20
Под «часовню» было отведено всё пространство мансарды. Строгие белые стены с женскими портретами на них (я насчитал шесть, по три на каждой стене). Все лица казались смутно знакомыми, но с уверенностью не получалось назвать ни одно. Никакой мебели, кроме небольшого столика. Ворсистый ковёр на полу. Два окошка, через одно из которых заходящее солнце осветило «часовню» косыми лучами.
– Это – моя девичья светёлка, куда я пускаю только очень близких людей, – пояснила мне хозяйка, присаживаясь на пол в позе, похожей на южнобуддийскую, и жестом предлагая мне садиться рядом. – Уж будьте так добры, Олег Валерьевич, не рассказывайте о ней никому, пока я жива!
– Понимаю, sacred space8, – догадался я. – Не беспокойтесь, не расскажу. Как же вы «случайного знакомого» пускаете в ваше святилище?
– Выходит, не совсем случайного… Не волнуйтесь, – утешили меня. – У вас память как у рыбки: вы всё, что не по вам, забываете, и светёлочку мою, если не поменяетесь, тоже забудете…
– Вы здесь проводите какие-то ритуалы?
– Да что вы: разве я священница, ритуалы проводить? Это личная комнатка, для души, а душе ритуалов не нужно. Так… молюсь, пока никто не видит. Свечечку иногда зажгу…
И верно: на низком столике стояли свечи в самодельном глиняном поставце.
– Дарья Аркадьевна! – решился я. – Вы позволите задать вам вопрос, которым я мучаюсь сегодня с самого утра?
– А что бы нет?
– Вы – православная?
– Так вы прямо мучаетесь этим вопросом? – негромко рассмеялась Дарья. И задумалась, ушла в себя. – Не знаю! – призналась она в итоге. – Никем другим никогда не была, а православная ли сейчас – не знаю, видит Бог. А… разве важно?
– То есть как? – растерялся я.
– Так! Важно ли? А если важно, почему?
Я не нашёлся, что ответить. Тысячу причин я мог бы привести, зачем люди определяют свою принадлежность к той или иной религии или её ветви и почему это может быть важно. Но здесь, в тишине домашней часовни, их было приводить бессмысленно: моя собеседница меня спрашивала не про то. «Тигр, о тигр, светло горящий // В глубине полночной чащи! // Кем задуман огневой, // Соразмерный облик твой?» – «Эволюцией и борьбой за существование, господин Блейк!» – так или примерно так выглядели все ответы, которые я был способен ей дать.
– Вы – мужчина, Олег Валерьевич, – добавила Дарья, пожалев растерявшегося меня, – а ещё юрист, законник, образованный человек. Вот вы, пожалуйста, и ответьте на вопрос, кто я такая, в какую категорию меня определить. А мне самой всё равно!
– Вы мне действительно даёте такое поручение? – с сомнением произнёс я.
– Не даю – вы его сами на себя взяли, и теперь, пока не выполните, не успокоитесь. Ложитесь на пол и глаза закройте! Я сяду у изголовья, как вчера.
Мысль о том, что сейчас, уже через пару минут, я, возможно, увижу «ту, кого убил», наполнила вдруг меня таким волнением, даже страхом, что мне неудержимо захотелось спать. Я не уследил, сколько времени прошло между последними её словами и моим сном. Время перестало быть, как перестал быть этот мир, а начался совсем другой.
21
Я нахожусь на зелёном лугу. (Не знаю, что заставляет меня писать эти строки в настоящем времени. Здесь нет нашего времени, а тому времени, что здесь есть, наши грамматические категории не нужны.) Цвета луга и неба нежные, словно они нарисованы акварелью. Через акварель просвечивает бумага – вот и в этом мире через вещи просвечивает подоснова вещей.
Солнце угадывается, но небо затянуто дымкой.
Начинает идти тёплый дождь. Крупные капли почти невесомы: касаясь земли, они рассыпаются на мелкие брызги.
