18
Теперь расскажу об удивительном, невероятном или даже вовсе не случившемся.
В ночь с субботы на воскресенье меня во сне ненадолго посетила Дорофея Аркадьевна. В качестве «декораций сна» она выбрала мою собственную квартиру, оттого всё происходящее казалось до жути правдоподобным, настолько, что я даже задался вопросом, сплю ли я на самом деле или грежу наяву, проснувшись среди ночи.
Мой друг и учитель приснилась мне помолодевшей или, в любом случае, отдохнувшей, но черты лица её значительно не изменились. Были на ней те же юбка и блуза, которые мы видели на ней в день смерти.
– Привет! – весело обратилась она ко мне. – Что, не совсем скверно выгляжу?
– Замечательно выглядишь, – только и нашёлся я.
– Не страшно с покойницей-то беседовать? – поддела она меня.
– Какая ты покойница…
– Это верно: несолидная из меня покойница… Хотела девятого дня дождаться, да не утерпела.
– Семён Григорьевич заходил ко мне вчера, нет, уже позавчера, – вдруг вспомнил я важное.
– Знаю, – кивнула она. – Вот бы и соглашался!
– Ты мне позволишь подумать? – попросил я. – В ночном кошмаре не мог себя раньше вообразить лидером культа!
– Думай-думай, упрямая твоя голова! Люблю тебя за твою упрямость. Всех вас люблю. Считаешь, просто так к тебе пришла, ради баловства? Обещала, вот и пришла. Отыскала я, кажется, твою Киру!
– Где?!
– Не кричи, соседей разбудишь… Среди ближайших знакомых посмотри.
– Да кто же?
– Сам догадайся! Две буковки в имени всего и надо переставить… Не буду задерживаться, а то устроят мне головомойку.
И – как не было её, а я через некоторое время обнаружил, что лежу в кровати, полуприподнявшись на локтях. Проснулся ли я после окончания «разговора» или наблюдал собеседницу в некоей дрёме? А может быть, всё это я выдумал?
Встречи с духами для меня не относятся к числу достоверных источников информации, равно как и книги или фильмы о привидениях – не мой любимый жанр. Вот почему я некоторое время сомневался, стóит ли включать этот фрагмент в итоговый текст. Фрагмент, как может видеть читатель, включён, но, чтобы не потерять лицо, делаю важную оговорку: прошу относиться к только что написанному как к художественному вымыслу и литературному приёму. С какой целью был использован этот приём, что именно хотел им сказать автор? Об этом пусть спорят критики – если, конечно, моё скромное сочинение заинтересует хоть одного критика.
19
Девятнадцатого июня, в понедельник, в областной научной библиотеке состоялась презентация книги Савелия Ивановича Мефодьева «Уроки наставничества».
Про эту презентацию я заранее сказал себе, что не пойду на неё, нечего мне на ней делать, – и всё же не утерпел, поехал. Духовник моей бывшей жены в моём уме был связан со всем недавно случившимся, стал чем-то вроде фона моей истории, и сам фон странным образом казался мне дорог, как дорога нам деревянная беседка, в которой мы объяснились в любви девушке, пусть эта неказистая беседка и успела почти развалиться. Так я, во всяком случае, объяснял себе свои мотивы, но, наверное, имелась в глубине моего сознания и менее христианская, менее благостная задумка…
К началу мероприятия я опоздал, так как замешкался на входе, где у меня, уже два десятка лет забывшего дорогу в библиотеку и давно потерявшего читательский билет, потребовали оформить временный пропуск. «Бюрократизм всех этих учреждений культуры поражает, – думал я, поднимаясь по лестнице в читальный зал. – Нет бы порадоваться ещё одному посетителю! Или пропуск – способ подчеркнуть элитарность происходящего?»
В читальном зале я, никем не замеченный, сел на свободное место в заднем ряду складных кресел, постаравшись спрятаться за чьей-то широкой спиной.
