8
Хозяйка дома, выйдя из мастерской, забрала «Дневник» и унесла его, прокомментировав с грубоватым юмором:
– Хорошего понемножку!
Возможно, ей было чуть неловко выставлять на мой суд себя семнадцатилетнюю…
Вернулась. Села напротив. Объявила:
– Не всё же развлекаться! Нужно и поработать чуток. Вы так и не вспомнили то, что хотели?
– Нет! – удивился я.
– Похоже, не очень и пытались.
– Не очень, это правда, – сознался я. – Но, если я что-то забыл, то даже и не знаю, как вспомнить!
– Что ж, придётся вам помочь самую малость…
– Как же вы мне поможете? – весело, но недоверчиво хмыкнул я. – Уже двое до вас пробовали…
– Знаю, знаю: и психолог с дипломом, и колдунья ваша. Дед бил-бил – не разбил, баба била-била – не разбила, а мышка пробежала, хвостиком махнула… Одевайтесь, Олег Валерьевич! (Я успел снять куртку.) Пойдём.
– Куда это? – опешил я, разомлевший в тепле кухни.
– Вспоминать, – лаконично пояснили мне.
Не успел я глазом моргнуть, как мы уже выходили из дома и Дарья запирала дверь на ключ.
– А в доме вспомнить не получится? – попробовал я посопротивляться.
– Кто ленится, тот не ценится, – одарили меня бесценной жемчужиной народной мудрости. – Не бойтесь, здесь пять километров всего.
– «Всего» и «пять километров» в одном предложении для меня не рифмуются, – вздохнул я и предпринял последнюю попытку: – На машине мы не сможем проехать эти «всего» пять километров?
– В детстве у моих родителей была коза, – не давая прямого ответа, сообщила мне мастерица. – Так вот, она иногда так же упрямилась…
Я коротко хмыкнул, представив, как Дарья Аркадьевна берёт заранее припасённый прут и выписывает мне, словно непослушной козе, им по хребту… Смех смехом, но с неё, пожалуй, сталось бы?
И мы пошагали. Вышли из садоводческого товарищества, перешли шоссе, затем железную дорогу – и продолжали двигаться через поле, трава на котором оказалась выше человеческого роста.
– Дарья Аркадьевна, пожалейте офисного работника! – шутливо причитал я. – Вы осиротите моих клиентов… Я человек, непривычный к таким дистанциям! А тут небось ещё и звери водятся…
– Крупней ежа тут зверей нет, Олег Валерьевич, – бросала мне проводница, даже не оглядываясь через плечо.
– А если собаки?
– Диких здесь нет! А деревенские сидят по дворам на привязи.
– И правильно делают, между прочим… Куда мы вообще идём?
– На Сафроново, – поясняла Дарья. – Но в Сафроново мы не пойдём, а возьмём левей, на пригорок.
– Ещё и пригорок… – стонал я.
Шутки шутками, но, когда мы забрались на пригорок – длинный июньский день уже клонился к вечеру, – я с непривычки совсем обессилел. Дарья расстелила на траве плед, который несла на плечах в виде шали. Попросила меня лечь на спину и немного поспать.
Я с удовольствием выполнил первую часть просьбы, а на предложение поспать легкомысленно заметил:
– Не хочется…
– Я сейчас коснусь вашей макушки, – предупредила моя спутница, не вступая со мной в ненужный спор. – Вы не против? Никаких любовных видов на вас у меня нет, не волнуйтесь.
Не успел я подтвердить, что не против, или, к примеру, обидеться про отсутствие любовных видов, как она действительно положила мне на макушку обе руки. От её ладоней шла мягкая, спокойная, вежливая сила, с которой не хотелось спорить. «Это обычный эффект плацебо, – сказал я себе. – Плацебо в сочетании с моим легковерием. Я ждал, что меня усыпят, потому и засыпаю. Все ведь знают, что, если ждешь чего-то, это и случа… ну конечно, коне…»
9
Я проснулся, когда полностью стемнело, и спросонья мне показалось, что силой колдовства меня переместили в фильм с футуристическими декорациями.
Но это было не колдовство, конечно, и совсем не декорации: во всё небо прямо надо мной раскинулся Млечный Путь.
– В городе его не увидишь, – шепнул я. – Световое загрязнение.
– Вот и смотрите сейчас, внимательно! – ответила Дарья, тоже шёпотом. – Смотрите, слушайте и молчите.
Я поступил, как мне было сказано.