Из почвы, ответствуя дождю, тянутся цветы самых причудливых форм. Цветы раскрываются, превращаясь в животных.
Здесь кошки, собаки, серые попугаи Жако. Здесь же – бывшие плюшевые звери: чебурашки, медвежата, львята, свинки, овечки.
Передо мной почти от самой земли вырастает и распахивается большой бутон.
В бутоне – Кара, почти такая же, какой я её помнил. Впрочем, нет: в ней произошли неуловимые изменения. Глаза поменяли форму, теперь это – чисто человеческие глаза (в ином месте такие глаза, пожалуй, смотрелись бы жутко, но я знаю, что в этом мире со мной не случится дурного). На голове Кары – небольшая золотистая диадема.
– Я так рад тебя видеть, – говорю я, смущённый, первое, что приходит в голову.
– Я тоже рада, – отвечает мне моя «шерстяная сестрёнка».
– Как ты хорошо говоришь по-русски…
– Это не я хорошо говорю по-русски, милый и глупый человек! Это ты теперь меня понимаешь…
– Кара, – тороплюсь я сказать что-то важное, – я виноват перед тобой. Я так с тобой и не попрощался!
– Ну что же, – замечает она с невозмутимостью, свойственной ей и на земле, – зато сейчас ты нашёл время. Спасибо, что навестил меня! Мне приятно. Я, наверное, скоро рожусь человеком, ты знаешь?
– Добро пожаловать к нам! – нахожу я снова не самые умные слова. – Непонятно, конечно, понравится ли тебе мир людей, он очень так себе. Извини, мы не сумели сделать лучше.
Мы понимаем, что приходит время снова прощаться. Кара шутливо, в память о детстве, даёт мне лапу. Эту лапу сложно отличить от человеческой руки.
Я, склоняясь, так же шутливо целую её руку.
22
Мои глаза по возвращении были полны бессмысленных слёз.
– Тише, тише, – услышал я голос Дарьи. – Вот платок… Давайте спустимся.
Мы спустились на первый этаж и некоторое время отдыхали по обе стороны стола. Дарья Аркадьевна была бледней обычного, и я заметил вслух:
– Вам… утомительно, наверное, это делать?
Она совершила молчаливое движение головой, то ли отрицая, то ли, напротив, соглашаясь.
– Как у вас это удаётся? – продолжал я спрашивать.
– Наудачу, всё наудачу, будто у сороконожки, которая ходит, а спроси её, как она ходит, так сразу и упадёт. Не думайте, у меня есть перед началом чувство, хватит ли сил или нет. Это вроде волн: они накатывают, отступают. Я поэтому и не стала откладывать в долгий ящик: поймала волну. Вообще-то, Олег Валерьевич, не очень хорошо: глупостями занимаемся, нарушаем нормальный ход вещей, лезем в незаколоченные форточки с риском для здоровья…
– Я виноват, простите!
– Не виноваты: я сама согласилась… Что? – она весело глянула на меня. – Ошиблась в одной букве? Вашу Кару я просто во всех деталях запомнила, пока вырезала, а где девушка ваша, даже и ума не приложу.
– Ну, вы технически меня не обманули: обещали же встречу с покойницей… – отшутился я. – И она действительно скоро станет человеком? Не понравится ей здесь…
– Да, – согласилась Дарья. – Мир что-то совсем с ума сошёл.
– …А таких людей, как вы, – продолжил я, – так и хочется спросить: зачем вы, с вашими дарами, прячетесь от мира, вместо того чтобы пытаться его исправить?
– Вот здрасьте-приехали: что значит «как я», с какими «дарами»? – Дарья нахмурилась. – Мир – не порванный носок, чтобы его взять и заштопать. Ну-ка, попробуйте сами! И не в «дарах» дело: «дары» – это так, кино для сорокалетних детей. Здесь выгрызаем их зубами, а на том свете бесплатно достаются. Ну и стоило ли?
