Мирай Тойота рассказывает о своем конце

Мирай отступился и улегся у него в изголовье, оперевшись на локоть.

– Слушай, – сказал он. – У тебя такая классная комната. Почему ты спишь здесь?

Курт открыл глаза и молчал несколько секунд, глубоко и сонно дыша.

– Не могу привыкнуть, что снова могу быть в комнате один, – сказал он.

Мирай мысленно дал самому себе леща. Он был в курсе, что Курт в четырнадцать лет попал в детдом, а через год загремел в колонию для малолетних преступников, в которой отмотал три года. Поэтому ни в каких уточнениях не нуждался.

– Не люблю надолго оставаться один, – продолжил Курт по своей инициативе. – Я вовсе не против, когда Мартин просит кого-нибудь посидеть со мной. Я против, когда со мной начинают обращаться, как с неполноценным. Я нормальный.

Мирай с сочувствием улыбнулся, глядя на его макушку.

– Я тоже устал быть один, – вдруг самопроизвольно вырвалось у него. Он даже сам этому удивился.

– Ты живешь один?

– Не совсем. У меня есть цветок в горшке. А еще за моим холодильником живет паук и постоянно плетет там сети.

– Ты его не выгоняешь?

– Нет, я спокойно отношусь к насекомым.

– Я тоже не понимаю людей, которые боятся пауков и пчел. Они же такие маленькие, чего их бояться?

Мирай засмеялся и, умиленно глядя на Курта, осторожно погладил его по волосам. Тот, довольно заулыбавшись, обмяк под его рукой и мгновенно заснул.

– А ну, вставай! – потряс его за голову Мирай.

Пока Курт мылся, Мирай поставил вариться рис и приготовил ему яичницу с сосисками.

– Да не суетись ты так, – сказал Курт, когда вышел из ванной комнаты. – Рейджи скоро придет и все приготовит.

– Зачем ждать Рейджи-сан, когда есть я? – свирепствовал Мирай, доставая из холодильника все подряд овощи и банку с натто. – Я обещал Харетересу-сану, что присмотрю за тобой и обо всем позабочусь. Это так приятно, когда в доме кто-то есть и ты можешь сделать ему завтрак.

Курт пристально уставился на него, стоя в дверном проеме и машинально вытирая волосы полотенцем. По его молчанию Мирай понял, что опять ляпнул что-то, чего не собирался.

– Вот, что я имел в виду вчера, – сказал он, краснея. – Я так привык быть один, что два дня с кучей народа, с которыми так весело, – это просто праздник какой-то. Я уже не помню, когда в последний раз так здорово проводил время и это не закончилось каким-нибудь свинством.

– У тебя разве нет друзей?

– Нет, я слишком поверхностный человек и ни с кем не могу сойтись достаточно близко.

– Странно. По мне, так ты интересный человек. Наверное, любому бы хотелось иметь такого друга, как ты.

– Вот как… – Мирай завис над тарелкой с сыром. – Прости, не бери в голову, – снова включил он глупого японца. – Я не должен был этого говорить.

Курт пожал плечами и пошел надевать форму. Мирай стукнул себя куском сыра по лбу. Он действительно не должен был ничего этого говорить! Почему в присутствии племянника своего начальника он становится таким болтливым и выкладывает все, чего не стал бы рассказывать посторонним людям?

Пока Курт ковырялся в своем завтраке, есть который не особо хотел, но вынужден был соблюсти приличия в знак признательности за старания Мирая, раздался лязг ключа, а затем усталый голос Мартина:

– Я дома.

Мирай и Курт в панике переглянулись и поняли друг друга без слов. Мирай схватил банку с натто и запрятал ее подальше в холодильник. Курт поспешно разделался со склизскими бобами в своей тарелке и отдал ее Мираю, который оперативно сполоснул ее под струей воды, тем самым уничтожив последние улики присутствия гадости, которая вызывала у Мартина острый рвотный рефлекс. Когда Курт подорвался, чтобы встретить дядюшку, тот как раз показался в дверном проеме.

– О, вы уже встали.

– Привет! – Курт бросился ему на шею и поцеловал в подбородок. Мартин крепко обнял его.

– Привет, Заяц.

