Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1

Юра отскочил от берега и спрятался от водяных брызг за кусты, а Боря ответил:

– Я сейчас! – разбежался, прыгнул в воду головой вперёд и исчез под водой.

Он не показывался секунд двадцать, Юре, находившемуся на берегу, эти секунды показались очень длинными. Он испуганно закричал:

– Утонул! Утонул!

Испугался и Иосиф Альфонсович: он тоже со страхом глядел на то место, где шлёпнулось в воду тельце мальчика. Он уже собирался позвать на помощь, но в этот момент из воды шагах в 15 от него показалась голова мальчишки. Боря перевёл дух и громко и весело закричал:

– Ох, как хорошо! Только здесь у дна вода холодная-холодная! Хотите дно достану? – спросил он и, погрузившись, вытягивая руки над головой, опустился на дно.

Несколько мгновений его опять не было видно, затем он появился, держа в горсти пучок водорослей и ила.

– А тут ил и трава! – снова крикнул он, подплывая и становясь на ноги рядом со старшим Стасевичем.

В этот день Боря был героем. Иосиф Альфонсович рассказал за ужином о его отличном умении плавать и нырять, все его хвалили, а Боря прямо таял от радости и гордости.

После этого случая Юра начал относиться к Боре с большим уважением, и если раньше, чувствуя своё превосходство во многом, относился к младшему приятелю немного свысока, покровительственно, то с того дня стал держаться проще и более товарищески, как бы признавая, что в некоторых делах и тот может быть впереди.

Мы уже говорили, что в этой семье, где все её члены говорили по-польски – на родном языке, Боря неплохо понимал эту речь. А теперь, когда в продолжение двух месяцев он находился у них всё время, да ещё немножко научился и читать на этом языке, его знания увеличились, и он не только понимал все обращения к нему, но наконец решился и сам произносить кое-какие простенькие фразы. Этим он доставил большое удовольствие всем Стасевичам и ещё больше сблизился с ними.

Именно в это время Янина Владимировна пишет Дмитрию Пигуте:

«Многоуважаемый Дмитрий Болеславович! Обращаюсь к Вам за помощью и советом. Не знаю, успела ли Мария Александровна упомянуть Вам о том, что с осени я буду преподавать гигиену в нашей местной гимназии. Откровенно говоря, я гигиеной на курсах почти не занималась, в моё время практические занятия были необязательны, а лекции читались очень далеко от клиники, да и лектор был плохой. Взялась же я преподавать гигиену потому, что это из двух зол было меньшим: лучше уж я, чем никто.

Прочла за лето Бекарюкова, Эрисмана, ещё пару небольших книжечек. К сожалению, не могла достать ни Равенгиля, ни Дюкло, которых бы мне очень нужно было изучить. Теперь бы мне очень хотелось хоть в общих чертах ознакомиться с санитарией, т. к. в программе есть такой пункт: задачи санитарии, отличие её от гигиены. Ни в одной из моих книг ничего на эту тему не нахожу, поэтому обращаюсь к Вам с большой просьбой: не укажите ли Вы мне какой небольшой книжонки по санитарии – общий обзор, немножко философии, истории и задачи. Буду Вам очень-очень благодарна. Если Вас не затруднит, пожалуйста, ответьте поскорее, так как книжку ещё надо выписать, а времени очень мало.

Ваша мама чувствует себя хорошо и физически, и, насколько мне кажется, наладилось и с нервами. Довольна ребятами. Я от них тоже в восторге, особенно от Бори, он такой интеллигентный и хороший мальчик! Со временем, наверное, очень дельным человеком будет!..»

А этот «интеллигентный» мальчик продолжал резвиться и шалить. Они с Юрой принимали участие в сенокосе и в жатве (которые Боря видел впервые), и даже в охоте на зайца. Это развлечение, между прочим, Боре не понравилось, ему было жалко бедненькое серенькое животное, на боку которого темнело и увеличивалось пятно крови, а из больших глаз катились слёзы. Глядя на подстреленного зайца, Боря сам готов был заплакать. Так и не вышло из него охотника.

