Ох уж эта Валеркина Яна. Высокая еврейская яркая девка, с крупным носом, большим ртом и огненно-рыжими кудрявыми волосами. Он с ней познакомился в какой-то компании, куда его привел один из их общих друзей. Валера к тому времени недавно расстался с Таней-парашютом, весь еще был в грустном недоумении от потери ребенка и несчастливого конца своей очередной романтической истории. А тут Янка. Валерке было 27 лет, а ей … лет 20, не больше. Молодая, но очень опытная баба, с пустоватыми, светлыми, наглыми большими глазами. Гриша там не был, но Валера рассказывал, что Янка много пила, раскованно танцевала одна, раскинув руки и покачивая бедрами. Они с Валерой друг на друга смотрели, а потом вместе ушли. Понятное дело: типичный их стиль.
Она вскоре к нему переехала. Мама его молчала, хотя Гриша был уверен, что Яна в качестве потенциальной невестки ей не понравилась. И хоть ему и было стыдно в этом признаться, он Валерину маму понимал. Вроде все в Яне было нормально: из приличной еврейской семьи. Вряд ли Валерина семья так ее национальность ценила, но все-таки. Красивая, молодая, любит Валеру … что маме не хватало? И тут Гриша ловил себя на том, что он рассуждает не с точки зрения их с Валерой плейбоевского мировоззрения, с как 'аидише фатер': нет эта девочка не для моего прекрасного сына. Она его недостойна. Ну да, так и было. Янка – могла побыть Валеркиной любовницей, временной яркой подружкой, девушкой его эскорта, партнершей для жаркого секса, но ее не следовало брать в жены! У Янки на лбу было написано: я – блядина! Почему все это видели, а Валера нет?
Гриша вдруг задумался об этом. Что такое в сущности 'проблять'? Вот интересная мысль, которая тогда ему в голову не приходила. Это внеисторическая категория женщин особого толка? Или это порождение сексуальной революции и восходящего феминизма?
Гриша сосредоточился, конкретика Валериной женитьбы его сразу же перестала интересовать. Наверное такие веселые девки всегда были, 'слабые на передок', честные давалки, не из-за денег, а из 'любви к искусству', да … это так, но в конце 20-го века их наверное стало больше. Почему? А потому, что 'плейбоизм', исторически свойственный мужчинам, естественный для них, прощаемый обществом, социально приемлемый, и даже вызывающий тайное восхищение, завоевал и женщин. То, что раньше было только мужской прерогативой, теперь стало можно всем, т.е. женщины стали себе позволять себе вести себя, как мужчины.
Они не скрывают своей сексуальности, условности для них пустой звук, они тоже хотят менять партнеров, ценят их только за мужские стати, и ждут не стабильности, а удовольствий. На самом деле, мужчины таких опасаются, никто не хочет быть использованным, это обидно, непривычно, даже позорно … Как они когда-то с Валерой говорили: я ей не 'станок'. Такая Янка или не такая? Похоже, хотя разумеется девчонка вовсе ни на какие темы не философствовала, вообще Янка не сильно любила делать интеллектуальные усилия. Тогда она была очень даже к Валере привязана, хотела ехать с ним в Америку, но проблема была в том, что она не умела быть с человеком долго, ей надоедало, Янка была готова уйти с новым партнером к новым приключениям, ей казалось, что она, такая замечательная – для мужчины подарок, и вся ее жизнь должна быть цепью удовольствий.