Глядя на их телячьи нежности, Мирай прослезился от умиления.

– Soyez les bienvenus, monsieur! (Добро пожаловать, мсье! (фр.))

Мартин глянул на него и только тогда начал соображать, что к чему.

– Так… Дом на месте, квартира в порядке, вы оба живы… Хотите сказать, вы поладили?

– Ну да, – сказал Курт.

– Проходите-садитесь, Харетересу-сан! – засуетился Мирай. – Я сделаю Вам кофе с ванилью. Завтракать будете?

– Да какой там завтракать! – взвыл тот, устало рухнув на стул. – У нас сейчас такой геморрой из-за этого филиала в Киото, что мне еще долго кусок в глотку не полезет!

Врубив кофе-машину, Мирай припорхал к начальнику и принялся мягко стягивать с него пиджак.

– Бедный, Вы сегодня хоть спали?

– Подремал немного в поезде.

Курт полез в холодильник за своим лекарством и краем глаза проследил, как Мирай ненавязчиво начал разминать Мартину плечи. Тот с блаженством запрокинул голову, потому что действительно очень устал и был бы счастлив, если б кто-нибудь избавил его от напряжения в затекшей шее.

– Мерси боку. Юки на пару дней задержится в Киото ремонтировать оборудование, – продолжал Мартин, расслабляясь. – Придется распределить киотовские заказы, чтобы не сорвать поставку продукции. Половину возьмет Токио, а остальное отправим в Осаку и Йокогаму. Даже не представляю, как это организовать без Юки. Мне редко приходится работать с его технарями.

– Я с радостью Вам помогу, Харетересу-сан, – сказал Мирай. – Поручите мне часть работы, с которой я, по Вашему мнению, справлюсь.

Мартин снова напрягся и покосился в сторону.

– Мы же договаривались, что ты возьмешь отгул после своих выходных в должности няньки.

– Ну, не могу же я Вас бросить в такой экстренной ситуации!

– Что ты задумал, Мирай? Хочешь ободрать меня, как липку, за выполнение работы, которая не прописана в твоем договоре?

– Что Вы, Харетересу-сан! Еще одной внеплановой премии будет вполне достаточно! У меня сейчас все равно работы нет, и я получаю зарплату просто за то, что нахожусь в офисе. А Вы себе здоровье подорвете с этой «Глорией». Сами посудите: на своих законных выходных, когда Вы должны были отдыхать и восстанавливаться, Вы разгребали завалы в Киото, толком не выспались и сейчас снова побежите в офис выполнять работу за двоих, потому что Кирияма-сан отсутствует. Да Вы к стоматологу ходите, как на праздник, потому что там Вы можете спокойно полежать в кресле хотя бы полчаса! Где это видано? Ей-богу, я не знаю ни одной фирмы, кроме «Глории», где кароси (*Смерть от переутомления на работе) схватывают не подчиненные, а начальники!

Мартин сдался, совершенно разомлев под его руками.

– Хрен с тобой, золотая рыбка, уговорил. Жду тебя в восемь тридцать, и без опозданий.

– Я Вас не подведу, Харетересу-сан!

Мирай метнулся к кофе-машине, легким движением руки схватил чашку, быстренько выжал кофе, когда как другой рукой прошелся по кухонным ящикам в поисках ванилина, который успешно отыскал с первой же попытки.

– Я сейчас быстренько сгоняю домой переодеться и сразу в офис, – сказал он, поставив перед Мартином дымящуюся ароматную чашку, и упорхнул из кухни, оставив за собой длинный шлейф из теплых струй воздуха.

– Я провожу! – подорвался Курт и еще раз залез в холодильник – на этот раз за корзинкой, которую Рейджи приготовила для Мирая. – Вот рассеянный…

– «Рассеянный»? – подавился кофе Мартин. – Ты даже знаешь такие приличные слова?

– Ой, спасибо, Куруто! – завопил Мирай, прыгая на одной ноге и натягивая кед на другую, когда Курт принес ему корзинку в гэнкан. – Дырявая голова Мирая Тойоты! Если бы он это забыл, Рейджи-сан бы очень обиделась! Ты спас Мирая Тойоту от позора, Куруто!