– А в чём тогда дело, Дорофея Аркадьевна? – спросил я нетерпеливо. – Что важно?
– Я вам не учитель, и никому я не учитель, поэтому как мне сказать, чтó важно?
– Даже Авелю?
– Ой, хватит… Чтó важно? Чувство звенящей свободы внутри, – с выражением произнесла она. – С неё и «дары» начинаются, и вообще всё. Не той свободы, о которой говорит мир! Мир нам бесстыдно, каждую секунду лжёт в глаза о том, что мы уже свободны. Дождевому червю рассказывают, что он – королевская кобра, а тот верит. Уже приплыли рыбы, которым он пойдёт на корм, а он всё верит, дурашка…
– Почему свобода – звенящая?
– Потому, что должна быть до звона, до готовности умереть в каждый час. С неё всё начинается.
– Эти наставления вы получили от Принца? – сообразил я.
– Не только эти…
– Каким он, видимо, необыкновенным человеком был!
– Для вас – был, – подтвердила Дарья. – А для меня он – был и есть. Я, когда думаю о нём, не думаю в прошедшем времени.
23
Словно рифмуясь со словами о звенящей свободе, у меня коротко звякнул телефон: текстовое сообщение.
– Карлуша спрашивает, осталось ли у меня желание встретиться, – пояснил я. – Отключу…
– Не отключайте! – попросила мастерица. – Я и вас утомила, и себя. Карлуша – тот парнишка, что вам письмо написал? Подите, пообщайтесь с ним, разговаривайте с молодёжью, пока она сама к вам приходит.
– Я говорю «до свиданья», Дарья Аркадьевна, но, надеюсь, не навсегда?
– Нет, не навсегда: навсегда ничего не бывает. Что это вы, Олег Валерьевич: удумали мне руку целовать? Собаке своей целуйте! А я женщина простая. Нет, нет, я не сержусь на вас, только до двери провожать не пойду, хорошо? Устала, на ногах не стою…
…От памятника поэту-демократу, у которого мы условились встретиться, отделилась тёмная фигурка. Я, беря пример с Дарьи Аркадьевны, пожал чужую руку несильным движением. Ладонь у нового знакомого была тонкая, белая, такое же тонкое и белое лицо. Короткая стрижка, мешковатый чёрный плащ на размер больше. Кому-то этот паренёк подражал, кого-то «косплеил», выражаясь молодёжным языком, но кого, понять я не мог. Да и недосуг мне, тридцатидевятилетнему дядьке, разбираться в субкультурах, молодёжных идолах и иконах стиля!
– Дядя Олег?
– Он самый, – подтвердил я. – Вы – Карлуша? Странным имечком вас наградили родители, конечно…
– Как насчёт «Чарли»?
– «Чарли» мне нравится даже меньше, хотя что-то от Чаплина в вас, может быть, и есть. Котелок вам, тросточку, усы отрастить… Не бреетесь вы ещё, нет?
– Н-нет! – вопрос его, похоже, застал врасплох.
– Ну, нет так нет, просто так спросил… Куда предлагаете пойти?
– По набережной? – предложил паренёк. – Выбор тривиальный, но за неимением лучшего… Очень бесстыдно было с моей стороны напроситься на прогулку?
– Нет, просто необычно. Вы, надеюсь, родителям сказали?
Карлуша хмыкнул:
– Мои родители будут только рады, что я в компании взрослого положительного человека, а не моих ровесников. Мне они и сами не нравятся.
– Кто – родители?
– Ровесники. И, заметьте, любого пола. Девочки ведут себя как рыбы: в глазах ровно столько же мысли.
– Как вы их сурово приложили!