Муж? Ну и что муж? Он должен ее принять такой, какой она была, а не хочет – как хочет. Так все и получилось. Янка приехала в Калифорнию, забеременела и совершенно не возражала против ребенка: ребенок – это, как она говорила, 'дивное' приключение. Как уж Валера и его мама с ней носились, чего только ей не покупали, не знали прямо, куда ее посадить. Янка была в ровном хорошем настроении всю беременность, не унывала, ходила на курсы английского в кофточках-размахайках, сопровождала Валеру в поездках по Калифорнии. Родилась дочка, которую Янка настояла назвать Моникой. Почему Моникой? Ей так казалось шикарным и по-иностранному. Вот дура-то! Валера так очумел от счастья, что не стал с ней спорить. Валерина мама превратилась в няньку, они с папой часами гуляли с коляской. Янка привела себя в порядок, потом стала надолго исчезать из дома, приходила только к вечеру. Кормить девочку она перестала очень рано, на все просьбы Валериной мамы больше времени проводить с ребенком, отвечала какими-то отговорками. В результате от нее отстали. Валера приспосабливался к университету, втягивался в новые проекты, уже читал по-английски курсы. Времени у него было совсем мало. При нем Янка подбиралась, играла в душечку, мурлыкала как кошечка. Мама молчала, стараясь Валеру не расстраивать.
Так бы все и шло, но Яна сама положила их браку конец. Однажды вечером они с Валерой гуляли по набережной, и вдруг она ему сказала, что 'она от него уходит … любит другого мужчину … не считает нужным ему врать … просит ее простить и желает счастья'. Валерка опешил, ничего такого он не ожидал, но как он потом Грише признавался, он сначала испытал шок, оцепенение, но потом к нему пришло облегчение: оказывается он и сам замечал, что ему с Янкой плохо, она не оправдала его надежд, разочаровала … но он решил крепиться, не расставаться с матерью своего ребенка, которую он сюда привез. Нет, он не мог ее бросить, а теперь … у нее кто-то есть. Этот кто-то возьмет на себя заботы о ней, а он, Валера, снова будет свободен. Как они когда-то друг другу говорили? Если ошибку можно исправить, то это вовсе и не ошибка. К ужасу родителей Яна забрала Монику, но … Валера их утешал, что он разводится с женой, а с ребенком он никогда не расстанется, ничего, мол, страшного, не надо драматизировать … Если бы не дочь, Валерины родители были бы даже рады, они никогда не любили Янку.
Нельзя сказать, чтобы Валера в этом разводе ничего не потерял. Потерял. Он не мог каждый день видеть дочь и продолжал платить за их с Янкой дом и давал деньги на ребенка … кругленькая получалась сумма. Янин бойфренд занял место мужа отнюдь не полностью. Валера не жалел денег, деньги, как таковые ему были безразличны. Зато … ему казалось, что он что-то обрел. Пресловутую свободу! Сначала Гриша ему завидовал, а потом … может и нечему было завидовать. В 50 с лишним лет Валера так и был один. Стареющий плейбой, грустная картина. Только они никогда об этом не говорили. Валера был еще полон сил, хорош собой, у него были живы родители, но … Гриша почему-то в связи с Валерой и Яной вспомнил недавние похороны своего научного руководителя, почетного профессора кафедры романских языков, где он защищался. Такие характерные похороны. Любые похороны – это печально, но эти …
Его профессорша, француженка, была мастита, печаталась во Франции, слыла невероятной снобкой, и с самомнением у нее было все в порядке. Не так уж много аспирантов хотели с ней работать, она считалась 'трудным' руководителем. Однако Гриша с ней сразу поладил, причем безо всякого напряга и притворства. Их общее европейское происхождение сотрудничеству изрядно помогло: можно было презирать американцев за серость, необоснованное самодовольство, за не слишком большое трудолюбие, за узаконенное нечеткое словоблудие, которое считалось здесь нормой, приветствуемой большинством, 'гуманитарной наукой': сумбурной мешаниной из истории, психологии, политологии, социологии, философии и литературоведения. Он у нее защитился, но мадам заставила его изрядно попотеть. Да, Гриша об этом и не жалел, привык к подобному подходу и не ждал ничего другого. Когда он работал в Москве над своим первым докторатом, его по головке не гладили.