Дырявоголовый Мирай Тойота закончил с переобуванием и порывисто обнял Курта.

– Спасибо за потрясающие выходные, Куруто!

– И тебе, Мирай… – пробурчал тот и тепло, гораздо более крепко, чем позавчера, обнял в ответ.

– Я смотрю, вы подружились, – довольно сказал Мартин, когда Мирай умчался и в воспоминание о нем остался лишь запах ванильного кофе и потоки теплого ветра, поднятого по всей квартире.

– Да, он невдолбенно клёвый, – ответил Курт, сев обратно за стол и возвращаясь к своему привычному лексикону. – Правда, дикошарый немного. Вечно перескакивает с темы на тему и забывает, о чем только что говорил.

– Да, очень своеобразный молодой человек, но вполне себе неплохой. Он наш с Юки любимчик. Хотя Юки частенько на него строжится.

– Он давно у вас работает?

– Да, где-то год. Думаешь, мы бы послали присматривать за тобой всякую шалупонь?

Снова раздался лязг ключа, шуршание пакетов и мягкий голос Рейджи:

– С добрым утром.

– Могла бы не торопиться, всемогущий Мирай всех накормил! – крикнул ей Курт с места.

– Марутин-сан, Вы вернулись? Добро пожаловать домой!

– Спасибо!

Снова шуршание пакетов, и через пару секунд на кухню явилась полная женщина в нарядном платье прямого покроя, с убранными в элегантный пучок волосами и даже с легкой помадой на губах. Мартин подавился кофе, а Курт сосиской.

– Ох, Мирай-сан уже ушел. Какая жалость, мне так хотелось его застать, – сказала Рейджи и принялась выкладывать содержимое пакетов.

– Улетно выглядишь, Рейджи! – кашлянул Курт, откровенно на нее пялясь.

– Если бы Юки тебя увидел, он бы подумал, что ты хочешь меня соблазнить, и закатил бы скандал, – сказал Мартин, элегантно откашливаясь.

– Ой, ну что вы, я просто перебрала свой гардероб и нашла много хорошей одежды, которая лежит без дела, – раскраснелась Рейджи, очень довольная похвалой. – Мирай-сан сильно переживает за меня. Он думает, что я выгляжу безобразно, потому что я очень несчастна. Но я вполне счастлива. А Мирай-сан такой добрый человек. Мне не хочется, чтобы он за меня переживал.

– Все понятно. Этот бес и тут всех очаровал, – заключил Мартин.

А Мирай тем временем медленно и вдумчиво поднимался вверх по лестнице в свою съемную квартиру – держа корзинку с божественной едой Рейджи обеими руками. Свежий февральский ветер, который с каждым днем становился все теплее, гладил его по разгоряченному лицу и играл волнами его шоколадно-арахисовых волос.

Присяжные дамы и господа! Мне не верится, что это случилось за каких-то два дня… Но никогда еще мне не было так тяжело откуда-то уходить…

Мирай Тойота – взрослый двадцатисемилетний парень с достоинством переменчивого размера

Мирай проснулся утром двадцатого февраля и сказал себе, глядя в потолок с пожелтевшей потрескавшейся побелкой:

– С Днем рождения, Мирай Тойота. Вот уже двадцать семь лет ты бесцельно прожигаешь свою никчемную жизнь, а она взамен одаривает тебя богатством и вниманием полезных людей. От всего сердца желаю тебе продолжать в том же духе. Я люблю тебя, сукин ты сын.

Затем последовала пулеметная очередь сообщений с поздравлениями от мобильного оператора, банка, страховой компании, социальных сетей, которыми Мирай когда-то пользовался, магазинов, чьими дисконтными картами он обладал… Через три минуты все затихло, и Мирай вздохнул с облегчением – его День рождения закончился и, наконец-то, двадцатое февраля стало просто двадцатым февраля, просто еще одним днем в году. Все верно, поздравлений от живых людей он не ждал. С универскими друзьями его пути разошлись еще в студенчестве, со своими любовниками-однодневками он связи не поддерживал, а с отцом и его второй семьей прекратил общение сразу же после того, как уехал в Токио. Словом, о том, что двадцатое февраля – это День рождения Мирая Тойоты, не знала ни одна живая душа, кроме него самого. А он, в свою очередь, надеялся провести этот день спокойно и без эксцессов, потому что нет ничего неприятнее, когда в твой День рождения – день, когда ты должен чувствовать себя самым счастливым человеком на свете и быть в центре внимания, – происходит какая-нибудь ерунда.