– Да, надо быть мягче, – признал Карлуша. – Пытаюсь! Не получается… Или как лягушки, причём с короной на голове. Они убеждены, что будут управлять мужиками посредством физиологии, вы знаете, о чём я, и какое-то время у самых удачливых получится, но это же просто тошнотворно. Разве не тошнотворно? Скажите, вами никогда не пыталась управлять такая царевна-лягушка?
– Нет, Бог миловал… Понимаю вас! – сочувственно подтвердил я. – Конечно, вы не можете не задумываться: через сколько-то лет захочется создать семью, а кругом одни…
– А это здесь при чём? Мне мысль о семье вообще не интересна! – огрызнулся мальчишка высоким голоском.
– Ваше дело, и не считайте, будто я вам навязываю семью, – отыграл я назад. – Я никого не собираюсь учить жизни, не думайте! Вас – меньше всех.
– А может быть, стоило бы, – неожиданно признал мой юный собеседник. – Мы втайне и хотим, чтобы нас кто-то поучил жизни, потому что взрослые вдруг все демонстративно умыли руки от нашего воспитания, сказали, чтобы мы устраивались в этой жизни своим умом… Вообще, мир стал очень холодным, никому ни до кого теперь нет дела. Вы заметили?
– Сложно не заметить…
– Так я продолжаю про ровесников! Парни – ещё хуже девчонок: они себя ведут как… как…
– Подростки? – предположил я.
– Сравнили тоже, «как подростки»! Много чести! Как простейшие, как инфузории, причём даже задаю себе вопрос, кто лучше. У инфузорий – одноклеточная, конечно, жизнь, но серьёзная, взрослая, на их, то есть, уровне, они добывают еду, насмерть борются за существование, а эти? Эти учатся только потреблять: еду, курево, видеоконтент, игры, девочек. Ах да, девочек заменило порно, едва ли не полностью…
– Сказано интересно, но очень зло…
– Да: мне тоже не нравится моя злость! – охотно признал Карлуша. – Стыжусь – не могу справиться! Гормоны, наверное, будь проклят этот возраст! Скажите: это ведь пройдёт?
– Видимо, да, гормоны, – подтвердил я. – Голос, однако, у вас ещё не сломался…
– А он должен будет как-то сломаться? – полюбопытствовал юноша.
– Когда случится, сами увидите… Не сомневайтесь: это точно пройдёт! Юность, – усмехнулся я, – единственный из недостатков, который всегда и без всяких исключений проходит.
– Поскорее бы… Дядя Олег, где красота отношений между людьми? Я имею в виду не только людей разных полов, а обычную дружбу. Хотя и разных полов тоже… Скажите: вот вы были счастливы со своей женой?
– Я не образец праведной жизни, Карлуша, но восемь лет нашего брака я… не был несчастен, – нашёл я ответ. – Да и вообще: годы жизни, какие бы они ни были, нельзя выбрасывать в мусорную корзину.
– Очень возвышенно, очень красиво: в этом чувствуется зрелая мудрость, – признал он. – Но у меня пока слишком мало этих лет жизни, чтобы её понять. Мои годы жизни все можно выкинуть в помойку, будет не жалко.
– Ну, не спешите разбрасываться…
– По-обывательски дрожать над накоплениями тоже не хочется! – парировал он. – Так вот, про красоту… У меня скачут мысли: это нормально? Вы от меня ещё не устали? Про красоту: иногда мне снится, что у меня выросли крылья, и я летаю над миром…
– Удивительно, что вам снятся такие сны, до сих пор! – искренне поразился я. – Значит, вы чистый, невинный человек.
– …Да, как на картинах Шагала… Про мою невинность не льстите мне, пожалуйста: я «порочное дитя порочного века», увы, увы… Но сон заканчивается, наступает утро, и снова нужно переться в ненавистное воспиталище, где на одной скамье сидят лягушки с рыбьим мозгом, на другой – инфузории, и ко всему сбоку приставлены функционеры, которые следят, чтобы мы высидели положенное число человеко-часов, а до остального им нет ни малейшего дела, просто ни малейшего!