Не знаю, сколько времени я так лежал, наблюдая одну из двух вещей, что приводили в изумление Канта, и одновременно нарастающую тревогу внутри себя. «Тревога» – слово негодное: ощущение больше походило на рокот барабанов, которые предвещают что-то грозное и совсем близкое.
Дарья заговорила. Это были стихи, в тот момент не узнанные. Голос её звучал без всякого говора, холодно, очень ясно, отчётливо – а у меня, будто только и радостно ждали этого, при звуках её голоса все волосы на голове стали дыбом.
Да, очень странно – жильё земное оставить,
Только затверженных навыков больше не знать, позабыть их,
В розах и прочих вещах, что нечто нам обещали,
Смысла не видеть и не искать в них надежды,
Быть перестать тем, кем был в робких ладонях другого,
Даже имя отбросить, как дети бросают игрушку.
Странно забыть, как желать; странно видеть впервые,
Всё, что было своим, и его трепетанье в эфире.
Трудно быть мёртвым, и надо привыкнуть, пока постепенно
Вечность почувствуешь; правда и то, что живые
Смерть отделяют от жизни, и в этом неправы.
Молвят, что ангелы будто бы часто и вовсе не знают,
Среди живых они или средь мёртвых. Вечная сила,
Словно поток, через оба пространства влечёт все сознанья,
Ведь эта сила громче звучит, чем оба пространства.5
Только, когда она закончила читать, я понял, что эти строки принадлежат Рильке, что я, вероятно, даже знаю их, читал однажды, вернее, проглядывал наискось. Это постороннее, ненужное знание никак не мешало ужасу – снова неточное слово, которое использую, чтобы обозначить новую степень «тревоги», которая к повседневной тревоге имела такое же отношение, что и этот ужас – к бытовому страху, пусть даже самому сильному. Все эти пятнадцать строк нечеловеческой поэзии настигли меня, и каждая своим рычагом приподняла крышку черепа, а хватило бы, наверное, и одной.
– Кира, – произнёс я.
– Что вы говорите? – откликнулась моя спутница.
– Говорю: я вспомнил!
– Вот и хорошо, но сейчас, если сели, хотя бы не вставайте.
– Почему?
– Поверьте…
Она оказалась права: у меня потекли слёзы, неожиданные, лишние, как будто не мои. Я никак не мог их унять, даже не пытался. Дарья несколько раз провела ладонью по моей спине: так, наверное, успокаивают большое, но испуганное животное.
К дому мы вернулись молча. Я пару раз порывался начать рассказывать – она останавливала меня. Уже войдя в дом и обернувшись, мастерица сказала:
– Разматывать такие клубки по горячим следам хорошо, но беспощадно. Лучше всего вам поехать домой и отоспаться как следует. А то, может быть, постелить вам в часовне?
– Нет, спасибо, – промычал я: мысль про какую-то часовню, до которой пришлось бы чесать через поле новые шесть километров, привела меня в ужас, не космический, а самый обычный, земной. – Домой… Только в машине посплю часик…
Нет необходимости говорить, что, забравшись на заднее сиденье, я провалился в сон и проспал совсем не «часик», а до самого рассвета.
10
Проснувшись рано утром (шея болела), я мог бы постучать в «кукольный домик» и напроситься к его хозяйке на завтрак – а между тем пересел на водительское сиденье и, стараясь не шуметь, отправился к себе домой.
Мне нужно было принять душ, почистить зубы, побриться, посмотреть почту (письма от клиентов прилетали иногда и на выходных), но первее всего, главнее всего – осмыслить произошедшее, сделать паузу. Я изнемогал от этого спринтерского бега по вечернему полю, от этих овидиевых метаморфоз ума.
За рулём одна за другой приходили в голову непричёсанные мысли. Ниже – некоторые из них, без всякой последовательности, логики или рифмы.
«Кто она всё же такая? Психолог-самоучка? А давно ли психологи ходят в забрызганном краской фартуке и кормят диких зверей с руки? Женщина-маг? Мага я уже видел, и что-то не похожа она на „обычного“ мага… Блаженная „на грани юродства“? Ах, болван: сам ты на грани юродства… Духовный лидер, гуру? Тогда какого культа? „Православный наставник“? Бывают ли такие вообще? Ну, как не бывает: вот, Мефодьев успешно подвизается в этой роли… Но если оба – духовные учителя, то как непохожи! Один только и делает, что мягко стелет, а спать ни разу не уложил. Другая слов не тратит, а, будто козу, ведёт меня на свой „пригорок“, где сразу и оглушает космическим ужасом по голове. Где хоть научилась?»
