– Смею надеяться, что письмо ректора развеяло ваши опасения, и от себя прибавлю, что я был лучшим на курсе. К сожалению, лекари второй и первых ступеней заняты в других городах: болотная лихорадка в Уусе, эпидемия бешенства в Карваноне… всех и не перечислить, это время года немилосердно ко всем нам. А насчет, хм… экстраординарности случая, покорно прошу позволить мне составить собственное мнение. Теперь, если с этим все ясно, я прошу проводить меня к пациенту.
Волшебник сделал усталый жест рукой, прося Игроса удалиться. Тот не сдвинулся с места, преданно наблюдая за движениями деда.
– Пошел вон! – рявкнул Габриций, и Игрос исчез со скоростью, невероятной для своих габаритов.
– Сам я человек серьезный, – заявил маг, – но такую пакость нарожал, что мочи моей нет. У внука даже борода не растет, не говоря про магические способности.
Старик встал и, сцепив руки за спиной, начал мерять шагами комнату. Чучело ворона свалилось на пол и, влекомое цепочкой, волочилось за своим хозяином самым постыдным образом, но Габриций не обращал на это внимания. Его костеглавая тень на фоне малиновых штор заворожила Мартейна своими гротескными формами, и он не сразу прислушался к глухому бормотанию:
– … одно я могу сказать точно, упоминаний об этой болезни нет ни в одном прочитанном мною трактате, да и кто писал эти трактаты? Выскочки, в лучшем случае, в худшем – шарлатаны. Кругом, видите ли, они правы, а об этой пустячной болезни у них ни слова. Нет, конечно, я могу понять ограниченность мышления, бедность знаний, не могу понять только одного – намеренного замалчивания сведений об этой болячке, которую и болезнью-то назвать стыдно, ведь если подумать…
Мартейн несколько минут терпеливо слушал сетования Габриция, потом решительно подошел к нему и тихо сказал:
– Пациент – это вы?
– Увы! – в голосе мага появились плаксивые нотки. – Если бы это было проклятие, я бы справился сам, но это что-то иное. Хуже всего другое: из-за этой болезни я не могу творить магию! Сами взгляните!
Габриций набрал полную грудь воздуха и выдохнул, точнее произнес что-то на выдохе, но таким низким, чужим, загробным голосом, что затрепетали, зазвенели оконные стекла, как будто на контрабасе музыкант взял самую низкую ноту, настолько низкую, что она добралась, кажется, и до подземного мира. Пурпурные тени заклубились по углам, и Мартейну на секунду показалось, что чучело ворона пошевелилось. Но заклинание оборвалось резким кашлем, а из прорезей шлема потекли тонкие струйки дыма. В воздухе запахло медом и гниющей листвой.
– Видите? – уныло произнес маг.
Мартейн сочувственно покачал головой. Когда он спросил о симптомах, Габриций пустился в такой долгий и пространный монолог, полный, по обыкновению магов, таинственных метафор и таких иносказаний, как «ярость василиска в нижнем доме» и «союз вод и звезд в туннелях многомясных», что к его концу и сам запутался.
– Впрочем, – сказал он надменно, – если высокая магическая терминология вам непонятна, господин Орф…
– Позволю отметить, что ваши симптомы, по крайней мере, большинство из них, известны мне и так: потливость, бессонница, катаракта, и, кхм, недержание, – бесстрастно ответил Мартейн.
– Как? Откуда? – в ужасе воскликнул Габриций.
– Мне знакомы амулеты, которые вы носите, как мне кажется, не снимая, уже многие дни. Некоторые из них врачебного свойства: подвеска с глазом лягушки от катаракты, высушенная прямая кишка козодоя перевязанная несколько раз красной нитью – от проблем с пищеварением, а медвежий нос в оправе из серебра и яшмы приносит добрый сон. Действительно, могущественные средства, но, смею предположить, что они не помогают, если вы обратились в Университет. Когда это началось?
Из последующего рассказа лекарь выяснил, что маг заболел около недели назад, симптомами также были тошнота, головокружение и то, что Габриций уклончиво назвал «небольшой сыпью», которая увеличивалась день ото дня.