Но всё кончается на свете, кончилось и это чудесное лето, Юра и Боря должны были возвращаться в город: Юре нужно было начинать готовиться к занятиям в гимназии, а перед Борей стояла трудная задача сдать экзамены в первый класс. Поступление в гимназию – новый этап в жизни, надо вступить в него с честью, а значит, перед экзаменом и позаниматься.

В конце августа друзья уже были в Темникове.

Глава четырнадцатая

До экзаменов оставалось всего два дня, когда приехал отец.

Яков Матвеевич Алёшкин пробыл в Темникове всего сутки, но они запомнились Боре надолго. Папа, его настоящий папа, был с ним эти сутки неотлучно. Они вместе гуляли по гимназическому двору, и папа показывал, какая острая у него офицерская сабля и как она ловко косит траву.

В магазине папа купил мальчику игрушечную саблю – железную, хоть и маленькую, но в ножнах с ремешком, и эта сабля срубала головки репейнику гораздо лучше, чем самодельная деревянная. Купил он и пистолет-пугач, мечту всех мальчишек того времени. Этот пистолет, выглядевший совсем настоящим, заряжался сероватой пробкой. При спуске курка она вылетала из дула, рассыпалась на мелкие кусочки, тут же в ней воспламенялось и взрывалось какое-то вещество, и раздавался звук всамделишного выстрела. Папа купил к пугачу много пробок, и Боря мог стрелять сколько захочет. Жене он купил переводные картинки и куклу.

Побывал Яков Матвеевич вместе с Борей и у родителей Анны Николаевны Шалиной. Мальчик в этом домике был уже не в первый раз. Ещё весной, почти сразу же по приезде в Темников, они с бабусей ходили туда, чтобы заказать у их дочери Веры пошив одежды, необходимой для Бори. Ведь у него почти совсем не было белья, да и верхней одежды, во-первых, потому, что он из старой вырастал, а во-вторых, рвал её беспрестанно. А ему предстояло осенью идти в гимназию. Вот бабуся и решила в оставшееся время обшить его.

Заказ на всё необходимое предполагалось отдать Вере. Однако её в то время уже в Темникове не было. Под большим секретом Анна Никифоровна рассказала бабусе, где сейчас находится её дочь, но в изготовлении одежды для Бори помогла. Рядом с Шалиными жила Верина подруга, тоже портниха, она и взялась за эту работу.

Домик Шалиных Боре очень понравился: маленький, аккуратненький, какой-то игрушечный. Всё в нем было маленьким: и двери, и окна, и комнаты, и сама хозяйка – маленькая сморщенная старушка. Но у неё всё блестело и сияло какой-то необыкновенной чистотой: и некрашеный, но выскобленный пол, и занавесочки на окнах, и горшки с какими-то пахучими цветами, и чистенькие, побелённые извёсткой стены, – всё это как бы играло и искрилось в лучах яркого весеннего солнца.

Анна Никифоровна, или, как сказала бабуся, «вторая бабушка» встретила их приветливо, сама сбегала за соседкой Марусей и, пока с Бори снимали всякие мерки, о чём-то потихоньку разговаривала с бабусей.

В другой комнатке за перегородкой кто-то стучал молотком, оттуда доносился запах дёгтя и кожи. Боре объяснили, что его дедушка делает сапоги.

– Ещё один дедушка?! – удивился мальчик, – сколько же их у меня? – и стал мысленно считать, расставляя их по времени узнавания и по рангу.

Болеслав Павлович, пожалуй, самый главный – первый дедушка, с которым он познакомился, затем Александр Александрович, он хоть и второй, кого Боря узнал, но, наверное, главнее: у него квартира богаче и слуг больше. А теперь ещё и этот, третий…

К тому времени Николай Осипович Шалин как-то неожиданно и сразу бросил пить, Анна Никифоровна даже не поверила сначала, а потом, когда убедилась, то в первую очередь поделилась своей радостью с Марией Александровной.