«Да нет же, нет! Нет в православии женщин-наставниц – ну, за редкими исключениями пожилых игумений. Никакая она не игуменья, и не монахиня даже. Православная ли Дарья Аркадьевна вообще?»
«А если и нет, мне-то какое до этого дело? Или есть мне до этого дело? Если есть, то почему? А если нет, то не предам ли я таким равнодушием родную веру? Ох ты, Боже мой: в храме два раза в жизни побывал, а туда же – „вдруг предам родную веру?“! Самому-то не смешно?»
«Слишком много сомнительного в истории про Принца – верней, не сомнительного, а – театрального? Девически-восторженного? Пронзительного на грани дурновкусия? Но ведь и ей тогда было семнадцать, а не тридцать один… А что, если всё – легенда для наивных неофитов, включая и „Личный дневник“, который не в семнадцать лет написан, а сочинён гораздо позже, холодным, хитрым и циничным умом?»
«Но, с другой стороны, какая странная легенда! Самозваному гуру куда проще возвести свою „линию передачи“ к гималайскому йогину, махатме Шамбалы, да хоть к старцу из лавры, чем к школьному учителю… литературы? В „Долли“ и „Долинька“ явно есть что-то толстовское, особенно если вспомнить, что Долли Облонская на самом деле была Дарьей… Невероятная легенда, ни во что не укладывающаяся! И именно этим похожая на правду».
«Ученик ли я? Если – уже ученик? И это – накладывает на меня обязанности послушания? Может быть, и десятину платить придётся, и имущество на неё переписать? Держите карман шире».
«Ах, и дурак же ты, Олег Валерьевич! Какой ты ученик? Хоть и вовсе не звони ей больше, хоть пропади совсем из её жизни – ей-то что за дело! Тебя забудут на следующий день. А ты не забудешь… Как точно она сказала про источник живой воды! Живую воду, знаешь ли, можно и не пить, никто не принуждает. Есть бутилированная, с этикеткой „Мефодьев и Ко.“, люди всю жизнь пьют, и за счастье почитают. А, живую-то найдя, сам всё бросишь и сам на край света побежишь… Или не побежишь – испугаешься?»
«Может быть, иначе всё? Может быть, я – просто глупое дитё, которое источником живой воды посчитало дешёвую газировку личной харизмы? Разве не может такого случиться? Дети не знают, чтó им полезно, а я в этих вещах – именно ребёнок. У кого бы узнать, кого бы спросить… Кто в них не ребёнок? Если и есть люди, которые в „этих вещах“ – не дети, может быть, их не больше дюжины на земле…»
Не было у меня ответов на мои собственные вопросы. Было – желание осмыслить всё трезвым рассудком, не превращаться в восторженного мальчишку на сороковом году жизни. И – отказывала моя рациональность, не находила объяснений.
11
Приехав домой и съев скромный завтрак, я понял: всем старым и новым знакомым, нечаянным попутчикам в электричке, бывшим жёнам – всем, до кого вчера не дошли руки, пора садиться и писать письма. Начал я с самого приятного.
Карлуша, здравствуйте!
Смешно сказать, а я Вас почти не помню. Я и правда год назад был не в лучшем состоянии, и рад, что не оказался записным хамом, а даже ещё и нашёл для постороннего человека доброе слово.
Ваше письмо меня тронуло и напомнило мне себя самого. Правда, я не был таким чутким: жизнь в конце девяностых не оставляла много времени для чуткости. Не завидуйте тому, что их не застали: поверьте, о том времени не стóит жалеть.
Ваши родители, надеюсь, не против общения их пока несовершеннолетнего ребёнка с каким-то дядькой? Можете успокоить их тем, что дядька хоть и скучный, но насквозь понятный: у него есть документы и место работы. Не ахти какое, но бывает и хуже. Кстати, не хотите прийти в «Восход» на практику? Или сейчас в старших классах нет никакой производственной практики?
Сегодня я занят почти весь день. У меня назначена встреча, на которую ещё не знаю, пойду ли. Но, если и пойду, к восьми вечера надеюсь освободиться. Если Ваше желание встретиться не пропадёт, то давайте к вечеру найдём бар, пропустим по баночке? Или что Вы там предложили – погулять по городу? Strange but OK6, как говорят люди Вашего возраста.
Мой телефон, кажется, был на визитке, которую я Вам оставил; дублирую его заново. Не стесняйтесь звонить.