Мадам ценила в нем 'европейскость', принадлежность к старому и лучшему миру. Он во-время подавал ей руку, умел в соответствующих обстоятельствах эту руку поцеловать, пододвигал стул, приносил цветы, и сам поднимался с места, когда она входила в комнату. Ему все эти штучки были не в тягость, он прекрасно знал, как себя вести. Здешние мужчины так не умели. Мадам даже умудрялась хвалить его умение одеваться: ах, Грегуар, у вас сегодня интересный галстук, сразу виден вкус … ах, Грегуар … зачем опять конфеты? Вы меня балуете … Больше 'Грегуаром' его здесь никто не называл, он привык быть Грегори, с ударением на первый слог. Мадам в долгих приватных беседах любила позлословить о коллегах, об их слабом уровне, о 'неправильном' подходе к обучению … о современных никуда не годных студентах и беспорядке на кафедре. Ей казалось, что только ее русский Грегуар может ее понять. Мадам была совершеннейшим 'ретро', 'последней из Могикан', над ней за спиной потешались, считая, что сильно пожилая француженка 'не догоняет'. А Гриша скромно хвастался своими публикациями по Аналитическому чтению и лил ей бальзам на душу. Здесь о таком подходе даже не слышали.
Мадам рассказывала Грише свою жизнь, он как бы был ее конфидентом. Девушка из довольно простой семьи, выучилась на учительницу младших классов, работала, потом вычитала где-то о специальном наборе в Сорбонну для таких как она учителей. Закончила ее по специальности 'английский язык', попала на практику в Англию и там познакомилась с американским профессором, с которым уехала в Америку. Получила докторскую степень в Стенфорде, со своим профессором развелась, но перед разводом успела сделать себе гистерэктомию, удалила по моде тех времен, матку со всем остальным. Зачем? А затем, что принадлежала к бунтарской, демократической левой молодежи … не нужно ей было материнство, вот еще … она освободилась, как Бовуар говорила, от бремени пола. Гриша так толком и не понял, жалела она об этом или нет. Вероятно жалела, но не любила признавать. За милым профессором-китаистом мадам была замужем вторым браком много лет. Она уже давно не работала, а муж все продолжал преподавание. И вот Гриша получил в прошлом году имейл из своего университета, где он давным-давно не появлялся, что профессор Дюран умерла, панихида тогда-то, в соборе святой Марии …
Гриша не мог сказать, что он испытал сильные чувства. Сто лет он уж с своей 'мадам' не виделся, пожилая женщина … умерла … жаль, но … это жизнь. Потом он стал размышлять ехать в Юджин на похороны или нет. Было неохота, ну что он там забыл. С другой стороны … нехорошо, скотство какое-то. Целый важный кусок жизни он провел с ней бок о бок … так вот плюнуть? Человек умер, что еще надо сделать, чтобы он жопу свою поднял? Поехал. Довольно мало народу, он думал будет больше. Хотя откуда больше-то? Небольшая толпа из университета, все знакомые лица. Гриша подошел к коллегам в темной одежде, пожимал руки, обменивался с людьми дежурными словами. Зашли в костел и расселись. Мадам была формальной католичкой, но в вере усердствовала не слишком. У скромного алтаря стоял закрытый белый гроб с цветами на крышке. На кафедре был установлен микрофон. Начались речи. Было видно, что все идет по-порядку: от семьи – муж, от коллег – современная завкафедрой Барбара Кауфман, мадам отдавала ей должное, но никогда не забывала, что Барбара лезбиянка.
Гриша хорошо помнил ее вокруг этого разговоры: '… не понимаю я ее … интересная молодая женщина, сын … видимо мужчины что-то ей сделали, нанесли какую-то травму … что-то не так. Я этого не понимаю. А вы, Грегуар?' Потом от бывших студентов … какая-то немолодая тетенька, которая приехала из другого города. Потом выступал некий друг их семьи … Все запланировано, никто, естественно, не плачет, речи где-то на пять минут каждая, заранее придуманы и даже, скорее всего, записаны. Священник спросил, не хочет ли кто-нибудь еще выступить … никто не захотел. Он и спрашивал-то для галочки. Потом падре сам сказал короткую речь: … прожила плодотворную жизнь … воспитала сотни студентов … написала … участвовала … внесла вклад … 'сделала разницу' в жизни множества людей … Это были правильные слова, но их можно было применить к любому. В том что говорили выступающие не было ни грана истинной скорби, никто по-настоящему не жалел об утрате, не страдал, никому не было больно.