С началом войны крупные московские обувщики переключили свою деятельность на снабжение армии, что оказывалось и прибыльнее, и проще. В маленькие городки вроде Темникова завоз обуви почти прекратился, а то, что привозилось, поднялось в цене чуть ли не вдвое прежнего. У местных сапожников вновь прибавилось работы. «Воскрес» и Николай Осипович. И хотя ему было уже больше семидесяти, он работал хорошо, его обувь по-прежнему отличалась добротностью и аккуратностью.

Бабуся хотела разом сделать внуку всё, поэтому решила заказать у Шалина и обувь. Анна Никифоровна отвела Борю в маленькую комнатку, где сидел Николай Осипович, и передала ему просьбу Марии Александровны.

Мальчик впервые видел так близко нового деда, но вспомнил, как слышал раньше, что взрослые называли этого старика пьяницей и дебоширом. Поэтому уставился на Николая Осиповича, не веря тому, что говорили, стремясь разглядеть его получше. Третьим дедушкой был костлявый старик с длинной седой бородой и добрыми голубыми глазами, ласково глядевшими на Борю поверх круглых железных очков.

Он подумал, что если дед встанет со своей низенькой табуретки, то обязательно упрётся головой в потолок, и потому спросил:

– Дедушка, а головой не ушибаетесь?

– Что, что? Как это, головой? – изумился тот.

– А когда встанете.

Дед понял, о чём речь, и рассмеялся:

– Нет, чудак ты этакий, ещё с четверть аршина в запасе остаётся, – встал и этим подтвердил сказанное. Потом потребовал:

– Давай-ка ногу.

Недели через две одежда была готова, сшил и Шалин для Бори длинные сапоги и ботинки, но бабуся ничего ему надеть не дала, велела донашивать купленное во Владимире. А мальчику так хотелось пофорсить в длинных сапогах, ведь раньше у него таких не было.

* * *

Когда Яков Матвеевич и Боря пришли к Шалиным, Николая Осиповича дома не было. Анна Никифоровна встретила их очень радушно и сейчас же усадила за стол.

За чаем Яков Матвеевич рассказал, что перед отъездом из Верхнеудинска они с Аней обвенчались:

– Теперь ведь уж можно, – сказал он, покосившись на сына.

Тот был так поглощён чаепитием со свежими бубликами, что, вероятно, и не слышал ничего. Но Боря слышал всё, и у него сразу же возникла мысль: «А почему раньше было нельзя? Надо будет спросить папу, когда домой пойдём…»

Яков Матвеевич развязал принесённый узелок, а в нём для Анны Никифоровны – оренбургский шерстяной платок и несколько аршин шёлковой материи, а для Николая Осиповича – синий шевиотовый костюм. Все подарки сопровождались ахами и вздохами хозяйки и были торжественно разложены на сундуке, стоявшем у одной из стен горницы. Вскоре пришёл и «сам». Анна Никифоровна немного опасалась этой встречи, но всё произошло чинно и благородно: Николай Осипович встретил зятя довольно спокойно, а узнав от жены, что Яша и Аня теперь повенчаны, был, видимо, и обрадован. Повлияло на него и то, что его зять был хоть и не в блестящем по военному времени мундире, а всё-таки – в офицерском, и при сабле.

Остаток дня прошёл в общем разговоре, рассказах Якова Матвеевича о фронте, о жизни в Верхнеудинске, о дочке – их внучке Люсе, фотографическую карточку которой он привёз.

Боре все эти разговоры порядочно наскучили, он начал вертеться и наконец просто соскочил с табуретки. Этим он вызвал неудовольствие отца, и тот на него прикрикнул. Мальчик притих, а про себя подумал: «Ну вот, и он ругается, да что же это взрослые за люди такие! Обязательно должны нас воспитывать – ругать! И мама, и бабуся, и папа Мирнов, и даже вот этот тоже…» Однако через несколько мгновений он себя успокоил: «Ну этот-то пусть ругается, ведь он мой собственный папа! Пускай уж, лишь бы с ним быть! Уж скорее бы они кончали свои разговоры».