– Если вы соизволите снять шлем, я смогу осмотреть эту сыпь, и выскажу свое мнение, – сказал мягко Мартейн.
Габриций в ужасе отшатнулся от лекаря, и тому стоило больших трудов убедить его в необходимости вернуться в кресло и снять шлем. Когда Мартейн распахнул шторы, впуская в библиотеку больше солнца, он увидел, что на горизонте зреет тьма, а дневной свет приобретает йодистый оттенок, присущий местному туману.
– Будет гроза, – сказал он Габрицию.
Волшебник с великой неохотой снял свой шлем, открыв продолговатую плешивую голову, по бокам которой свисали длинные седые пряди. Лицо его было бледным, окаймленным бородой, белой, с табачной желтизной на усах и у рта, кое где, из родинок и из ноздрей, воинственно торчали жесткие волосы. Но самым примечательным в лице колдуна была сыпь, точнее, не сыпь, а бледно-лиловая гроздь пузырчатой плоти на правой щеке, напоминающая лягушачью икру. Нижний край пораженной области упирался в подбородок, отчего правый угол рта был скошен вниз, а наверху опухоль добралась до глаза, и тот был почти не виден под набрякшим влажным веком.
Лекарь нахмурился. Он осторожно ощупал воспаленную плоть, она была мягкая и податливая, но несколько пузырьков были твердыми, как дерево. Мартейн измерил пульс пациента, осмотрел язык (грязновато-синий) и спросил, видит ли он правым глазом (хуже, чем раньше).
– Ну что? Вы узнаете эту болезнь? – нетерпеливо спросил Габриций.
– У меня есть предположение. Но в это трудно поверить… Вы должны сказать, где и при каких обстоятельствах вы могли заразиться?
– Это не имеет значения, – Габриций вдруг поскучнел и на следующие вопросы отвечал односложно и невпопад.
– Мне необходимо поговорить с городским лекарем, – после недолгого раздумья заявил Мартейн. – Насколько я знаю, лекарем здесь служит Бардезан Бассорба, в прошлом выпускник Университета. Он уже осматривал вас? Когда он сможет прийти сюда?
– Никогда, – взгляд старика был холоднее льда. – Он исчез. Никто не знает где он.
– Когда он исчез?
– С неделю.
– Ладно, пока это неважно. Не поверю, что он был единственным лекарем в городе. У него есть подмастерье? Или он тоже пропал?
– Да, его приемный сын, он цирюльник в Банях. Но зачем он вам, никак не пойму?
– Мне необходимо, чтобы он осмотрел вас и высказал свое мнение, встречалась ли подобная болезнь у других людей в Бороске.
Габриций фыркнул.
– Этот сопляк! Он просто безмозглый мясник, не рассчитывайте, что услышите от него что-нибудь, что поможет в этой ситуации. К тому же, он простолюдин, подкидыш трущобных кровей. Нет, нет, эта просьба невыполнима.
Мартейн учтиво поклонился и направился к двери.
– Постойте! Вы куда собрались? – всполошился Угаин.
– Как я вижу, здесь не выполняют предписаний лекаря Университета, а значит, и в его услугах не нуждаются. Я отправлюсь обратно в Гамменгерн, и обрадую ректора новостью, что вам по силам справиться и без моей помощи.
– Постойте. Вы очень вспыльчивы, юный господин Орф, а это не то качество, что достойно логиста.
Мартейн промолчал. Габриций вздохнул и махнул рукой.
– Хорошо, ваша взяла. Только потом не пеняйте мне, если из вашей затеи ничего не получится.
В итоге Игрос был отправлен за цирюльником. Мартейн стоял у окна и задумчиво наблюдал за приближающейся бурей: черные крылья туч уже обхватили город обширным амфитеатром, и вдали, у горизонта, подсвечивались тонкими прожилками молний. Габрицию же казалось, что он наконец нашел благодарного слушателя, и он громко рассуждал вслух:
– Если бы болезнь не отняла мои силы, я вполне мог бы побороться с ней посредством магии. Мне пришло в голову, что я мог бы перевоплотиться, скажем, в животное, а потом обратно, и, вследствие этого, излечиться. Как думаете?