Мефодьев, как всегда высокий, осанистый и красивый, проникновенным рокочущим баском повествовал о том, из каких мельчайших крупинок – исповеди, увещевания молодёжи, беседы с несчастными супружескими парами, разговоры со случайными попутчиками, паломнические поездки, размышления над страницами любимых авторов или красотами нашей русской природы – складывались его «Уроки», какие важные умозаключения и заметки извлёк он сам из своей без малого сорокалетней деятельности наставника и проповедника. Вот почему, собственно, книга и называется «Уроки наставничества», хоть это название и показалось непонятным редактору, который на титульной странице рукописи, подчеркнув «Уроки», поставил рядом три жирных красных знака вопроса – но именно об извлечённых уроках идёт речь, уроках сердцеведения, уроках мудрости, ведь тот, кто обучает, обучается сам, оттого он, автор, даже в свои шестьдесят четыре года всё ещё чувствует себя словно мальчишка, сидящий за школьной партой ранним утром погожего весеннего денька, – а день ещё такой долгий и одновременно такой радостный…
У всякого юриста, особенно юриста с опытом защиты своих клиентов в суде, имеется навык в чужой устной речи почти машинально отличать действительно важное от ритуального речекряка и последний слушать вполуха. Всё выступление Мефодьева не то чтобы полностью вписывалось в категорию речекряка, но как-то постоянно балансировало на его грани, и это, признаться, раздражало, с каждой минутой – всё больше. Савелий Иванович произносил хорошие, верные и умные слова, но слова, за которыми не виделось реальности. Какое именно признание, сделанное на исповеди, заставило его что-то переосмыслить, и почему? Если боялся он нарушить тайну исповеди, то нам бы и намёка хватило. О чём рассказывал тот случайный попутчик, что заставил его открыть глаза на не замеченное раньше? На какой именно странице любимой книги задержался однажды его взгляд, и о чём была эта книга? Мефодьев говорил уже двадцать минут с небольшим, а я так не услышал ничего, что разрешило бы моё недоумение. Может быть, автор просто был косноязычен или не сумел преодолеть смущения перед аудиторией; может быть, живые, убедительные, трогающие за душу примеры содержались в самом тексте – кто знает? Чтобы выяснить это, следовало купить книгу. А мне, вот беда, совсем не хотелось её покупать.
Выступление наконец завершилось, и приветливая библиотекарь предложила задавать вопросы.
Я поднял руку, а затем поднялся и сам. Едва ли не половина присутствующих развернулась ко мне, и в читальном зале настала тишина.
Увидел меня, разумеется, и Савелий Иванович, увидел и узнал. Нас разделяло всего лишь семь или восемь метров: на таком расстоянии сложно не узнать человека. Мне почудилось, что его лицо как-то перекосило. От ужаса?
О, я многое мог бы спросить, а сказать – ещё больше! По пути в библиотеку я набрасывал в голове, чтó мне следует произнести и в каких именно выражениях заклеймить это пустопорожнее благостное сладкоречие!
Но фантазия сыграла со мной злую шутку.
За пару секунд до того, как заговорить, я услышал в своей голове голос Дарьи с её неподражаемыми интонациями и свойственным только ей лёгким говором.
«Уймись, – сказал мне воображаемый голос. – Повзрослей и ты, малое дитя. Кому от твоих обвинений будет прок? Чем ты сейчас отличаешься от Ольги? Тем, что скажешь правду? Так и она верила в то, что говорит правду! Ты – словно злой ребёнок, который собирается поломать чужие игрушки. Не стыдно?!»
Откашлявшись, я миролюбиво произнёс:
– Савелий Иванович, благодарю вас за очень интересное выступление! Хотел бы узнать: что именно послужило первым толчком к созданию ваших «Уроков»?
20
Моя история близится к концу. Собственно, сама история уже и закончилась – из прошедшего времени я могу переключиться в настоящее, в середину четвёртой недели июня, на которой стал писать эти заметки. «Писать» в моём случае – глагол неточный: я не пишу их – надиктовываю на свой телефон, а после пропускаю через программу распознавания речи, чтобы получить печатный текст.
Мои записи хаотичны: мне вспоминается то одно, то другое. Но из того, что вначале было полной неразберихой, постепенно начинает проглядывать образ целого, и целое всё больше напоминает художественный текст. Когда-нибудь у меня, наверное, дойдут руки заняться этим текстом как следует, слепить из этих заметок настоящий роман. Романы я писать ни разу не пробовал, оттого придётся мне, видимо, найти соавтора, кого-то более мастеровитого, более опытного в этом ремесле, и поставить его фамилию на обложке будущей книги второй – или первой, если ему так захочется. Или даже единственной? Мои собственные литературные амбиции ничтожны, оттого я не буду против, если этот ещё не написанный роман выйдет под чужим именем, – до тех пор, конечно, пока мой ещё не найденный соавтор не вздумает искажать произошедшие события. Всё, что случилось, нам придётся назвать «художественным вымыслом», но я готов принести и эту жертву, совсем не такую большую, как это кажется на первый взгляд.
Читатель, следивший за текстом лишь ради его сюжета, прямо здесь может закрыть книгу. Заранее говорю такому читателю «прощай» и «спасибо». Но и, попрощавшись с ним, я, скептик, рационалист, дитя своего века, продолжаю задавать самому себе вопросы – и продолжу их задавать, пока не найду ответов или пока не пойму, что мне никогда не найти этих ответов. Даже когда разойдутся все зрители и погаснет свет в зрительном зале, на тёмной сцене я буду задавать себе свои вопросы.