Наконец, начали прощаться, не обошлось и без слёз. Яков Матвеевич оставил Шалиным немного денег и отправился с Борей домой к бабусе. В этот же день отец уезжал. На ямской станции его провожало много народу: кроме бабуси, Бори и Жени, все их знакомые. Все желали ему счастливого возвращения, некоторые женщины плакали, Алёшкин ехал в действующую армию…

Тройка сорвалась с места, за тарантасом поднялось облако пыли, и вскоре только оно и указывало то место, где по заречью катился экипаж, увозящий Якова Матвеевича Алёшкина.

Перед отъездом у бывшего зятя и тёщи состоялся длительный разговор, в результате которого они пришли к соглашению: до конца войны Боря останется у бабуси, а после войны поедет к отцу. О том, чтобы его отдать отчиму, не было и речи. Яков Матвеевич уговаривал Марию Александровну после войны поселиться вместе с внуком у него, обещая ей покой и заботу. Она была очень растрогана этим предложением, но ответила, что надо дождаться конца войны, а там видно будет. Она категорически отказалась от предложенных денег, ссылаясь на то, что ей пока хватает её жалования.

Боря так привык расставаться то с матерью, то с отцом Мирновым, то с отцом Алёшкиным, что к новой разлуке отнёсся вполне спокойно и был даже горд тем, что его отец, его собственный папа, едет бить немцев и привезёт ему с войны настоящую немецкую каску – такую же, как у самого Вильгельма.

За короткое время пребывания отца в Темникове Боря говорил с ним о многом, не касался только одной темы: о маме Нине и о маме Ане. О маме Ане спрашивать было нечего, о ней папа при нём много рассказывал третьему дедушке и третьей бабушке – старикам Шалиным. А о маме Нине?.. Она болеет… И потом, у неё есть второй папа… И не затевал он такие разговоры не потому, что кто-то запрещал касаться этих тем, а просто в глубине души чувствовал, что об этом сейчас с папой говорить неловко.

Он знал: у мамы есть другой муж Мирнов, а почему его папа Алёшкин не остался её мужем, понять не мог. Мама Аня живёт в Верхнеудинске, она теперь повенчанная жена его папы, у них есть дочка Люся, ещё одна сестричка, как Ниночка, его папа – теперь и Люсин папа. Всё это так сложно и непонятно, что Боря не мог сам разобраться, а спросить у кого-нибудь стеснялся.

Прошение о приёме внука в первый класс Темниковской мужской гимназии Марией Александровной было подано ещё в самом начале лета, а к концу выяснилось, что не хватает одного из важных в то время документов – свидетельства об исповеди и причастии, а без него не допускали к экзаменам. Теперь, пожалуй, никто и не поверит, но в то время было так. Мария Александровна, сама не очень аккуратно исполнявшая церковные обряды, хотя и считала себя верующей христианкой, как-то совсем забыла об этом. Напомнил буквально за несколько дней до экзаменов её хороший знакомый, инспектор гимназии Крашенинников, исполнявший обязанности председателя приёмной комиссии.

Прежде чем исповедоваться, каждый должен был некоторое время поститься, говеть – не есть мяса, молока, яиц и другой скоромной пищи. Пришлось проделать это и Боре, но ему говенье очень понравилось. Поля и бабуся, беспокоясь о том, чтобы мальчик не изголодался, готовили самые вкусные постные кушанья: варился суп с грибами, горох с постным маслом, заливное из рыбы, жарилась картошка на постном масле, и в то время, как Жене давали кипячёное молоко, которое, кстати сказать, Боря ненавидел, его поили чаем с самым любимым лакомством – постным сахаром.

Но вот настала суббота. Поля, наряженная в своё самое лучшее платье, аккуратно повязанная беленьким платочком, и Боря, одетый в новенький костюмчик, вымытый и причёсанный, только что попросивший прощения у бабуси, няни Марьи, Поли и даже Жени, отправились в церковь Иоанна Богослова ко всенощной, после которой он должен был исповедоваться.

И бабуся, и в особенности няня Марья и Поля, долго и старательно наставляли Борю, как он должен вести себя при исповеди: быть тихим, скромным и, самое главное, не забывать, что на все вопросы священника во время исповеди нужно отвечать только одно: «Грешен, батюшка».