– Я не знаток магического искусства, но мне кажется, что болезнь сохранилась бы и в вашем животном обличии, – рассеянно ответил Мартейн.
– Да, возможно… А если попробовать превратиться в животное, которое не может нести в себе подобную заразу? Например, в саламандру? Или в растение? Правда, тогда встает вопрос, как вернуть человеческий облик… Как думаешь, Освальд?
Мартейн заметил, что маг разговаривает с чучелом ворона, а не с ним. «Сумасшедший дом! – подумал лекарь раздраженно, – Почему вся магия, вся эта невероятная сила сосредоточена нынче в руках выживших из ума стариков?»8
Оставив Габриция любезничать с мертвым вороном, доктор подошел к книжным полкам. Коллекция мага действительно впечатляла. Помимо тридцати шести томов «Поэмы о Копье с комментариями», Мартейн обнаружил «Розги мира», «Малый алхимический сад»9, «Рыбовладельческий строй Озерной Листурии», и очень редкий список «Тайного покрова». Здесь даже был кошмарный медицинский «Травмовник», увидев его Мартейн непроизвольно вздрогнул. Здесь были книги, переплетенные в человеческую кожу, в кожу южных виверн и северных нарвалов. На многих обложках безостановочно тлели защитные руны. Некоторые книги, вероятно, наиболее ценные, находились в громоздких футлярах, из металла и дерева, и были прикованы цепями к витринам.
***
Буря приблизилась вплотную к городу, когда, наконец, появился цирюльник.
– Люц Бассорба, – представился он.
Это был молодой человек, рыжеволосый, с не очень опрятными клочковатыми бакенбардами. Его глаза были разного цвета – зеленый и синий – и оба выражали самое отчаянное непонимание. Так как Игрос не смог толком объяснить цирюльнику, что от него хотят (вряд ли он сам это понимал), лекарь коротко описал ситуацию, и попросил помощи.
– Взгляните, – сказал Мартейн, указав на Габриция.
Цирюльник внимательно осмотрел язву, впрочем, не решившись к ней прикоснуться, возможно, из-за того, что маг сверлил его злобным взглядом.
– Вспомните, обращались ли к вам пациенты с похожими симптомами?
– Нет, – без промедления ответил Люц. – Такой ужас я бы точно запомнил.
Маг возмущенно запыхтел, но оба лекаря, не обращая на него внимания, отошли в сторону. Они говорили вполголоса, короткими отрывистыми фразами, но, кажется, понимали друг друга с полуслова.
– Есть узелки…
– Глаз?
– Пока видит.
– Как давно?
– Неделя, может больше… Есть предположения?
– Есть одно, но это невозможно.
– Да, у меня тоже.
– Но послушайте, это же сказка, миф…
– Тем не менее, болезнь налицо, прошу прощения за каламбур.
– Действительно…
– Хватит шептаться, в конце концов, я все слышу, – не выдержал Габриций. – Что со мной?
Мартейн задумчиво посмотрел на мага.
– Позвольте мне сослаться на непререкаемый авторитет, – сказал он и подошел к книжной полке. Пробежавшись тонкими пальцами по корешкам он выбрал не какой-нибудь медицинский трактат, а последний том «Истории упадка и разрушения государства Сверхкоролей» Гиврума Глосса. Лекарь пролистал книгу и протянул ее Габрицию раскрытой. Пальцем он отметил место в тексте. Маг недоуменно взглянул на Мартейна, но книгу взял и начал читать. Внезапно он задрожал, зашипел, как змея, и швырнул книгу на пол, как будто она была из раскаленного металла.
– Смеетесь надо мной? – рявкнул. Его руки дрожали.
– Боюсь, что нет, – Мартейн машинально подобрал брошенную книгу и поставил ее на место. – По всем признакам, это Великая Чума.
– Невозможно! Нет, господин Орф, я не верю вам. По каким-то неизвестным мне причинам, вы решили обмануть меня, посеять семена страха в моем несчастном старом сердце. Я не знаю тех низких мотивов, что двигают вами, но я не куплюсь на эту ложь!