– Вы про учителей? – догадался я. – Плохо, что вы их всех мажете одной чёрной краской, плохо и несправедливо. Неужели нет энтузиастов, которые…
– Энтузиасты, дядя Олег, были в ваше время, – перебил меня Карлуша. – А в наше если остались, то где-нибудь там… – он сделал неопределённый жест рукой. – В Сибири, например. В нашей школе – это я вам точно говорю! – энтузиасты не выживут: мы их съедим, съедим и выплюнем кости! Для примера: в прошлом году в нашу гимназию пришёл новый физрук, незаурядный, требовательный. Девчонки обсуждают в раздевалке, что долго он у нас не задержится: они обвинят его в том, что он кого-нибудь «щупал», и – фьють! – с волчьим билетом из школы вылетит ваш энтузиаст! Хорошо, если без уголовного дела.
– Ну, не верьте же вы всему, что вам расска… хотя, пожалуй, именно этот рассказ выглядит правдиво, – пришлось признать мне.
– Большинство учителей, – продолжал паренёк, – знает это и ведёт себя соответствующе, как равнодушные чиновники – или, пардон, как проститутки, «Чего изволите?», хуже проституток, потому что проститутке хотя бы платит деньги клиент, а мы ведь деньги не платим, за нас их платят родители…
– Да, мрачная картина, – согласился я. – Но поглядите, Карлуша, вы сами себе противоречите: то у вас взрослые эгоистичны и равнодушны, а то, выходит, вы сами их такими делаете, верней, выживаете тех, кто ведёт себя по-другому. Может быть, не одни мы виноваты?
– А разве я виню только взрослых? – воскликнул собеседник с надрывом. – И не ждите, пожалуйста, логики от подростка: у меня сплошные гормоны, а не логика! Да, конечно, мы все виноваты, все! «Мрак покрывает волна, над которой находится другая волна, над которой туча; один мрак поверх другого, и если человек вытянет руку, то не увидит её»9, как говорит Коран. Знаете, исламисты, конечно, – изверги, но что-то в них есть: по крайней мере, им не всё равно…
– Если им не всё равно ценой жизни других людей, то грош цена такому «не всё равно»! – возмутился я.
– Да, и это тоже аргумент, с другой стороны, – согласился парнишка. – Мне нравится, что вы меня слушаете всерьёз, приводите доводы, разговариваете со мной как со взрослым человеком, а не просто в стиле «Щебечет пташка – пусть себе щебечет». Вопрос: то, что говорят по телевизору, правда? Который я, кстати, не смотрю. Верней, не так: какому из двух главных «информационных пузырей» верить? Вы были в Европе, Америке? Что, там действительно дичь, угар, содомия, царство победившего Антихриста, как говорят провластные СМИ? Как-то не полностью верится…
– В Европе я был не дальше Чехии… Скажу честно, мне не понравилось, – признался автор этих записок. – Помню плакат на стене дома в Праге: за годы фашистской тирании погибло шестьсот, а за годы коммунизма – шесть тысяч. Мне показалось, что чехи активно и бесстыже торгуют своей русофобией, вот прямо как… продажные женщины, о которых вы только что вспоминали. Пусть уж тогда запретят совсем въезд русским туристам, если их «историческая травма» настоящая и если им до сих пор больно! Но нет, с русского Вани, как и с британского Джона, чешский Ян тоже стрясёт свою копейку. Разве это честно?
– Хорошо! – похвалил меня Карлуша. – Вы говорите негромким голосом, то, что видели сами, и вам я верю. А этим «турбопатриотам», которые на «Воскресном вечере» Соловьёва визжат, как поросёнки… поросята, им, скажите, разве можно верить? Другой вопрос, похожий: как относиться к президенту, которого в следующем году снова выберем? Вы не подумайте, так-то он мне симпатичен. Но сам срок, выше всяких разумных пределов! Вам не кажется, что в России можно умереть и снова воплотиться здесь же – а он всё будет править? Друзья отца мне все уши прожужжали про то, что остатки демократии в нашей стране при «обнулении» было опрокинуты и втоптаны в грязь полицейским сапогом! Были или не были? Вы – юрист по профессии, у вас должно быть своё мнение об этом!