Мальчонку, хоть он и храбрился, предстоящее таинство волновало и немного пугало. Он по-настоящему верил в то, что Бог, а следовательно, и священник, каким-то особым, непонятным образом знают про все его проказы, шалости и грехи, и что, когда священник будет его уличать в этих грехах, ему будет очень стыдно, да и неизвестно ещё, даст ли он отпущение грехов.

Перед всенощной Поля подошла к дьячку, о чём-то с ним поговорила, достала деньги, данные ей бабушкой, и отдала ему. Затем купила у старосты две свечи и, подав одну из них Боре, велела поставить её у большой иконы, на которой были изображены какие-то два старика. Боря прочёл, что это святые Борис и Глеб.

Всю всенощную мальчишка молился очень старательно, надеясь, что хоть этим заслужит прощение, и его грехи забудутся. А грехов за собой он знал много: как-то нечаянно разбил одну из самых любимых бабусиных чашек, спрятал осколки под буфет, и об этом пока ещё никто не знал; выковырял у Жениной куклы глаза, чтобы рассмотреть, как они закрываются, она пока этого ещё тоже не видала, так как куклу он спрятал за сундук; летом вместе с Юрой Стасевичем они стащили из буфета в лесничестве три коробки фруктового желе и, с трудом кусая жёсткий желатинный кусок, съели его в своей пещере; они же с Юрой разбили, правда, нечаянно, стекло в окне коридора женской гимназии, а все думали, что это сделал ветер. Да мало ли чего могло накопиться за всю жизнь? И всё это известно Богу и священнику, который обо всём этом будет расспрашивать!

Но вот всенощная кончилась. Поля подвела мальчика к правому приделу около алтаря, где в небольшом огороженном уголке стоял аналой с раскрытым Евангелием, а около него священник. Боря его знал, это был отец Владимир Охотский. И он сразу вспомнил, как совсем недавно они с Юрой гнались за сыном этого священника, Колькой Охотским, до самого его дома и кидали в него комками земли и кусками кирпичей до тех пор, пока из калитки не выскочила попадья и не выругала их басурманами.

«Ведь об этом-то грехе отец Владимир наверняка знает», – и мальчугану стало совсем страшно.

Занятый такими мыслями, он не заметил, как подошла его очередь исповедоваться. Неизвестно, решился бы он зайти в исповедальню (так назывался этот огороженный уголок), если бы не Поля, зорко следившая за его поведением. Она подтолкнула Борю к священнику. А тот, даже не посмотрев на него, надавил ему на плечо рукой, заставив этим опуститься на колени, затем накрыл ему голову епитрахилью, так назывался узкий длинный фартук, расшитый крестами и звёздами, надетый на священника, и пробормотал какую-то молитву. Под фартуком приятно пахло ладаном и воском, и страх прошёл.

Потом, услышав какие-то малопонятные вопросы священника на церковнославянском языке, торопливо и чуть слышно ответил:

– Грешен, батюшка.

Так повторилось несколько раз; вопросы касались молитв, послушания, соблюдения постов – и ни одного вопроса относительно тех грехов, которые он за собой знал.

Также небрежно священник прочитал другую молитву, перекрестил его, дал поцеловать свою руку и крест и тихо сказал:

– Ну, иди с Богом.

И они с Полей пошли домой.

Исповедью Боря был разочарован и впервые задумался: а на самом ли деле Богу известны все его грехи? Подумав, он решил, Бог, наверно, следит только за большими грехами, и у взрослых, а ребячьи не замечает. Это своё заключение он вечером и выложил бабусе. Посмеявшись немного, она, однако, заметила, что так думать глупо: Бог видит всё, и грешить нельзя ни взрослым, ни детям.

На следующий день Боря причащался. С этим таинством он уже был знаком, ведь маленьких детей причащали и без исповеди, и причастие ему нравилось. Причём нравилось не «тело Христово» (кусочки просвирки, которые были накрошены в «кровь» – в разведённое сладкое красное вино, немного подогретое), а именно сама «кровь», которой ещё и заливалось «тело».

К сожалению, дьякон давал его всегда очень мало, только чуть хлебнуть, и сейчас же тыкал в губы жёсткой заскорузлой салфеткой, чем портил весь вкус этого вина.