– Я верю в факты, великий лорд. А факты именно таковы, что это – Великая Чума. Поверьте, я всем сердцем желаю ошибаться.
– Но ведь… Если это так… От нее ведь не существует лекарства? Значит… значит, я умру? – маг как-то внезапно осунулся, съежился, скукожился, отчего кресло словно вдвое увеличилось в размерах.
– Прошу прощения, но мне кажется, ситуация гораздо серьезнее, – грустно сказал Мартейн. – Боюсь, умереть могут все жители города.
Ветер со всей силы навалился на окна, так, что жалобно заскрипели их деревянные переплеты, он завыл, заревел в камине, вытолкнул из него в библиотеку клуб дыма, пролетел над крышами, протиснулся среди домов, выметая остатки тумана, подхватывая мусор, и ворвался на рыночную площадь. Торговцы торопливо сворачивали палатки, тенты и прилавки, горожане торопились закрыть окна тяжелыми ставнями, а над их головами черные тучи надувались, как паруса. Гнулись и трепетали гильдейские флажки и дворянские стяги; раскачивались вывески и повешенные около Дома Совета преступники, облитые смолой; скрипели ржавыми цепями висячие светильники; вздыхали черные от печного дыма чердаки; ревели и свистели трубы. Многочисленные городские колокола отбивали тревожный набат, то ли с помощью человеческих рук, то ли разбуженные колоссальным напором ветра. Дневной свет околел, погубленный бурей; откуда-то, с далеких ли тихих холмов, из прохладных ли горных глубин, ветер принес семена мрака и щедро засеял ими город.
Из грозовых туч буря выстроила над Бороской пугающий, неправдоподобный небесный замок с фантомными башнями и бастионами, вздымающимися и опадающими под порывами ветра. И грянул гром. Молния расщепила небесный свод на множество фрагментов, которые тут же стянулись вместе, чтобы через мгновение снова распасться, и снова собраться, и еще, еще, еще. Электрический свет обнажил призрачную анатомию города, его белый костяк, на миг лишенный теней. Хлынул ливень. Косыми водопадами он обрушился на древние улицы Бороски, забурлил в желобах и канавах, накрыл прачек, бегущих от реки с корытами, полными выстиранного белья, процессию паломников, поспешивших укрыться зонтами со священными символами, неподъемного нищего, который хныкал и жалобился разъяренному небу на свою судьбу, а птицы прятались под мясистыми стропилами его тела.
Буря злобилась и ревела на тысячу голосов. Испуганный Игрос Угаин спрятался в Лаборатории, забился в угол и рыдал, закрывая лобастую голову руками. Бледная девочка сидела в самой высокой комнате Башни и завороженно наблюдала за грозой; молнии отражались в ее глазах. Широкоплечий человек в странной одежде с трудом продирался сквозь ночь и шторм, неся старуху на закорках. Юноша сжимал искалеченной рукой меч, преклонив колени в молитве. Худой черноволосый человек выкручивался, как червь, выбираясь из подземного склепа. Тучный мужчина в дорогой одежде хохотал самозабвенно, до икоты, пересчитывая воробьев, и лунообразное, белесое его лицо морщилось от веселья. В темной комнате при свете свечи человек разглядывал красноватую пузырчатую сыпь, появившуюся на его руке, чуть повыше запястья.
В таверне «Разрубленный шлем» было не протолкнуться. Спасаясь от бури, сюда бежали те, кого она застала на улице: грошовые лоточники и иноземные купцы в шалях и тюрбанах, горькие пропойцы и набожные паломники, странствующие рыцари и профессиональные головорезы, завистники и весельчаки, лодыри и работяги, гордецы и скромники, черные, светлые, рыжие, с веснушками и без оных, с бородавками и без оных, с зубами и без оных. В воздухе стоял пар и смрад от сохнущей одежды и неумолчный гвалт, заглушающий даже шум бури. Печь на кухне отчаянно чадила из-за ветра, и дым валил прямо в зал. Трактирщик с высоты стойки разглядывал этот хаос, подозревая, что здесь бардака не меньше, чем снаружи, а то и побольше.