Отчего умерла Дарья Аркадьевна?
Диагноз, поставленный врачами, нам известен, и я не оспариваю их диагноза. Но кроме сугубо медицинских причин имеются ведь в её случае и иные? Может быть, её утомили и преждевременно износили её сердце невидимые для мира путешествия и погружения? Должны ли мы поверить ей, сказавшей, что в прошлой жизни она совершила большой грех, который искупила краткостью нынешней? Послужила ли эскапада Ольги настоящей причиной гибели, или толчком к смерти, или просто совпала по времени с тем, что и так должно было совершиться?
Насколько я сам виноват в её скорой смерти?
Могло ли случиться так, что я под действием профессиональной деформации своего ума преувеличил грозящие группе опасности? Вероятно, именно публикация объявления о создании общины и вызвала враждебное отношение к нам – не так ли?
И разве волнения, связанные с созданием группы, не подорвали здоровье нашего учителя окончательно? Может быть, без этих волнений она прожила бы и дольше?
Да, я слышал сам от неё о том, что «доска кончается», слышал собственными ушами. Но не я ли укоротил эту доску? А ещё думаю, что с неё бы, пожалуй, сталось и слукавить, лишь бы не огорчать меня понапрасну…
Кем был её учитель?
Читатель, вероятно, помнит, что однажды я попросил Дарью Аркадьевну рассказать о своём учителе подробней, и на это она бесхитростно ответила: «Я бы и рада! Да и сама почти ничего о нём не знаю».
Как случилось, что нам почти ничего не известно об Александре Михайловиче Азурове? Ярким и быстрым метеором прочертил он небо русской провинциальной жизни. Откуда прилетел этот метеор? Где учился Александр Михайлович, в каких учреждениях приобрёл свои познания и свою широту ума? Кто, в свою очередь, был его учителем или учителями? В конце концов, какую веру он исповедовал? Упражнялся ли он в тех или иных духовных практиках? У меня нет ни малейшего способа узнать ответы.
Кем была сама «матушка Дорофея»?
Вот вопрос, что называется, всем вопросам вопрос, вопрос на миллион. Дочь православного клирика из маленького городка, как и по каким ступеням взошла она к своим талантам? В конце концов, наставления от учителя она получала всего только полтора месяца, а после оказалась целиком и полностью предоставлена сама себе, своему внутреннему голосу. Этот голос вёл её ровной тропинкой и ни разу, похоже, не ошибся.
Впрочем, имелись ли таланты? «Что вы в ней высмотрели?» – продолжает звучать в моих ушах фраза Ольги. Ученики Дарьи Аркадьевны убеждены, что я произнёс прекрасную речь в её защиту. Я сам убеждён в этом гораздо меньше, как и в нужности своей тогдашней речи… Чтó мы все в ней разглядели, я лишь чувствую: некое особое качество, которое автор, хоть и стесняясь этого торжественного выражения, мог бы назвать «ароматом праведности». Редким цветком, короткоживущим дивным страстоцветом расцвела она на нашей холодной земле. Ещё не полностью написанная книга является попыткой сохранить аромат этого цветка. Но разве такой аромат, как и вообще любой, можно передать словами? Предприятие почти безнадёжное, и с грустью предчувствую, что известное число читателей, вероятно, перейдёт на сторону Ольги. Что ж, люди, подобные Ольге, будут этому, наверное, только рады, и с них ещё станется сказать мне спасибо за мой саморазоблачающий памфлет, который вопреки воле автора служит делу обличения сектантства.
Правдой или «проекцией фантазии» были мои странствия по иным мирам?
Про духовный мир и его устройство я, человек насквозь прагматичной профессии, ничего не понимаю. Здравый смысл и чувство естественного скепсиса говорят мне, что «проекция фантазии» (моей собственной или моей проводницы) – вещь гораздо более лёгкая, чем подлинное путешествие по горним высотам. О том же самом, впрочем, сказало мне и многоголовое чудовище, встреченное во время последнего путешествия.
Но какой же обманщик свидетельствует против самого себя? И разве можно доверять бесам, даже настоящим? А доверять бесам воображаемым и вовсе нелепо…
Наконец, невероятная детальность и жгучая реальность моих «снов» готова поспорить с любой логикой. Оттого вопреки здравому смыслу я предпочитаю верить, что где-то действительно существуют и чудесный мир радостных зверей, и Долина самоубийц, и выжженная пустыня, по которой бродит жуткий Жаберволк. Это – то самое credo, к которому Тертуллиан добавил quia absurdum, но коль скоро credo quia absurdum является непостыдным для любого христианина, да будет позволено и мне держаться своего несовременного убеждения.
Удивительным образом записанный выше вопрос мне теперь кажется маловажным. Отчего бы?