Он даже на работу пришел без опозданий. Не получить нагоняя от начальства уже было для него королевским подарком. Однако минут через десять после начала рабочего дня подошел кто-то из коллег и сказал, что Харетересу-сан вызывает его к себе на ковер.

– Но я же ничего еще не натворил! – запаниковал Мирай.

Или на горизонте появился новый непробиваемый клиент, которого позарес нужно склонить к подписанию контракта?.. Если честно, это не то, чего Мираю хотелось, особенно в такой день, но все же лучше, чем нагоняй за какую-то оплошность.

– С добрым утром, Харетересу-сан, – сказал он, зайдя в кабинет Мартина и Юки. Юки, кстати, не было. – Вызывали?

– Да, присаживайся, – ответил Мартин, не вынимая носа из бумаг.

Мирай повиновался и принялся терпеливо ждать, пока его чертов начальник закончит расставлять печати и соизволит, наконец, объяснить, зачем его вызвал. Но Мартин, кажется, не торопился.

– Харетересу-сан? – позвал Мирай осторожно.

– Подожди, сейчас Юки придет.

Мирай закатил глаза. Еще лучше! Если его ждет Кирияма-сан, то это точно какой-то нагоняй! Ан-нет, Юки явился через пять минут с небольшой белой коробкой из кондитерской и вовсе не походил на человека, который собирается раздавать нагоняи.

– Вот, мне сказали, что этот самый вкусный, – отчитался он, торжественно поставив коробку перед Мираем, и раскрыл ее. Там был нарядный белый торт с марципановыми шариками, ребристыми каплями нежного разноцветного безе и витиеватой надписью «Happy Birthday!». – С Днем рождения, Тойота!

– С Днем рождения, Мирай, – сказал Мартин, отложив, наконец, свои бумаги.

Мирай в шоке вытаращился на торт, а потом снова сделал ЭТО – по-настоящему разрыдался, очень горько и отчаянно.

– Что такое? – крайне удивился Мартин. – Ты не любишь сладкое?

– Такие дешевые подарки для тебя унизительны? – запаниковал Юки. – Но это был один из самых дорогих тортов, дороже только свадебные! Клянусь, я очень хотел тебя порадовать, когда выбирал!

Присяжные дамы и господа! Эта фобия началась в мой тринадцатый день рождения. Я был обыкновенным мальчишкой, который заканчивал первый класс средней школы. Восемь месяцев назад моя мать уехала во Францию на курсы по пошиву сценических костюмов, и я с нетерпением ждал, когда она вернется. Не то, чтобы я ее горячо любил. Я был просто ребенком, для которого слово «мама» еще не утратило своего священного смысла. А так у нас были не очень теплые отношения. Став взрослее, я понял, что всегда был для нее не более, чем забавной игрушкой или комнатной собачкой. В детстве я был хорошеньким япошкой (даже при том, что я нахожу всех детей уродливыми) и любил быть в центре внимания, поэтому мамуля везде таскала меня с собой и хвасталась мной перед всеми, кем только можно: «Мирай-тян, расскажи стишок», «Мирай-тян, потанцуй», «Мирай-тян, покажи шапочку, которую я тебе связала», «Мирай-тян, расскажи, в какой чудесный парк мама с папой водили тебя на выходных». Лет до трех Мирай-тян был рад стараться, чтобы сорвать деланные овации умиленных взрослых и увидеть восторг в глазах своей драгоценной мамочки. А потом у Мирая-тяна начал проявляться характер, который он на девяносто пять процентов унаследовал от мамаши-театралки. Мирай-тян стал капризничать, отказывался плясать вокруг мамочки на задних лапках, начал выдумывать собственные штуки, чтобы впечатлить взрослых, сочинял всякую фантастическую ахинею и яростно жаловался на родителей, если те делали ему замечания или отказывались давать то, что он хочет. И тогда от мамочки все чаще стало слышно не «Мирай-тян», а «Тю э мувэ, тю э мувэ (*Ты плохой (фр.))».