Потом гроб вынесли, все встали, задвигались, стали подходить с грустному молчаливому мужу и пожимать ему руку … муж каждому искусственно улыбался и благодарил … ритуал. Французские родственники не приехали, никто, из семьи мужа тоже не пришел, рядом с гробом не стояли ни внуки ни дети с опущенными головами, те, кто с трудом сдерживают слезы, не желая плакать перед чужими. Для чего жила? Для пары десятков статей и нескольких книг? Какая-такая 'разница' в жизни других? Смешно. Ушла и никто особо не заметил. Ее вычеркнули сразу, когда она перестала преподавать, переделали расписание под других преподавателей и все.
Гриша не поехал ни на кладбище, ни на скромную 'ресепшен'. Ни к чему, все его видели, он отдал свой долг. Правильно сделал. Скромная толпа после костела еще больше поредела. На кладбище не захотел ехать не только Гриша. Сразу было видно, что перед открытой могилой будут стоять буквально несколько человек. Так мадам и была здесь у них чужой. Он ехал домой и думал об одиночестве, уже не о 'мадам', а почему-то о Валере. У него в голове мелькали сцены Валериных похорон … Гадость какая. Как он вообще смел подобное представлять? Урод, он и есть урод. Он расскажет конечно Валере о похоронах мадам, но … о своих мерзких ассоциациях говорить ему не будет. Он еще не совсем спятил.
И что он сейчас об этом вспомнил? Ну как 'что'? Гриша все чаще и чаще ловил себя на том, что любой, сколько-нибудьу значительный, пережитый эпизод, он инстинктивно укладывал в кладовочку. Были у него такие 'кладовочки' в голове. В нужный момент он зайдет в 'кладовочку' и извлечет оттуда нужный для книги эпизод. Надо? А вот … пожалуйста. 'Сцена похорон мне когда-нибудь пригодится' – цинично подумал он.
В октябре Гриша поехал на конференцию в Балтимор. Сам не знал, что это на него нашло. Ездить ему давно стало лень. А тут почему-то захотелось, хотя почему 'почему-то'? Гриша прекрасно знал 'почему'. Это было почти сразу, как он вернулся из Беркли, где Валера 'защищал' свою Йоко. Защита прошла прекрасно, Йоко была слаба и бледна, но держалась, с честью ответила на все вопросы, было видно, что Валера ею гордился. Как и следовало ожидать, все сделали вид, что 'все хорошо', хотя Валера ему сразу сказал, что теперь уже недолго осталось. Гриша только вздохнул. Он на прощание обнял Йоко, поздравлял ее, улыбался, хотя знал, что никогда ее больше не увидит. На банкет он не пошел, вечером улетел домой, и нагло себя самого успокаивал, что 'он бы так и так Йоко больше не увидел, потому что … Валера бы с ней расстался'. Да при чем тут 'расстался'? Гриша просто не хотел себя расстраивать, но расстроился, может быть даже не столь из-за Йоко, сколь из-за Валеры. Друга он жалел больше девушки. Такова уж человеческая натура.
Доклад свой на конференцию в Балтимор Гриша подал просто так, посмотреть, что будет. Доклад приняли, и Гриша засобирался, ему хотелось развеяться. И была еще одна причина, о которой он не говорил даже Валере. В Балтимор ехала коллега, молодой профессор Валери Фурнье, черная девушка, работающая у них на кафедре чуть больше года. Стильная, современная девка, все при ней. Грише казалось, что он ей нравится. Здесь в городе даже и говорить не приходилось о каких-то с ней отношениях, а вот в Балтиморе … кто знает. Гриша прямо задницей чувствовал приближение 'прекрасной истории любви', так они когда-то, сразу после выхода фильма говорили. Посмотрели они фильм еще студентами в середине восьмидесятых. Для остального мира он был уже старым. 'Love story' они называли любую, сколько-нибудь постоянную, связь с девушкой. Он тогда ничего Валерке про Валери не сказал, хотел потом похвастаться.