После совершения этой церемонии была получена и сдана в приёмную комиссию необходимая бумага, и, таким образом, больше никаких препятствий для допуска к экзамену не оставалось. Но перед самими экзаменами Боря испытал ещё одно тяжёлое потрясение.

Как-то между ним и Женей произошла ссора: не поделили очередь на трёхколёсный велосипед, на котором кататься любили оба. Мальчик (постарше и посильнее) захватил велосипед и не пускал девочку, та разревелась. На шум пришла Мария Александровна и приказала Боре уступить. Он не особенно любил уступать, но уж когда этого требовала бабуся, не подчиниться было нельзя. Отдав велосипед Жене, надувшись, уселся в углу. Минут через пять, решив хоть чем-нибудь досадить девчонке, сказал:

– А мне папа с войны привезёт немецкую каску, он обещал. И другой папа тоже обещал привезти. А тебе не привезут. Вот!

– А мне и не надо. Подумаешь, каску… Вот зимой мама приедет и такую большую куклу привезёт, какой ты и не видел!

– А мне мама, когда выздоровеет, паровоз привезёт, как настоящий, со свистком…

– А вот и не привезёт она тебе ничего!

– Это почему не привезёт?

– Потому!

– Как это потому? А ну, говори! – Боря вскочил и, подбежав, схватил Женю за руку: – Ну же, говори, почему не привезёт? Говори!

– Да что ты пристал, отпусти! Потому и не привезёт, что нет у тебя никакой мамы, – разозлившись, ответила девочка.

Уставившись на неё, Боря растерянно моргал…

– Как это нет? Она болеет, вот поправится, приедет и привезёт, – сказал он не очень уверенно.

Увидев растерянность мальчика, желая окончательно победить, рассердившаяся девчушка выпалила:

– А вот так, и нет! Померла твоя мама, давно уже померла, только тебе не говорили… Ой, Боря! – тут же вскрикнула Женя, заметив, что он вдруг побледнел и опустился на пол. – Боря, Боря, что я наделала! – кричала Женя, с плачем выбегая из комнаты.

А тот, не произнеся ни слова, сидел на полу, о чём-то думал и вдруг громко, но совсем не по-детски, зарыдал. Ему стало понятно всё, что произошло с ним, Славой и Ниной. Он понял, почему их разлучили, почему так грустно на него порой смотрела бабуся и почему так ласковы были с ним оба его отца. И ему стало очень жаль маму, которую, выходит, он никогда больше не увидит. Никогда!

Какое страшное слово «никогда»! Бывает ли слово страшнее?.. Стало жаль и себя, и Славу, и Нину – как же они без мамы? У всех есть мамы: и у Жени, и у Юры, и у Володи, а у нас – нет! Без мамы люди самые несчастные на свете…

Женя, сама случайно узнавшая о смерти Бориной мамы, была строго предупреждена о том, что ему об этом говорить нельзя. Но вот не сдержалась и в пылу гнева проговорилась. Она очень испугалась и, прибежав к бабусе, сквозь слёзы повторяла одно и то же:

– Я сказала, ой, что я наделала, я сказала…

Бабуся несколько мгновений не могла ничего понять, но, услышав плач Бори, догадалась обо всём и сердито сказала:

– Сиди здесь, скверная, злая девчонка! – Она бросилась в детскую. Там уже были няня Марья и Поля. Боря сидел в углу и, уткнувшись лбом в стену, надрывно рыдал. Выпроводив Полю и няню из детской, Мария Александровна присела около внука и, ласково поглаживая его по голове, начала успокаивать мальчика. Она говорила тихим и ласковым голосом о том, что мама его тяжело и долго болела, что её лечили хорошие доктора, но болезнь была такой серьёзной, что с ней справиться не сумели, и бедная мама умерла.

Говорила она и о том, что все они – и он, и Слава, и Нина – не совсем сироты, что у них есть папы, которые их любят и будут заботиться о них. Говорила, что она тоже их любит и будет их любить всю жизнь. Говорила и о том, что летом будущего года они вместе обязательно съездят в Кострому и Ярославль, посмотрят, как там живут Слава и Нина, и, если им живётся плохо, то их обязательно заберут сюда.

