставки 1904 года была представлена картина, которая произвела глубокое впечатление на всех белых и черных южан, которые знали достаточно о старой жизни, чтобы понять ее значение. Преподобный Карри из Мемфиса, штат Теннеси, рассказывая об этой картине в проповеди в своем родном городе 27 ноября 1904 года, произнес следующие слова:

Этим летом во Дворце изящных искусств в Сент-Луисе я увидел картину, которая заставила меня остановиться и заплакать. На ней была изображена сцена битвы: пыль из-под человеческих ног и лошадиных копыт, дым от пушек и ружей наполняли воздух. Разбитые повозки, тела раненых и убитых устилали землю. На переднем плане была изображена фигура темнокожего раба, который нес на своих сильных руках светловолосого англосаксонского юношу. Это был преданный слуга южанина. Он выносил мертвое тело молодого хозяина с поля брани, не обращая внимания на усталость и боль. Он нес его к тем людям, чья любовь превосходила только его собственную. Под картиной были такие слова: «Верность до гроба». У меня много знакомых, которые не раз становились свидетелями подобных сцен.

Рабы в Вирджинии считали себя лучше невольников Старого Юга. Даже после отмены рабства так полагает немало людей. Более того, герои рассказов мистера Пейджа без угрызений совести наслаждались благами, которые могли предложить им белые богачи. Возможно, не все понимают, что в те времена между невольниками существовали такие же различия в социальном статусе, как и у белых. Рабы зажиточного плантатора считали себя выше рабов бедного белого человека, у которого не было и шести невольников. Впрочем, жизнь всех этих темнокожих по сути мало чем различалась. У них были свои победы и поражения, как и у каждого из нас.

На самом деле, именно плантаторы собрали наиболее ценные свидетельства о жизни рабов, ведь именно они записывали так называемые плантаторские гимны. В этих песнях, которые распевали полевые работники, нашли отражение бесчисленные человеческие судьбы.

Мне часто приходилось встречаться и беседовать с темнокожими стариками, выросшими в рабстве. Порой этим людям было трудно выразить свои чувства. Иногда, однако, в их речи попадались интересные выражения, в которых отразилась вся их судьба. Один старый фермер, владеющий тысячей акров земли недалеко от Таскиги, сказал: «Мы здесь такие невежды, что не видим никакой разницы между свободой и рабством, разве что раньше мы гнули спину на кого-то другого, а теперь вкалываем на себя».

В другой раз я встретил пожилую женщину, которая сразу после войны покинула свой дом в Теннесси и поселилась вместе с коммуной других цветных в так называемом Теннесси Тауне, который сейчас является пригородом Топики, штат Канзас. В разговоре о ее жизни я спросил, не вспоминает ли она о прежних днях и не хочется ли ей повернуть время вспять. «Иногда, – ответила женщина, – мне кажется, неплохо бы вернуться в юность и увидеться со старыми хозяевами». Она на мгновение задумалась, а затем добавила: «Но они продали моего ребенка на Юг».

Кроме песен рабов, до нас дошло скудное число рассказов тех времен, которые показывают, как рабство выглядело для остальных людей. Сохранились свидетельства беглых невольников, созданные в соавторстве с их друзьями-аболиционистами, но, поскольку в основном эти тексты были написаны под влиянием антирабовладельческой агитации, в них, как правило, говорится об из ряда вон выходящих вещах. Однако до нас дошла история, которая дает представление о переменчивом характере невольничьей судьбы. Я имею в виду биографию Черити Боуэр, которая родилась в 1779 году недалеко от Эдентона, Северная Каролина, и дожила до преклонного возраста после обретения свободы. Она описала своего хозяина как очень доброго человека. По ее словам, случалось, он бил их кнутом из гикори^[55], но никогда не позволял делать это своему надсмотрщику. Вот ее рассказ:

Моя мать нянчила всех его ребятишек. Она считалась очень хорошей служанкой, и наша хозяйка взяла за правило отдавать детей моей матушки на попечение своим детям. Я досталась Элизабет, второй дочери. Моя хозяйка была доброй женщиной. Бедной Черити она была как мать. Если Черити хотела начать прясть, она учила ее этому. Если Черити приходило на ум обучиться вязать, она в этом помогала. Если Черити надо было узнать, как кроить одежду, хозяйка и этому могла научить. Когда я выходила замуж, моя госпожа настояла на венчании, так как не считала правильным жениться без священника. Тем более она знала, что мы храним себя друг для друга. Ее дети обещали, что никогда не разлучат меня с мужем и детьми. Они говорили мне, что никогда не продадут меня, и я уверена, они не лгали. Но мой молодой хозяин попал в беду. Он приходил домой и сидел, положив голову на руки, часами ни с кем не разговаривая. Я поняла, случилась беда, и попросила его рассказать, что его так беспокоит. Он признался, что задолжал тысячу семьсот долларов, которые не может выплатить, и боится, что ему придется сесть в тюрьму. Я умоляла его продать меня и моих детей, чтобы избежать заключения. Я видела, как на его глаза навернулись слезы. «Не знаю, Черити, – сказал он, – посмотрю, что можно сделать. В одном ты можешь быть спокойна: я никогда не разлучу тебя с мужем и детьми, а там будь что будет».

Через два или три дня после этого он пришел ко мне и сказал: «Черити, как ты смотришь на то, чтобы тебя продали мистеру Кинмору?» Я сказала ему, что предпочту быть проданной ему, чем кому-либо другому, потому что мой муж принадлежал когда-то этому человеку. Мистер Кинмор согласился купить нас, и мы с детьми отправилась к нему жить.

Вскоре ее новый хозяин умер, а его жена не была так же добра к ней, как он. Тогда Черити принялась усердно трудиться, чтобы выкупить свободу своих детей.