И как все было хорошо, как раз так, как он и думал. Доклад, обед, беседа в ее номере, куда профессор Клибман к ней напросился 'просто поболтать'. Поболтали, немного выпили … конфетки, фрукты … комплименты … 'вы, Валери, совершенно необычная девушка … таких как вы немного … в вас, Валери, я вижу смесь тонкого интеллекта с мощной женственностью … если вы понимаете о чем я … да, здесь в этой стране женственность перестали ценить, а я … ценю … Валери, вы очень красивая женщина, вам это часто говорили … я понимаю … но мне с вами так хорошо … сю-сю и пи-пи во всей программе. Девушка размякла, опьянела больше, чем собиралась, а у Гриши, конечно, не было ни в одном глазу, он ее обнял, прижал к себе и так они какое-то время сидели обнявшись, откинувшись на диванные подушки. Номер у нее был хороший, с небольшой гостинной. Гриша уже подумывал двигаться к кровати … там он ее разденет, и будет жадно смотреть на ее коричневое тело с упругой кофейной кожей, розовыми пятками, черными сосками …
До кровати они добрались, девушка была мило податлива, разомлела. От нее приятно пахло хорошей косметикой. Гриша снял с нее одежду и она лежала голая, именно такая, какой ему и представлялась. Он уже собрался сам быстренько раздеться, и скользнуть к ней под одеяло, но в последнюю минуту решил сходить в ванную отлить, прополоскать рот, а заодно вытащить из кармана пиджака пару презервативов, которые он туда заранее заботливо положил, серьезно надеясь на успех. Когда он вернулся в накинутом на голое тело белом махровом халате, готовый к долгому неспешному сексу, Гриша увидел, что Валери сидит в постели в напряженной позе, что-то в ней явно изменилось.
– Грегори, я думаю, что вам сейчас нужно уйти …
Ни фига себя 'уйти'. Он только недавно пришел. У него еще все впереди. Дело на мази. Черт бы ее побрал. А он, главное, разделся уже … Ничего себе.
– Валери, что-то не так? Что случилось? Я что-то не так сделал? Я вас чем-то обидел?
– Нет, что вы … ничего не случилось. Просто уходите. Я не хочу, не могу.
– Почему, Валери? Что не так?
Гриша еще надеялся на чудо, хотя и видел, что девку по каким-то причинам заклинило. Такое и раньше с ним бывало, хотя и нечасто. Он молчал, уже понимая, что все бесполезно.
– Нет, нет … это неправильно. Я не должна была. Это моя вина. Вы женатый человек. Как нехорошо получилось. Простите меня.
Извиняется, идиотка … Не хотела, так и не надо было затевать. А теперь обратный ход включила, динамо прокрутила, и вот …'простите меня'. А главное, из-за чего. Ей-то что …
– Валери, мы с вами взрослые люди, и свободны делать то, что мы хотим …
– Я свободна, а вы – нет … Я сама не понимаю, как это вышло. Вы мне нравитесь, но … Но вы тоже не можете …
– Позвольте мне самому это решать …
Эх, все бесполезно – думал Гриша. Дурацкая ситуация. Как это могло со мной случиться. Что б ее черт побрал, кретинку … Гриша уже ее не хотел совершенно. Он молниеносно оделся и направился к двери, с тоской думая, что ему с этой 'доброй христианкой' придется теперь работать. Черт, черт … неприятно. Хотя, они оба сделают вид, что ничего не было. Наплевать, а ему будет урок … но в чем его просчет? Гриша не понимал. В номере он позвонил Валере, хотя и знал, что у того уже практически ночь. Но Валера не спал:
– Что там с тобой такое? Что ночью звонишь?
– Валер …
– Что, Валер? Говори уже …
– Валер, мне баба не дала …
– Когда?
– Только что …
– Как это не дала? Как она могла тебе не дать?
– А вот представь себе … не дала, и все …
– Почему?
– Не знаю. Хороший вопрос. Наверное я старый …
– Да, ладно тебе … такое, ведь, со всеми бывает.
– Бывает … с другими, но не с нами … а теперь вот и со мной … представляешь?