Боря, слушая тихий голос любимой бабуси, ощущая прикосновение её ласковых рук, мало-помалу успокоился и, прижавшись головой к её плечу, продолжая всхлипывать, спросил:

– А когда мы поедем?

– Вот окончишь первый класс гимназии и поедем. А плакать сейчас не нужно, а нужно постараться сдать как можно лучше экзамены, чтобы ни тебе, ни мне, ни маме, которая ведь постоянно следит за тобой с неба, за тебя не было стыдно, – с этими словами Мария Александровна повела внука к умывальнику, потом раздела и уложила в постель. Женя, ещё раньше уложенная няней, тихонько лежала в своей кроватке и делала вид, что спит.

Обычно пред сном бабуся заставляла детей читать молитвы: «Отче наш» и «Богородица Дева, радуйся», а потом разрешалось добавить что-нибудь и от себя. Боря добавлял, как его когда-то научила Ксюша:

– Господи, спаси и помилуй маму, папу, меня, Славу и Нину, и всех моих родных и знакомых!

Приехав к бабусе, к этим словам он добавлял: «ещё и бабусю, и Женю».

После отъезда Алёшкина он спрашивал:

– Ведь у меня теперь два папы, как же мне молиться?

Мария Александровна строго ответила:

– Молись за обоих.

В этот вечер и бабуся, и Боря про молитвы забыли. Уложив внука в кровать, она перекрестила его, затем подошла к Жене, перекрестила и её и вышла из спальни.

Только затихли её шаги, как девочка подняла голову и прошептала:

– Боря, ты спишь?

– Нет, а чего?

– Ты прости меня, я ведь нечаянно…

Боря немного помолчал, затем также шёпотом ответил:

– Ладно, ты ведь не виновата, что умерла моя мама, а не твоя.

– А у меня папа умер… – шепнула Женя.

– Ну вот видишь. Что же теперь поделаешь? – вздохнул мальчишка, сочувствуя двоюродной сестрёнке. – Спи! – прошептал он.

* * *

Вступительные экзамены в Темниковскую мужскую гимназию были назначены на 5 сентября. В первый класс могли принять только 40 человек, а желающих оказалось гораздо больше. И потому не все дети были допущены к экзаменам. Некоторым отказывали по возрасту, к тому же приёмная комиссия старалась по возможности избавляться от инородцев, как тогда называли мордвин и татар. Но и после всех отсевов экзаменующихся оставалось около восьмидесяти человек.

В отношении Бори Марии Александровне пришлось выдержать некоторый бой, ведь ему ещё только шёл десятый год, а в гимназию принимали с десяти. Но начальнице женской гимназии отказать не решились, и её внук к экзаменам был допущен. Теперь нужно сдать их так, чтобы придраться было нельзя. Словом, волнения большие, и трудно сказать, кто волновался и тревожился больше: Боря ли, не очень-то разбиравшийся в то время во всех тонкостях поступления, или его бабуся, боявшаяся, чтобы у мальчика не пропал год.

Итак, каждый поступающий должен был написать диктант, ответить на 2–3 вопроса из грамматики, решить арифметические задачи и примеры и ответить на несколько вопросов учителя Закона Божьего. Экзамены были рассчитаны на три дня.

Утром пятого сентября все допущенные к экзаменам были приведены своими мамами, папами, дедушками и бабушками в здание мужской гимназии. Дети вместе с родными расселись на стульях, расставленных вдоль стен рекреационного зала.

Все малыши, если посмотреть со стороны, имели довольно забавный вид. Маленькие, немного напуганные и возбуждённые человечки, одетые в новую, непривычную для них гимназическую форму, сидевшую мешковато и неуклюже (ведь она шилась на вырост), с тщательно отмытыми ушами и ручонками, голыми, подстриженными под машинку головёнками, которыми они беспокойно вертели во все стороны, – они походили на стаю беспомощных и несмышлёных зверушек. Большинство, может, этого не чувствовали, а Боря, глядя на других и зная, что он сам выглядит также смешно, находился в прескверном настроении. Он догадывался, как нелепо торчат на его круглой голове большие уши, обычно прикрытые беспокойными вихрами.