У меня та же проблема, что и у Вас: я не знаю, как подписаться. Только именем? Легкомысленно. Полными фамилией, именем и отчеством? Полагаю, что для шестнадцати лет – очень занудно. Оттого подписываюсь:
Дядя Олег
Да, не самая умная подпись, но больше ничего не смог придумать.
Простите и Вы меня, если что не так. Молодёжь ранима, а люди нашего возраста циничны. Если я Вас чем-то нечаянно обидел или обижу, то, поверьте, это не со зла. Я не блестящий собеседник и в целом, наверное, обычный серый обыватель. В моей серости наметились в последние дни кое-какие краски, но они – не моя заслуга. Вот, честно предупредил Вас, поэтому подумайте сто раз, перезванивать ли.
Вот такой ответ, как бы отзеркаливший письмо собеседника, нарочито небрежный, но поверьте, достаточно продуманный. Я бы, пожалуй, и не стал писать письмо этому десятикласснику, в любом случае, ограничился бы одной вежливой фразой, если бы не Дарья Аркадьевна. Появиться перед ней снова и сказать, что, мол, спровадил мальчишку восвояси, отказался от роли массовика-затейника, было бы позорно: она-то, посмотри, и ежей, бездушную скотинку, кормит морковной ботвой, а я на целого живого человека времени жизни пожалел… Письмо Карлуше, правда, не решало вопроса, хочу ли я вообще когда-либо видеть Дарью. Но не стоит пробовать справляться со всеми делами одним махом! Личных дел это тоже касается.
12
Покончив с этим, я сел за письмо Кристине. Ей можно было бы, строго говоря, и ничего не писать, но без письма мой уход в субботу становился – ну, или мне казалось, что становился – просто хулиганским поступком. Мне не нравится быть хулиганом: я и в школе-то никогда не участвовал ни в каких пакостях, чем заслужил кличку Зануды.
Кристина!
Моя сказка, наверное, выглядит грубостью. Прошу за неё прощения. Но если и прошу, делаю это не очень искренне, из простой вежливости. В конце концов, ты ушла первой…
Пожалуйста, пойми, что это письмо – не упрёк, не способ поквитаться, не форма мелкой мести. Мы расстались добровольно, мы друг другу чужие люди.
Или Ты не хочешь, чтобы мы были друг другу чужими людьми?
Или всё-таки хочешь, и «миротворчество» Твоего духовника на Тебя тоже свалилось как снег на голову?
Если верно первое, об этом нужно разговаривать, и разговаривать нам вдвоём, без посторонних людей, даже если они самые лучшие духовные отцы и матери на свете. В конце концов, ни мать, ни отца не берут на свидание с девушкой. Всё придётся строить с самого начала. То, что не является проблемой в чужом человеке, в близком может быть огромным изъяном.
Я не смогу поддерживать переписку в мессенджерах. Я отвык от социальных сетей, и не жалею. Я не совсем здоров, хоть уже и пошёл на поправку, и прошу это учитывать.
Буду рад Твоему звонку.
Олег
Это письмо мне пришлось отослать именно через «мессенджер», приложение для обмена сообщениями в одной из социальных сетей. Сразу после этого я изменил настройки своего профиля таким образом, чтобы Кристина не могла мне написать. Должен признаться, что терпеть не могу диалога в «мессенджерах»! Какое-то сомнительное развлечение для дураков: в нём нет ничего из достоинств полноценных, длинных писем и ничего из преимуществ даже телефонного, тем более живого разговора. Удивительно и приятно, что «Карлуша» мне написал именно настоящее, обстоятельное письмо. А меня вот на обстоятельное письмо для бывшей жены не хватило, но даже такое далось с трудом. Над одним началом я просидел минут двадцать, наверное, перебирая разные варианты, среди которых были и «Кристиночка» (но свыше моих сил было соответствовать такому любяще-всепрощающему тону), «Кристина Викторовна» (слишком уж прохладно, слишком напоминает о моей профессии), «Дорогая Кристина» (ни в пир, ни в мир, ни в добрые люди, и словно содержит в себе некий намёк, мало того что обидный, так ещё и несправедливый), «Кристина, здравствуй» (в этом, может быть, на пустом месте мне чудилась слащавая манера эстрадного исполнителя: «Просто здравствуй, просто как дела… Плачь и смотри…» – чур меня, чур). Нет, простое имя с восклицательным знаком было лучше всего, а вообще каждое предложение вызывало трудность: то мне казалось, что я слишком критичен, немилосерден, недобр, то, напротив, виделось, что я слишком быстро сдаю свои позиции. Уже нажав «Отправить», я едва не пожалел об этом – но оправить, конечно, всё же стоило: не пропадать же было такому образцу вымученной прозы.