– Не к добру это все, – с мрачным удовлетворением сделал он свой излюбленный вывод, и в этот раз, не подозревая этого, был как никогда близок к истине.
Уловка 1. Специалист по выживанию
Уловка 1.
Специалист по выживанию.
Эбрауль Гау был набожным человеком, поэтому он горячо помолился Близнецам об успехе своего дела, прежде чем вклинить ломик под крышку выкопанного гроба.
Черная тень на фоне рассвета, благородная гиена в дырявом цилиндре и перчатках с обрезанными пальцами, Эбрауль Гау был кладбищенским вором. Под ногтями он носил черные полумесяцы могильной земли, в ладонях – занозы от гробов, мрачные атрибуты его искусства.
Спасибо мамаше за звучное имя, как у аристократа; в отличие от папашиного наследства – фамилии, похожей на собачий лай – оно ему хотя бы ему нравилось. Больше родители не оставили ему ничего. Поэтому Эбраулю пришлось с детства учиться хитрить и выживать на улицах Бороски, возможно, лучшей (или худшей, с какой стороны посмотреть) школы по такого рода вещам. Так что выживать он умел как никто другой, можно сказать, что это была его специализация.
Он искренне не понимал, зачем рисковать своей шкурой и спускаться в глубины Подземелья за сокровищами, когда их можно раздобыть и здесь – на городском кладбище, где единственную опасность представляют старый смотритель и, иногда, конкуренты, рыскающие с такими же закрытыми фонарями, лопатами, кирками и ломиками, такими же туго завязанными тряпками, закрывающими рот и нос от трупных запахов.
Иной раз, за кружкой пива в «Разрубленном шлеме», ему доводилось слышать от них легенды о вурдалаках, живущих во тьме кладбищенских нор, про злого духа Басыркана и про совсем уж невероятного Матерого Предка – самого старого, самого большого вурдалака, якобы бывшего колдуна. Эбрауль всегда охотно пересказывал эти байки, так как хорошо знал им цену – чем меньше конкурентов здесь шастает, тем лучше.
Длинные неровные ряды надгробных стел, склепов и мавзолеев разбегались в разные стороны, то пропадая, то появляясь в колышущихся саванах тумана. Сегодня была плодотворная ночь: несколько золотых зубных коронок, множество медяков, которыми закрывали глаза покойников, и которые проваливались потом внутрь черепа и лежали там, как на дне пустого горшка, пара медальонов из серебра и меди. Уже светало, эта могила будет последней. Эбрауль поднажал и крышка гроба со скрипом открылась.
Дохнуло густым и липким запахом тления. Старик, что лежал в гробу, видимо был похоронен не так давно: его желтушный череп еще сохранил остатки бурой плоти, как гнилая картофелина, которую бросили, не дочистив до конца; в густой седой бороде копошились черви. Скрещенными руками мертвец прижимал к груди медную пластину, на которой была выгравирована красивая женщина с рассеянным и томным взглядом.
У Эбрауля загорелись глаза. Это была очень редкая гравюра из прелестной серии «Богини Красоты или Избранные Цветы Юга», изображающая ныне покойную Савору Вокил. Леди сидела возле окна, на фоне идиллического пейзажа: озеро, старая башня на берегу, увитая плющом, два аиста в небе. Безупречная красота Саворы даже в форме оттиска приковывала взгляд; какая грустная ирония в том, что она была женой слепого мужчины, и как печален покойник, прижимающий к груди эту красоту, которой суждено было прозябать во мраке и при жизни и после смерти.
Эбрауль вознес смиренную хвалу Близнецам, и, не тратя более времени, попытался вырвать гравюру из хватки покойника. Та не поддавалась. Проклятый старик как будто и в посмертии не желал расставаться со своей собственностью. Можно было отрезать пальцы и унести гравюру с ними, чтобы отцепить потом, но это слишком грязно, а Эбрауль, несмотря на на свое ремесло, был довольно щепетилен в этом отношении. Вор уперся ногами по обе стороны гроба, глина, скользко, каблук сорвался, но потом уперся в голову мертвеца. Эбрауль рванул сильнее, и тут могила вместе со своим обитателем, с гравюрой и злосчастным Эбраулем Гау провалилась во тьму.