Длинные штаны, надетые впервые, хоть и были его давнишней мечтой, но сидели как-то неудобно, стесняли движение и резали в паху. Новые ботинки, сшитые Шалиным из добротного хрома с расчётом на несколько лет, казались непомерно тяжёлыми и большими. Толстая медная пряжка от широкого кожаного ремня, которым подпоясана рубашка с выдавленными на ней буквами «Т. М. Г.», хоть и являлась предметом гордости, но больно давила на живот. Нестерпимо чесалось в носу и очень хотелось поковырять там пальцем, но бабуся ещё дома предупредила:

– Когда придём, сиди смирно, не вертись, говори со мной шёпотом, других мальчиков не задевай и, главное, не вздумай ковырять в носу!

Приходилось терпеть, и чтобы как-нибудь уменьшить зуд, он стал морщить нос самым разнообразным образом, как будто немного помогло. Рядом сидел маленький чёрненький мальчик, наверно, с мамой – высокой, полной, красивой женщиной. Этот мальчик смотрел, смотрел на гримасы соседа, да вдруг не выдержал и прыснул смехом. Мать дёрнула за рукав, строго посмотрела на обоих, а Боря украдкой показал ему кулак. Тот обиженно отвернулся.

В это время в зал вошёл в чёрном вицмундире с блестящими пуговицами и маленькими погончиками на плечах директор гимназии Анатолий Иванович Чикунский, на груди у него сиял какой-то орден. Нос сейчас же перестал чесаться, и Боря со всеми встал и во все глаза смотрел на директора. Следом за Чикунским шли священник и дьякон. Оба они были одеты в ризы, как тогда говорили, облачены, дьякон нёс в руке кадило, из которого шёл голубой, приятно пахнущий дымок ладана. Оба подошли к аналою, стоявшему в углу зала перед несколькими иконами; мальчик понял, что сейчас начнётся молебен. Затем в зал вошли преподаватели гимназии. Молебен начался.

Боря любил слушать и читать истории из Священного Писания, но молиться не любил. Из вечерних молитв он внятно и разборчиво произносил только ту добавку, о которой мы недавно говорили, остальное читал быстро, торопясь, глотая слова, лишь бы скорее покончить с неинтересной обязанностью.

У бабуси, кроме как на сон, молиться не приходилось, а пока он жил у мамы, там и вовсе, кроме Ксюши, никто не молился. Даже и иконы-то были только на кухне да над Ксюшиной кроватью. Правда, и Боря, и Слава, и Ниночка носили маленькие серебряные крестики, как, впрочем, и все знакомые дети и взрослые, но использовались они только тогда, когда простое «ей-богу» казалось недостаточным для подтверждения правды; тогда из-за пазухи доставался крестик, и говорилось:

– Хочешь, крест поцелую?

В бабусином доме иконы были в каждой комнате – маленькие, но очень красивые, а перед одной из них висела лампада, которую зажигали по большим праздникам. В обычные дни она не горела, и Боря с Женей окунали в неё пальцы, мазали лампадным (его ещё называли деревянным) маслом головы, а потом нюхали друг друга.

Так вот, молебен начался. Это был обязательный ритуал: ни одно событие в России в то время не начиналось без него.

Потом директор рассказал о порядке экзаменов, предложил двум классным надзирателям построить детей парами и развести их по классам. Экзамены проводились в две группы. В той группе, куда попал Алёшкин, первый экзамен был по арифметике. Боря оказался в паре с тем самым чёрненьким мальчиком, которому он недавно показал кулак, и тут же заметил, что этот мальчишка ниже его почти на полголовы. Это его обрадовало: в николо-берёзовецкой школе он был самим маленьким в классе, что, конечно, казалось обидным; теперь он боялся, что и в гимназии окажется самым маленьким. Однако, осмотревшись, увидел, что, хотя есть ребята и повыше него, но много и таких, как его сосед.