А папаша был рад ей поддакивать, мол, «это не ребенок, а сплошная головная боль». Когда я стал взрослее, я также понял, что отец воспринимал меня исключительно как существо, отпочковавшееся от тела его жены. Он мирился с моим существованием лишь потому, что я был ребенком женщины, которую он любил. То, что я получился из его сперматозоида, его никак не трогало. По природе своей он был мягким человеком и никогда не обращался со мной плохо, но я уверен почти наверняка – когда моя мамаша сообщила ему о беременности, он не попросил ее сделать аборт лишь потому, что она выглядела такой счастливой, что ему просто не хватило духу ее расстроить. Так на свет появился Мирай Тойота, и его семейная история была предопределена.

Тот тринадцатый День рождения обещал быть вполне обычным. Одноклассники надарили мне наклеек, отец купил для меня торт – чисто чтобы я отвязался и не нажаловался маман, что папá в ее отсутствие мной пренебрегает. Не помню, чем я занимался, когда поздно вечером раздался звонок из заграницы. Я пятой точкой почуял, что это она.

«Бонжур», «мерси», «мон шер бебе», «сэ шарман» и прочий вздор сыпались через каждое слово и делали ее речь невозможной для понимания. Все, что я понял – она безумно влюблена в Париж и нашла дивную работу в тамошнем театре. Она поздравила меня с Днем рождения и сказала, что у нее есть для меня «мервейё» (*Чудный (фр.)) подарок – она приглашает меня к себе в Париж, когда я вырасту и закончу школу! Охренеть просто, какая щедрость!

– Спасибо, но когда ты вернешься домой? – спросил ее глупый «мувэ» Мирай-тян.

Отец, подслушавший этот разговор, выхватил трубку из моей руки, и начался хаос, который будет твориться в душе Мирая Тойоты еще много-много лет. Отец начал плакать и кричать, умолял маму вернуться, давил ей на жалость, манипулировал чувством вины. В конце концов, у нее кончились деньги на международный звонок и она больше никогда не звонила. Отец ушел в спальню и начал шумно сбрасывать в кучу вещи, оставшиеся от нее. Когда он затих, я подумал, что заговорить с ним сейчас будет достаточно безопасно, заглянул в родительскую спальню и увидел его плачущим в платье моей матери.

– Мама что, больше не вернется? – спросил я.

И тогда он выпалил то, что держал в себе целых тринадцать лет:

– Убирайся! Паскудный ребенок! Ты растешь такой же сумасбродной шлюхой, как твоя мать! Убирайся к ней! Не хочу тебя больше видеть!

Он снова зарыдал в ее платье, а я молча ушел в свою комнату. Не волнуйтесь, это было самое страшное, что мой папаша когда-либо мне сделал. Даже когда его вызывали в школу из-за моего раздолбайства, он ни слова мне не говорил, не говоря уже о том, чтобы наказывать. Отец безумно любил мою мать, и его можно было понять. Она была очень красивой женщиной, а еще у нее был легкий жизнерадостный характер, который так привлекает мужчин, уставших от покорных стыдливых девиц, принимающих всерьез каждое слово. Увы, мой отец не учел тот факт, что любовь таких женщин тоже легка и недолговечна. И уходят они так же легко и неожиданно. В тот момент, когда мы понимаем, что любим другого человека, мы уже, как правило, имеем представление, какой он и подходит ли это нам. С ребенком же все наоборот – ты обязан любить его с самого начала без каких-либо условностей, и только потом, когда он тебя разочарует и разобьет тебе сердце, ты, наконец, увидишь, какой он ублюдок и ничтожество. Я считаю, что это нечестно, поэтому папашу нисколько не виню.

Вот так прошел мой тринадцатый День рождения. Полный отстой, ничего не скажешь. Мне было наплевать и на торт, и на наклейки – или чем я там занимался до того проклятого звонка. Я забился в своей комнате и плакал. Не потому, что меня бросила мать. Не потому, что отец был разбит из-за ее предательства. Я плакал от злости на то, что у меня был День рождения, черт возьми, мои близкие должны были делать меня счастливым и дать мне почувствовать, что в этот день я самый важный человек на планете, но нет – они тупо зациклились на своих нуждах и проблемах! Это было так обидно!