– Я не хочу спорить с вашим отцом, Карлуша, и будет очень дурно, если он станет вам говорить одно, а я другое! – заметил я. – Но…
– Но? – ухватился за это словечко паренёк. – Отец молчит, он отделывается от меня общими фразами, он не видит во мне собеседника! Но?
Я вдруг понял, что одну из просьб Дарьи Аркадьевны могу частично исполнить прямо сейчас. Странно, конечно, было признаваться в старом грехе этому юному существу, которое ещё так ребячески воспринимает жизнь! С другой стороны, и этот мальчик, глядящий на меня, кажется, снизу вверх, имеет ведь право, даже должен знать про тот мой дурной поступок. Вдруг, узнав, он мне и руки подать не захочет? А ведь, пожалуй, и не захочет, и кончится эта причудливая дружба старого и малого, не успев начаться. Грустно, если так – но, с другой стороны, и к лучшему: какой из меня воспитатель молодёжи? Ubi nihil vales, ibi nihil veles10 – эта римская пословица входила, и входит, в число моих самых любимых мудростей.
Откашлявшись и предупредив, что мой рассказ займёт какое-то время, я начал рассказывать Карлуше про Киру.
Против ожидания, паренёк слушал меня очень внимательно. Он вставлял, конечно, свои реплики или уточняющие вопросы – но ближе к концу всё меньше. Сам же конец истории на него подействовал так, как я и не ожидал: мальчишка весь побелел – хоть и некуда больше ему было белеть! – и, что-то пробормотав, сел на скамью, мимо которой мы как раз проходили.
– Вот так и случилось, что теперь у меня – грех убийства на душе, – закончил я, присаживаясь рядом. – А всё почему? Потому, что у меня были чёрно-белые, линейные представления о добре и зле, и жизнь я в свой двадцать один год хотел обязательно втиснуть в простенькую, глуповатую, не продуманную даже мной самим схему. Живой же человек оказался сложнее схемы… Послушайте, Карл, с вами всё хорошо?
– «Карл», как забавно, – улыбнулся паренёк через силу. – Знаете, есть мем про Карла, вы наверняка видели… У меня как-то даже сердце заболело от этой вашей истории.
– По-настоящему или образно говоря? – встревожился я. Шестнадцать лет – ещё не возраст для сердечных заболеваний, но нынешние молодые больны через одного.
– Образно, образно… У Пристли есть похожая пьеса, мы разбирали из неё отрывок, но мне и в голову не могло прийти, что в жизни так тоже бывает…
– Не знаю, не читал, даже имени такого не слышал. Вы очень впечатлительны, слишком уж впечатлительны, Карл! – попенял я ему. – Наверное, это говорит о том, что вы – интересный, тонкий человек, но мальчишка, будущий мужчина, всё же должен быть покрепче. Как жить-то дальше будете?
– Мальчишка? – растерянно переспросил паренёк – и беспомощно уставился на меня во все глаза, даже рот приоткрыл.
Уставился и я на него. Какое, однако, тонкое, изящное лицо!
Уголки губ у Карлуши начали подёргиваться.
– Простите, это так неожиданно, мне… Вы… Значит, вы всё время…
Юный человек рядом со мной спрятал лицо в ладони, будто силясь не рассмеяться. Резво вскочил на ноги.
– Так смешно, что я не могу продолжать, – пояснил он. – И стыдно тоже. Простите, мне нужно домой! Я ещё позвоню, обязательно!
Отбежав от меня шагов десять, Карлуша развернулась и, улыбаясь, крикнула во всё горло:
– Я девушка!