В детстве Эбраулю часто снился один и тот же сон: зловонная яма нужника, и в ней видно все ночное небо, как будто она парадоксальным образом ведет не вниз а наверх. Эта яма затягивала в себя маленького Эбрауля (или он сам делал шаг в нее?), он падал в этот мрак и бесчисленные мерцающие загадкой звезды оборачивались мириадами светящихся крысиных глаз, а он летел и летел сквозь их писк и тернии шевелящихся усов, падал во вневременной бесконечности все глубже, глубже, глубже…
***
Первым что увидел Эбрауль Гау, когда очнулся, был неровный прямоугольник наверху, из которого сочился желтоватый, характерный для Бороски свет. Где-то вдалеке, заглушаемые метрами (десятками метров?) земли, звенели городские колокола. Утро.
Сначала нахлынул удушливый страх, но он невероятным усилием поборол его. Сжал со всей силой лицо ладонями, пока не почувствовал, как тлеющий пульсирующий огонек в расчерченной пальцами тьме исчезает… тает… все прошло, мой Эбрауль, мой мальчик, мой сын.
Все тело болело, но он был жив. Бормоча молитвы, вор не без труда сел. Жидкого света из раззявленной могилы над его головой хватало только чтобы осмотреть себя. Фонарь, очевидно, разбился, инструментов он не видел, но они должны были быть где-то поблизости. Одежда была не в лучшем состоянии: он с ног до головы измазался в старике, но надо отдать ему должное – старый хрыч пожертвовал своей целостностью, чтобы смягчить падение. К тому же оно сломило посмертное упрямство, и проклятая гравюра теперь была свободна. Недолго думая, вор спрятал ее за пазуху.
Что ж, раз он попал сюда из-за старика, Эбрауль считал справедливым, что тот и поможет ему выбраться. Порывшись в останках, он отыскал длинную берцовую кость, снял с лица повязку, пропитанную дегтем от вони, и обмотал ею навершие кости – получился импровизированный факел. Достав из-за пазухи огниво, он с третьей попытки зажег его.
Сначала он отыскал свои инструменты: ломик засунул за пояс, черенок лопаты сломал об колено, чтобы удобнее было орудовать, и взял ее в свободную руку. После этого он осмотрелся, поводя факелом по сторонам.
Каменный пол, выложенный четырехугольными плитами, в накипи серого лишайника. Потолка не было видно. Вверх уходили, исчезая во тьме, квадратные колонны. Вдоль стен местами стояли каменные саркофаги, покрытые вычурной резьбой. Их массивные крышки изображали лежащие фигуры, мужчин и женщин, в доспехах и в платьях, которые носили в надгробном мире сотни лет назад. Еще недавно они очень бы заинтересовали Эбрауля в меркантильном смысле, но сейчас, во тьме, он был склонен к немой солидарности с ними, заточенными под землей на веки вечные.
В нескольких местах в стенах чернели круглые дыры, как будто норы или лазы, под ними – обвалы из земли и осколков камня. Из нор дурно пахло. Эбрауль вспомнил истории про вурдалаков и поежился. В двух противоположных стенах он обнаружил дверные проемы, обрамленные арками. Из одного повеяло слабым ветерком, и вор пошел по этому пути, оказавшимся длинным и тесным коридором.
Через несколько десятков метров коридор разделился на два туннеля. Эбрауль наудачу выбрал правый. Потом и этот ход растроился, потом расчетверился, как делятся корни дерева, погружаясь в глубь. Вскоре Эбрауль Гау потерял счет пройденным перекресткам. Воздух был спертым, голова кружилась, стены давили все сильнее. Времени не существовало, как во сне. Он слышал только гулкий стук своего сердца и собственное сиплое дыхание. Но временами ему казалось – казалось! – что к ним присоединяются другие звуки – влажные, скользкие, дурные. И доносились они из-за его спины. Эбрауль каждый раз, когда с ним подобным жестоким образом играло его воображение, ускорял шаг.