На мой четырнадцатый День рождения наш город накрыло цунами, было не до праздника. На пятнадцатый скончалась какая-то большая шишка из городского совета, и в городе объявили траур. На шестнадцатый у нас с друзьями случилась небольшая потасовка со старшеклассниками, где меня впервые назвали педиком и грозились оттрахать так, что я буду визжать от удовольствия, как свинья. Сей подарок дошел до меня только много лет спустя, но тогда – услышать такое нормальному шестнадцатилетнему парню было крайне неприятно. Короче, год за годом мои Дни рождения стали ассоциироваться у меня с какими-то противными происшествиями, а поскольку круг людей, знавших об этом знаменательном событии, довольно быстро сократился до одного меня, я вообще начал помалкивать в тряпочку и двадцатого февраля вел себя тише воды, ниже травы.

Последняя попытка отпраздновать мой День рождения случилась на третьем курсе универа. Мы с компанией уже были порядком пьяные и обдолбанные, и кто-то вдруг спросил:

– Мирай-кун, ты чего такой грустный?

– У меня сегодня День рождения, – чистосердечно признался я, потому что был так пьян и обдолбан, что мой мозг просто утратил способность врать.

– Так это надо отпраздновать!

И мы еще сильнее напились и обдолбались. Я проснулся от яростных рвотных позывов и обнаружил себя на полу в обнимку с отключившейся девахой с поплывшим макияжем и задранной юбкой. Ширинка у меня была расстегнута, но я не мог сказать наверняка, было ли у нас с ней что-нибудь и был ли я вообще на что-то способен в таком состоянии. Еле как поднявшись на ноги, я наступил в чью-то блевоту. Может быть, даже мою. Вокруг валялись пустые бутылки, алюминиевые банки, окурки от самокруток, пьяные обдолбанные тела и девки с голыми жопами. Запинаясь обо все это, я еле как добрался до толчка. Никто даже не проснулся.

Подняв крышку унитаза, я увидел, что он доверху забит окурками, туалетной бумагой и дерьмом. От этого вида, сопровождавшегося отвратительным зловонием, меня бурно и безудержно вырвало на все: на унитаз, на его крышку, на пол и на стены. Я ухватился за раковину, до упора открыл кран и начал с остервенением полоскать лицо, потому что мне казалось, что в него впитался запах дерьма из унитаза. А потом я поднял голову и увидел себя в зеркало. На третьем курсе универа я был просто женственным красавчиком, а не женоподобным педерастом, как сейчас. У меня была короткая стильная стрижка и обесцвеченные волосы. Я был дико худым, потому что кроме бухла и наркоты ничем не питался. Меня собирались отчислить за неуспеваемость. Мои девушки были шлюхами, которым было наплевать, с кем трахаться, а мои друзья – наркоманами, которым было наплевать, в чьей блевоте спать. Всем было наплевать на мой День рождения, им нужен был просто повод, чтобы еще больше выпить и нажраться наркотиков. Не будь это мой День рождения, они бы нашли какой-нибудь другой. И всем им было наплевать на меня. Тогда я окончательно понял, что людям свойственно думать только о себе. И я был не лучше, чем они. Меня никто не любил, но и я тоже никого не любил. На меня всем было наплевать, но и я тоже плевать хотел на всех и вся.

И вот, глядя на себя в зеркало после грандиозной попойки якобы в честь моего Дня рождения, весь такой красивый, обдолбанный и пропитанный запахом дерьма, я осознал, что тошнит меня не от бухла и наркоты, а от самого себя и своей никчемной жизни. Один из знакомых, у которых мы квасили в тот вечер, учился на архитектора. Я зашел в его комнату и отыскал на рабочем столе канцелярский нож. Там я и вскрылся, не отходя от кассы. Залил ему все чертежи своей поганой японско-французской кровью, воняющей дерьмом.