13
Мучения, однако, на этом не кончились. Предстояло самое сложное.
Долго ли, коротко ли – я даже успел пообедать за это время – на свет появился следующий текст.
Дарья Аркадьевна, здравствуйте!
Простите за то, что не попрощался с Вами с утра: дел оказалось много, а сил – мало.
Кира, о которой я вспомнил вчера (спасибо Вам), была моей сокурсницей: я учился с ней в одной группе до конца четвёртого курса, когда она трагически погибла при невыясненных обстоятельствах: ушла с чужого дня рождения, но так и не вернулась домой.
Я поддерживал с ней дружелюбно-ровные отношения, которые в последние дни нашего знакомства стали, пожалуй, несколько более дружелюбными, чем обычно (по инициативе с её стороны). Так продолжалось до того момента, пока она не совершила дурной или, в любом случае, не вполне достойный поступок, вызвавший общее осуждение. Вышло, что именно меня группа выбрала для того, чтобы донести до неё коллективную оценку её поступка – которая при этом полностью совпадала с моей оценкой, иначе бы я, конечно, отказался от этого поручения.
Как бы там ни было, я мог бы, наверное, найти другие слова… До сих пор я не разобрался с той историей и своей ролью в ней до конца. Даже не знаю, важна ли она. Если важна, то почему я её забыл и много лет не мог вспомнить?
Это – не единственный вопрос, который я хотел бы Вам задать. Но… должен ли я задавать эти вопросы? Хотите ли Вы их слышать и отвечать на них? Мне неловко, что я отнимаю Ваше время. Сейчас, когда я, с Вашей помощью, докопался до этой юношеской травмы или как бы там её ни назвали психологи, я, предположительно, способен справиться с ней и сам.
Или всё-таки мне лучше увидеть Вас? Но в качестве кого? Кто я, собственно, Вам, и кто Вы, собственно, мне? Спрашиваю это с юмором, но и вполне серьёзно. Надеюсь, в моём тоне не слышится никакого упрёка. Я очень далёк от желания упрекать – я всего только пытаюсь разобраться. Простите меня, человека заурядного и не имеющего Ваших талантов, способностей и откровений, за то, что я пытаюсь это сделать как умею.
Мне не нравится то, что я написал, но едва ли даже через пару часов я справлюсь с этим нелёгким вызовом лучше, а уверенность в том, что я вообще должен писать Вам, уменьшается с каждым часом, поэтому, пока она совсем не пропала, отправляю «как есть». Вы имеете полное право не отвечать на это послание, если оно покажется Вам неуместным, нелепым, оскорбительным и пр. Если так случится, заранее говорю Вам «прощайте» и «спасибо».
С уважением и благодарностью,
Олег Поздеев
14
Письмо Дарье было отправлено около двух часов дня. Сразу я начал ждать ответа, и ждал с нарастающим нетерпением, ругая себя за это нетерпение, а её поругивая за равнодушие к моим сомнениям. «Хорош духовный учитель! – злился я. – Уеду сейчас из города и пропаду на целый день!» «Ага, – иронически комментировал это решение в моём уме кто-то посторонний. – „Назло бабушке отморожу уши“».
Около четырёх я, доведённый до последней точки нетерпения, не выдержал и набрал её номер.
«Очень рада, что вы позвонили, Олег, – произнесла моя новая знакомая в трубку, пренебрегая обычными для живущих в обществе людей нормами вежливости, сразу переходя к сути: это и слегка раздражало, и восхищало. – Я прочла ваше письмо, но у меня не было времени ответить. Да и сейчас, если честно, нет: у меня гости…»
– Простите, ради Бога! – тут же устыдился и раскаялся я. – Я не вовремя.
«Нет, нет, не кладите трубку! А лучше всего – приезжайте».
– Это неудобно…
«Это совершенно удобно: не думайте никаких глупостей! А я, больше того, буду вам благодарна».
– Вы… в опасности? – предположил я.
«Нет-нет, что вы… – ответила Дарья как будто не очень уверенно. – Но вы приезжайте всё равно! И, если можно, не очень задерживайтесь».
Стóит ли пояснять, что я принял эту просьбу к исполнению и поспешил на выручку!