Все чаще в стенах попадались странные круглые отверстия со слизью по краям, некоторые коридоры были издырявленны ими, как оспинами. В некоторые едва пролезла бы рука, в некоторые свободно мог вползти человек. Последние особенно беспокоили Эбрауля. Проход становился все уже и приобретал округлый, норообразный вид: прямые углы каменной кладки были измучены временем, стесаны веками до невыразительной гладкости, характерной для костей. Земля и тлен под ногами крадут звуки шагов, шепот стен как песня отчаяния в вечной темноте.
Эбрауль покрылся потом, факел в руке дрожал, свет метался по стенам, как загнанный зверь. О, теперь он верил в кладбищенских вурдалаков всей душой, ведь слышал собственными ушами их влажное копошение внутри изъязвленных стен, видел, мелькающие в норах бледные сегментированные бока. Некоторые были размерами с человека, а то и больше. На бегу он отсекал лопатой чересчур назойливые рудиментарные ручки, похожие на поганки, тянувшиеся из нор. Всемилостивые Близнецы, как их много!
Немой крик Эбрауля Гау не пропал втуне, ибо Близнецы не замедлили послать ему спасительный знак. На одном из перекрестков вор услышал далекий, еле слышный гул, как от морского прибоя, и, не раздумывая, свернул в его сторону. Он бежал, а однородный шум все усиливался, пока вор не разобрал в нем невнятные признаки бури: курлыканье грома, не громче голубиного, шорох дождя, как шелест трав, сдержанные рыдания ветра. Вурдалаки прекратили преследование, не желая покидать своих мрачных урочищ. Возблагодарив Близнецов, Эбрауль побежал из последних сил.
Ход внезапно расширился, и Эбрауль едва не скатился вниз по ступеням, оказавшись, судя по всему, в большом зале. Шум бури приблизился насколько возможно, казалось, она бушевала прямо за стенами. Эбрауль помахал факелом, разгоняя тьму. Помещение был куда обширнее первого, в которое он так неудачно свалился: свет не достигал стен. И похож он был не на склеп, а на неф одной из Земляных Церквей, которых много вырыли во времена правления Короля-Дракона. Колонны выстроились строгими рядами и тянулись вперед; следуя их линейному порядку, Эбрауль наконец нашел вознаграждение за все свои лишения.
Посредине помещения, в его самом широком месте, где ряды колонн разбегались в стороны, образуя амфитеатр, высилась гора сокровищ. Вперемешку с человеческими костями, в ней лежали мечи и доспехи, горели золотым огнем кубки и ларцы, ловили свет факела драгоценные камни, вероятно магические, потому что свет сохранялся и трепетал в них, даже если Эбрауль убирал факел. Постепенно зал озарился призрачным радужным светом камней, напоминающем Эбраулю свет, льющийся сквозь цветные витражи Собора, в котором он был, будучи ребенком. Вор в благоговении упал на колени, слезы умиления выступили на его глазах.
– Эй, человек!
Эбрауль едва не выронил факел. Сердце забилось вразнобой, шальными толчками.
– Человек, слава Близнецам! Я здесь! Подойди, скорее!
Вор осторожно пошел на голос. Он увидел полукруглую стену с рядом келий, часть из них была закрыта решетками. В одной сидел человек. Лохмотья ветхой изорванной гривой окружали его лицо, нет, не лицо – маску. Гладкая зеркальная сфера, в которой змеились ласковые пляски огней. Эбраулю на миг показалось, что он увидел тайное окно в вечернем саду – тление заката в стекле, окруженное черной невнятицей листьев.
– Ты кто? – спросил вор.
– Как же я тебя заждался! – человек проигнорировал вопрос, зато улыбался ему, как старому другу. – Вижу, ты прихватил с собой замечательный ломик! Он великолепно подойдет к замку моей клетки, готов поспорить на что угодно. Ну же, не томи, открывай!
Эбрауль задумался. С одной стороны, всемилостивые Близнецы повелевают помогать несчастным в беде и уменьшать их скорби, а большей скорби, чем сидеть в этом кошмарном месте, он себе представить не мог. С другой – этот несчастный вполне может потребовать часть сокровищ, которые Эбрауль справедливо полагал своими за все перенесенные страдания.