– Ну-ка, расскажи …
– Ну, она девка черная, с нашей кафедры. Все было тип-топ, то да се … она уже голая лежала, и потом вдруг испугалась: 'не могу, вы женаты … мы не должны … '
– Ага, понимаю. Моралистка из черной церкви. Ждет любовь, хочет создать семью. Ясно … недоебаная, и сильно умная. Терпеть уж ей было невмоготу … ты же у нас хоть куда … но в последний момент опомнилась. Слава богу. Не переживай. Хрен с ней. Было бы хуже, если бы … дала … Возился бы потом с ней, у себя же на кафедре. Ты, что, с ума сошел. Мы с тобой еще маленьким знали 'не живи, где работаешь'. Я прав?
– Прав, прав. Но неприятно. Это, Валер, старость, когда ты уже бабу дожал, а она соскочила, не дала … куда это годится. У тебя, вот, так не бывает …
– Постой, Гриш. Ты сказал, это черная баба? Так?
– Ну, черная, и что?
– А то, Гринь, что ты запал на ее экзотизм. У тебя же никогда не было черных телок. Вот ты ее для коллекции и захотел. Не так? Что там ты еще в ней нашел, кроме эстетики 'белого на черном'? Хотел красиво? Признайся. Я вот на азиатку запал в свое время … и ты туда же. Не переживай. Думай о чем-нибудь хорошем.
– Ладно, извини, что позвонил.
– Гринь … ты с ума сошел. Ты же мне всегда можешь звонить … перестань. И на девку эту болт положи … просто … забей.
Гриша тогда расстроился все равно, хотя после разговора с Валерой ему стало легче. Самое смешное, что Валери вскоре уволилась, поговаривали, что она выходит замуж и уезжает в Колорадо. Грише уже было совершенно все равно. Никаких комплексов вины перед Манькой он за такие вещи никогда не испытывал. Манька тут вообще была ни при чем.
Первое время, когда они с Марусей поженились, и вскоре родилась Аллка, он был жене верен. Жизнь изменилась, старые привычки отошли в прошлое, Гриша был очень занят да и с Валерой они стали видеться редко, то-есть некому было сбивать его с пути истинного. У него просто не было шанса встречаться с девушками, старые подружки в любом случае его не интересовали, да и потребности в приключениях такого рода не возникало. Слишком он уставал, обалдел от бессонных ночей. И все-таки мысль, что иметь любовниц ему теперь нельзя, нехорошо по отношению к жене, ни разу не пришла ему в голову. Гриша заранее разрешал себе левые проходы, то-есть 'как только – так сразу', просто сейчас ему не до того, но если … что, то он … разумеется. Почему бы и нет? Не то, чтобы он серьезно об этом задумывался, нет. Он, как и подавляющее большинство мужчин, считал, что в браке между женщиной и мужчиной есть принципиальная разница: она – не должна, а он – может … Как так? И вот так. С Мусей он такие вещи не обсуждал, она была бы шокирована, расстроилась, забеспокоилась. Но с Валерой они когда-то поставили в этом вопросе все точки над 'i'.