Я смутно помню пронзительный девчачий визг. Потом проснулся в больнице в «удовлетворительном состоянии, жизни пациента ничего не угрожает». Через день я узнáю, что на тот момент, когда меня обнаружили, я потерял уже порядком крови и меня буквально пришлось вытаскивать с того света. Я расплакался, счастливый от того, что врачам удалось это сделать, и не мог поверить, что я мог сотворить с собой такое и решился лишить себя моей никчемной, но все же драгоценной жизни.

Дирекция универа была вынуждена сообщить моему отцу о попытке самоубийства. Он прислал немного денег на лечение – я ведь все-таки был его сперматозоидом. Я позвонил ему лишь две недели спустя, когда достаточно окреп и пришел в себя настолько, что воспоминания о моей дебильной выходке больше не заставляли меня хотеть провалиться сквозь землю от стыда и злости на себя самое. Я поблагодарил его за деньги, извинился за то, что заставил волноваться, заверил, что со мной все в порядке, поклялся, что это было не более чем пьяное недоразумение и больше ему не придется за меня беспокоиться. Он ответил: «Ну и хорошо». Мирай Тойота не мог знать, что это был последний раз, когда он разговаривает с отцом, поэтому он сосредоточился на собственных ощущениях и, слизывая с сухих обескровленных губ соленые слезы, решил смириться. Смириться с тем, что он никому не нужен и его никто не любит. Смириться с тем, что ему самому никто не нужен и он сам никого не любит. В конце концов, Мирай Тойота любил жизнь, а жизнь любила его. Если бы жизнь его не любила, его обдолбанным друзьям никогда бы не пришло в голову заглянуть в комнату студента-архитектора и вызвать скорую до того, как Мирай Тойота до смерти истек кровью. Поэтому Мирай Тойота выбрал наслаждаться своей никчемной, но драгоценной жизнью и брать от нее все самое лучшее. С беспорядочными разгулами, сулящими полный снос башни, было покончено, долги по учебе сданы, друзья-наркоманы и подружки-шлюшки посланы подальше, наркота полностью исключена из рациона и заменена рисом с овощами. Мирай Тойота стал ценить себя и больше не допускал, чтобы что-то причиняло ему вред.

– Бедный ребенок, – смеялись сквозь слезы начальники Мирая, обнимая и успокаивая его, уже двадцатисемилетнего. – Сколько же у тебя проблем от самого себя.

Мирай сам смеялся, утирая рукавом щегольского пиджака свои слезы и сопли, и все прошедшие Дни рождения теперь казались ему каким-то призрачным туманом. Торт, который подарили ему Кирияма-сан и Харетересу-сан, был самым вкусным из всех, что ему когда-либо доводилось пробовать. В нем было много взбитых сливок, тонкий ванильный бисквит, пропитанный сиропом, густая прослойка из фруктового джема, щедрые слои нежного персика, сочной клубники и мясистого киви. Каждый кусочек был слаще предыдущего и просто таял во рту. Вот уж чего Мирай Тойота меньше всего ожидал от своих жестокосердых начальников!

– Что ж, в таком случае, чтобы с тобой ничего не приключилось, я разрешаю тебе весь день просидеть за компьютером, рассматривая фотки крутых тачек, и ничего полезного не делать, – сказал Юки, облизывая ложку. – Хотя ты и так, в основном, только этим и занимаешься.

– Боюсь, самое страшное со мной сегодня уже случилось, – огрызнулся Мирай, с удовольствием поедая свой кусок торта. – Я увидел Вас, Кирияма-сан. Уверен, что хуже уже не будет.

Юки указал пальцем на остатки торта.

– Сейчас это будет у тебя на голове!

– Это его день, Кирияма, ему сегодня можно все, – засмеялся Мартин и очень элегантно отправил в рот взбитый крем на кончике десертной ложки.

Мирай снова прослезился – наконец-то он почувствовал себя самым важным человеком на планете!

А потом случилось ЭТО. Ближе к обеду позвонили из Киото…

– Ну блин, так и знал! – захныкал Мирай, спускаясь с небес на землю, где до него и его Дня рождения никому не было дела.

Мартин и Юки были в нешуточной панике и наспех отдавали последние распоряжения, прежде чем отправиться в Киото оценивать масштабы катастрофы и устранять ее последствия.