– Тебе бы хотелось выбраться отсюда, парень? – видимо, человек заметил колебания Эбрауля, – Я знаю, где выход. И поторопись, а то в любую секунду может нагрянуть этот монстр.
– Кто-кто?
– Как вы его здесь зовете… Матерый Предок.
– Это… вурдалак?
– О, нет, хотя этих тут тоже полно, небось заметил. Вся земля под кладбищем изрыта их ходами, удивляюсь, как эта груда камней еще не провалилась вниз. Видишь эту гору безделушек за спиной? Его коллекция. Тащит в свою нору все что найдет, и золото и трупы и живых людей. Та еще тварь, так что скорей!
Повлияло ли на Эбрауля упоминание Матерого Предка, обещание выхода из этой клоаки, или в нем победило его доброе начало, кто знает, но он принялся взламывать замок.
– Быстрее, быстрее, – торопил его узник. – Кажется, я уже слышу его шаги!
И Эбрауль слышал, даже на фоне бури, мерный грохот, как будто тяжелым молотом кто-то громил плиты пола. Взмах-удар, взмах-удар. Вор поднажал и замок с жалобным лязгом упал на пол.
– Поздно! – простонал узник. – Сюда!
Он схватил его за руку и потащил за гору сокровищ. Факел потух. Они оказались в бледном радужном сумраке. Эбрауль осторожно выглянул, несмотря на шиканье бывшего заключенного.
Кристаллы, поймавшие свет, медленно теряли свою силу, и разноцветные блики постепенно таяли во тьме. В дальнем конце нефа, откуда, предположительно, появился Эбрауль, пелену мрака тонким стилетом пронзил луч зеленовато-желтого света. Потом он вытянулся вперед, разворачиваясь в конус, шаря по полу, по колоннам, по пустой келье, и, наконец, по их укрытию. Источник света приближался, и через миг ядовитый ореол позволил разглядеть силуэт верхней половины туши Матерого Предка. Выглядела она как плавно изогнутый черный купол. Посередине этого купола – огромного овального шлема! – было небольшое круглое отверстие. Из него и изливался наружу тифозный свет. Тварь была облачена в древние бронзовые доспехи, которые придавали ей гротескное человекообразие. Тем не менее, по ее исполинским размерам, по подъемам и спадам, по желобам и карнизам архитектурно-громоздких лат, можно было судить о ее бесчеловечной мощи. Смрад окутывал ее миазматической аурой.
Матерый Предок замер на месте. Вся эта гнилостная витальность, так раздувшая его тело, не могла не привести к слабумию. Мозгов как у сороки, таскающей в гнездо без разбору любые блестящие предметы. Эбрауль на секунду бросил взгляд на притаившегося рядом узника, а когда повернулся обратно, твари уже не было видно.
Миг – и тьма распалась, невыносимый свет солнечной бритвой полоснул по глазам. Это Матерый Предок, необъяснимо очутившийся рядом с ними, выхватил свой меч, и тот, на мгновенье поймал блики угасающих кристаллов и луч шлема-фонаря, и стократно усилил их своей поверхностью, просвистел раскаленной электрической дугой в воздухе и потух. Узник не пережил этой смертоносной вспышки подземного огня и опал трухлявой ветошью на каменные плиты.
Эбрауль же сделал одновременно две вещи. Во-первых, он обделался, а во-вторых, упал на спину, и это спасло его от гибельного клинка. Бесполезная лопата выпала из руки. Хныча и перебирая ногами, он пополз спиной вперед, прочь от Матерого Предка. Тот хрюкнул, его луч, сокращаясь и снова увеличиваясь в безостановочной пульсации, рыскал по полу.
Эбрауль был специалистом по выживанию, но эта ситуация не таила в себе никаких возможностей спасения. Возможно только… Настолько безумный план, настолько отчаянная выходка, которая ему бы никогда в голову не пришла, его последняя авантюра, способная изменить положение! Возможно ли, что его мать думала об этом миге славы, когда давала сыну имя? Возможно ли кладбищенскому вору приобщиться к сонму героев, отважно рубившимся с подобными чудовищами в руинах Подземелья, если для этого нужны только отважное сердце, да сталь в руках?