Гриша вспомнил их рассуждения и усмехнулся: дело в том, что их принципы в этом вопросе были основаны на науке. Еще давным –давно они читали какие-то переводные книжки, ходившие в списках, о мужской и женской сексуальности, и там говорилось, что секс для женщины – это приложение к серьезным отношениям, она воспринимает физическую сторону любви эмоционально. Если этого не происходит, тогда она либо не достигает оргазма, либо она 'нимфоманка', что считалось постыдным ярлыком, либо вульгарная блядина, которую нельзя принимать всерьез. Если женщина позволила завести себе любовника, – это плохой симптом. Да, как она посмела …
Зато мужчина мог иметь столько любовниц, сколько ему заблагорассудиться. Мужчина в сексе 'примитивней' . Это ни хорошо, ни плохо, это просто факт. Секс для него секс и ничего более, просто физическое удовольствие. В нем есть и психологический аспект, но не стоит его преувеличивать. Грубо говоря: у мужчин росли 'рога', а у женщин не росли. Гриша всегда считал, что свои 'левые проходы' надо держать при себе, понимал, что Муське это будет неприятно, и не надо ее заставлять страдать, но по своему глубокому убеждению, он не делал 'ничего такого', потому что 'тетки, девки, бабы' – это так … несерьезно, а вот Манечку свою он любил. У него была семья, любимая жена, дочка … а остальное … ну, подумаешь … баловство. Что ему ' бантиком завязать'? На этот принцип замечательно легли библейские рассуждения о грехе: тот, кто прелюбодействовал в мыслях своих – уже грешен! Вот, вот … а кто не 'прелюбодействовал в мыслях своих'? Что тут можно было сделать: едешь в метро – а там девки обалденные сидят, идешь по пляжу, а там такие тёлки … и каждую ты в 'мыслях' имеешь по-всякому. Иногда и реально имеешь … ты же мужчина! А что было бы лучше, если бы он никого не хотел, чтобы, кроме Мани ни на кого не стояло? Таком ему следовало бы быть? Только этого не хватало. Конечно водились такие евнухоидные дяденьки, но Грише казалось, что тот день, когда он перестанет смотреть на баб, мысленно их раздевать, искать шанс поближе познакомиться и наконец … как они говорили 'присунуть … вдуть … трахнуть … отодрать … выебать – будет самым черным днем, концом мужской жизни. Лучше было об этом не думать, и пока все было 'тьфу-тьфу, не сглазить'.
Из пикè женитьбы и рождения Аллки Гриша вышел очень бурно. Он долго помнил о давнем приключении с двумя балеринками, как они их с Валерой … напару. И все-таки ему очень хотелось попробовать двух девочек самому безо всякого Валеры. Друг не мешал, нет, но … без него у Гриши были бы другие ощущения. Кое-кто из друзей поговаривал о третьей девушке с женой … ну, пригласить подругу!? Боже, Гриша и думать не мог заговорить об таком с Маней. Нет, он на нее не злился за 'непродвинутость’, более того, Гриша даже и не хотел, чтобы там была его Манечка. Она – не для этого и все! Маня лежала рядом с ним в теплой байковой ночной рубашке, с большой, полной молока грудью, она спала, отвернувшись от него, смешно упираясь ему в живот круглой попой и сладко сопела во сне, невероятно усталая и родная. Сейчас ей было не до секса, да и ему собственно тоже. Рядом спала крошечная Аллка, завернутая в тугой пеленочный кокон, с розовой соской во рту. Гриша знал, что это у них просто время такое, что вообще-то Муся отнюдь не прочь заняться с ним любовью. Ему с ней было отлично, но он был только для нее, а она – только для него. Они любили друг друга, и это было … другое. 'Играть' Грише хотелось, но не с Марусей. Он видел себя с двумя девушками в постели на троих, но ни одна из них его Марусей никогда не была. Это было бы трудно, сложно, рискованно – вовлечение третьей в их отношения.
Гриша и сейчас себе признавался – да, вот такая у него была мужская мечта. Эксперимент, не норма, экзотическое блюдо к празднику, он он этого хотел. Дело было вовсе не в физиологии. Гриша хотел чего-то дополнительного, наверное … ласк, ощущения своей мощи, того, что он 'всем' нравится, даже и не важно, что тут только 'две', древний животный инстинкт – получить как можно больше самок в свое распоряжение, вот что им наверное руководило. Да он тогда в этом не разбирался. Он будет один, самый главный, он их расшевелит, будет на пике своего мужского потенциала. Как красиво, как эта картина его заводила. Грише всегда хотелось посмотреть на ласки лесбиянок, заветная мечта. Сколько таких видео они с Валеркой пересмотрели, но в жизни ни одному из них этого увидеть не довелось. А еще это была жажда приключений, любопытство. Ну пусть сразу одновременно с двумя он быть не сможет, одна наверное будет ревновать. Конечно. Он на время полностью будет в распоряжении одной, забыв о другой. Как иначе? Но другая с жадностью будет смотреть со стороны 'как' он это делает.
Летом после рождения Аллка Гриша поехал с французами в Артек. Какой-то международной форум. И вот там он снова окунулся в привычную атмосферу ночных гуляний: костер, шашлыки, выпивка, морские купания на пустом пляже, усталость от непрерывного перевода и острое желание наконец расслабиться.