– А Сахарка на кого оставим?! – вдруг схватился за голову Юки. – Рейджи же по субботам родителей навещает! Неловко будет просить ее отменять личные дела из-за нас!

– Мирая?.. – предложил осунувшийся и растерянный Мартин после короткого раздумья.

– Ты уверен? – нахмурился Юки. – Сахарок у нас мальчик впечатлительный. Как бы Мирай не наболтал ему того, что может его шокировать…

– А мы его проинструктируем. Если честно, Мирай меня беспокоит гораздо меньше, чем Заяц. Он же спустит бедного парня с лестницы быстрее, чем Мирай успеет представиться.

Таким образом, Мираю не дали спокойно просидеть за компьютером весь день, чтобы с ним ничего не приключилось, и снова вызвали к начальству.

– У тебя есть планы на вечер, Мирай? – спросил Юки.

– Мой ответ зависит от того, что Вы собираетесь мне предложить, Кирияма-сан.

И тогда на арену вышел Мартин, который предложил ему щедрое вознаграждение за то, чтобы он побыл нянькой для его племянника до понедельника.

– У меня распланирована каждая секунда! – тут же запротестовал Мирай, склонившись в извиняющемся сайкейрее. – Я плохо лажу с детьми и настоятельно рекомендую Вам не доверять ребенка индивидам вроде меня! Нижайше прошу прощения!

– Ребенку девятнадцать лет, – осторожно уточнил Мартин.

– Э?! – охренел Мирай, вскинув голову. – Так он уже здоровый взрослый конь, зачем за ним присматривать? Или это такой подарок на День рождения? Заплатить мне за то, что я с ним пересплю?

Юки тут же вспыхнул и бросился через стол, целясь схватить Мирая за волосы.

– Только попробуй тронуть нашего нежного невинного Сахарка, похотливое животное! Он чист, как роза, и если ты этим воспользуешься, я просто не знаю, что с тобой сделаю!

– Чист, как роза?.. В девятнадцать лет-то?! – обалдел Мирай.

– Скажем так, у него небольшие проблемы с психикой, – терпеливо пояснил Мартин.

– А, ну теперь понятно, почему он до сих пор чист, как роза…

– В четырнадцать лет он стал свидетелем убийства собственных родителей и прикончил одного из нападавших хоккейным коньком. Его самого чуть не убили, и он утверждает, что нападавшие были японцами. Мне некогда было разбираться с их национальной принадлежностью, но на всякий случай ты должен это знать…

– Марти, ты уверен?.. – побледнел Юки, уставившись на товарища.

Мартин, не переставая глядеть на ошалевшего Мирая, еле заметно кивнул и продолжил:

– Я устроил его в манчестерский детдом, но через год он попытался оттуда удрать и по дороге грабанул некоего джентльмена, из-за чего его упекли в борстал. Это что-то среднее между интернатом и колонией для малолетних преступников. Там тоже что-то произошло, и он кого-то грохнул. Когда ему исполнилось восемнадцать, я забрал его в Токио и устроил в аэрокосмическую академию. Через две недели он чуть не убил отверткой своего одногруппника. Его мозг как-то там блокируется в стрессовой ситуации, и он конкретно звереет, когда перенервничает, а потом не помнит, что делал, поэтому его не следует оставлять одного надолго.

Мирай, чувствуя, как по позвонкам пробежал холодок, с трудом протолкнул застрявший в горле комок.

– Слушайте, это, конечно, чертовски заманчивое предложение, но можно я все-таки откажусь? – пробормотал он одними губами.

– Мирай, будь я уверен, что это небезопасно, я бы не стал тебя о таком просить. После того индицента с одногруппником он прошел лечение в психиатрической клинике и с тех пор пребывает в стабильном состоянии. Он сам далеко не в восторге от своего отклонения, поэтому исправно принимает лекарства и старается контролировать свои приступы агрессии. В целом, он неплохой мальчик и ведет себя не лучше и не хуже, чем любой неуравновешенный тинейджер. Твоя задача – просто проследить за его поведением, и если он вдруг начнет вести себя необычно, накачать успокоительным и сообщить об этом мне или Юки.