Он их сразу заметил: две вожатые, сестры-близнецы. Молодые, загорелые, стройные, а главное – совершенно одинаковые. Грише это показалось безумно сексуальным. Девчонки оказались сговорчивыми, Гриша им сразу приглянулся. Ну как же: москвич-переводчик, сильный, высокий, взрослый, уверенный в себе, со спокойными пристальными глазами. Гриша, видит бог, не рассчитывал получить сразу двоих сестер, он пытался выбрать, ему даже казалось, что он запомнил, где кто. Но он продолжал ошибаться, девчонки смеялись, шутили, нарочно путали его и в результате они пошли к ним в комнату втроем. О … вот оно! Наконец-то – успел подумать Гриша, а девчонки уже его сноровисто раздевали, повалив на постель.
Получилось все как надо, но все-таки не совсем так, как Грише представлялось. Может из-за того, что девки были совсем уж одинаковые. Он представлял себе, что будет 'альфа-самцом', а на деле, сестры взяли на себя всю инициативу: кто первая, кто вторая, как именно … сейчас это, а потом … то. Гриша помнил, что он был нешуточно пьян, и ему казалось, что девушек в постели у него две, но в то же время, как бы одна. Им было свойственно не только разительное физическое сходство, у них все было одинаковое: они одинаково кончали, стонали, выворачивались, меняли позы. А учитывая, что Гриша в запарке и неясном ночном свете вообще потерял ориентацию, то он уже даже и не пытался их различить. Под конец ему просто казалось, что у него двоится в глазах. Под утро он от них ушел, опустошенный, усталый, невыспавшийся, с гудящей головой, слегка ноющими яйцами, от их острых зубок у него чуть саднила покрасневшая головка. Девчонки старались. Он полежал на кровати и пошел к своим французам, с ужасом думая, что ему весь день придется работать, стараясь никому не показать, как он устал.
И все-таки Гриша был доволен, считал себя молодцом, предвкушал, как он расскажет о сестричках Валерке. Он вернулся из Гурзуфа домой и воспоминания о близнецах тревожили его мало. Не то, чтобы он совсем забыл свои ощущения, вовсе нет, наоборот Гриша отдавал себе отчет в том, что если бы жизнь столкнула его с девчонками снова, он бы конечно не отказался от такой будоражащей игры, но дома он полностью окунулся в привычную атмосферу семьи, нежно любил свою усталую Мусю, завороженно смотрел на крошечное личико дочки, выходил во двор с коляской. Все было хорошо, и чувство вины было Грише совершенно неведомо. Валере он о приключении рассказал, друг его одобрил, много шутил по этому поводу, спрашивал помнит ли он 'балерин', и все сокрушался, что его там с ними не было.
Гришина портлендская жизнь неспешно текла по накатанному пути. Он ходил на работу, Маня тоже ходила, они смотрели по вечерам телевизор, обсуждали передачи и фильмы. Оба что-то читали, но разное, Гриша свои книги никогда с Маней не обсуждал, ему просто не хотелось. Аллка ждала второго ребенка и толстела не по дням, а по часам. Они все уже знали, что у нее опять будет мальчик. Какая разница? Гриша ничего не имел бы против девочки, но мальчик был ему желаннее. Еще один мужчина в семье, хорошо. Он привык быть единственным мужчиной, оберегал своих девочек, а тут … внук растет, а сейчас второй родится. Аллкин муж был приятным во всех отношениях мужиком, но считать его своим Грише было почему-то трудно, слишком уж они были разными, и дело тут было не в возрасте. Когда они с Маней приходили к Аллке в гости, Гриша редко мог до конца расслабиться. Коля сидел рядом с ним за столом и Грише казалось, что он его по каким-то причинам не одобряет. Зачем водку пьет, зачем затевает политические дискуссии, почему недостаточно занимается внуком? Впрочем когда Гриша проводил с внуком время, Коле казалось, что он оказывает на его сына не слишком хорошее влияние.