Является ли «христианство Маленького принца» отдельной ветвью христианства, крохотным новым побегом на могучем тысячелетнем дереве? Следует ли вообще видеть в нём именно христианство? Не правильнее ли посчитать его, скажем, самостоятельной миноритарной религией?
Всё, обозначенное выше курсивом, – поле для раздумий и толкований учёного богослова. А какой из меня богослов! Пожалуй, поздновато в мои тридцать девять лет обучаться новой профессии…
Да и может ли существовать точность в богословии? Во всяком исследователе вопроса о том, чем считать то или иное религиозное объединение, нужно изначально подозревать заинтересованное лицо, ведь любой такой исследователь или исповедует ту или иную веру – а значит, настроен против прочих, – или является атеистом, а отсюда с высокой вероятностью предубеждён против всех религий сразу.
Парадоксальным образом лишь люди, подобные Принцу, учителя, не боящиеся соединять христианскую молитву с восточной медитацией, мыслители, что своим ученикам советуют сегодня – Платона, завтра – Боэция, послезавтра – Кьеркегора, а ещё через день – Вивекананду, обладают достаточной непредвзятостью, чтобы сказать, чем считать ту или иную веру. Но с их широтой мировоззрения этот вопрос, возможно, вообще теряет смысл?
Не настало ли и мне время хотя бы попробовать воспарить к умственным высотам, где «несть ни эллина, ни иудея»? Но как страшно даже думать об этих высотах, на которых так трудно дышать…
Отчего «Личный дневник для девочки» был завещан Юле?
Перефразируя: есть ли в этом «Дневнике» нечто, чего мы не должны знать, что бросило бы тень на биографию основательницы «Оазиса»?
Автор записок (которые он должен уже отучиться называть записками, чтобы присвоить им более солидное жанровое определение) ни секунды не сомневается в том, что ничего такого в «Дневнике» не содержится и содержаться не может. В конце концов, даже звонок Ольги в день похорон говорит в пользу моего убеждения. (Говорит ли? Порой думаю, что Ольгой могло руководить желание поймать меня на противоречиях, а не забота о чести сестры.) Но если предположить хоть на секунду – предположение, которое я отвергаю всей душой, – хоть на миг, будто страницы «Дневника» действительно таят нечто, что заставило бы покраснеть верных «дорофеевцев», то… то, Господи, какое это имеет значение?
Объяснить, отчего это не имеет значения, я почти не в состоянии. Вот слабое, неудовлетворительное, да, вероятно, и малопонятное объяснение: победителей не судят. Дарья Аркадьевна в моей памяти останется именно победительницей. Она победила пошлость этого мира, словно форель двигаясь против общего течения примитивной и недоброй человеческой жизни. Victores non iudicantur19 – и больше мне нечего сказать о чужих подозрениях.
Предполагаю, что весь этот ответ для скептически настроенного читателя прозвучит как голос человека, попавшего под влияние сектантского лидера и начисто утратившего последние остатки критического мышления. Увы!
Что означал мой сон о военном корабле?
Может быть, ровно то, что мне увиделось, и зря я ищу в нём иной, символический смысл? Или под утонувшими моряками следует понимать нас самих, учеников Дарьи? Но отчего тогда моряков оказалось шестеро?
Если поверить, что корабль из моего сна в самом деле являлся «Евстафием Плакидой», то связан ли сон с Кирой? Фамилией Киры было именно Евстафьева…
Действительно ли несколько дней назад я общался с покойной, или моему сну, как и большинству снов, не следует придавать никакого особого значения?
Этот вопрос – тоже не из числа тех, которые посильны разуму. Разрешать такого рода сомнения способна только вера.
Кажется, я проговорился, ведь немного раньше назвал ту беседу вымыслом, а в нереальности вымысла сомневаться невозможно. Зачем, кстати, я обозначаю это особо, коль скоро весь свой роман собираюсь объявить именно художественным вымыслом, и как может существовать вымысел внутри вымысла? То, что я делаю, подобно умножению на ноль одной небольшой части длинного математического выражения, которое после, взятое в скобки целиком, умножается на ноль ещё раз. Умный читатель уже догадался, что и первый, и второй ноль сами являются фиктивными… но лучше не будем об этом распространяться.
Если допустить, что я действительно беседовал с Дарьей после её смерти, то… неужели?
Загадку с «перестановкой двух букв» я давно уже разгадал, как, вероятно, разгадал её и любой, читающий эти строки. Даже и некоторое внешнее сходство прослеживается, не говоря о сходстве характеров… Или я вижу сходство на пустом месте?
Но разве такое случается? А если случается, то – почему мне должно быть дело? И отчего сама Дарья Аркадьевна придала столь большое значение этому – курьёзу? (Каким ещё иным словом назвать произошедшее?)
Должен ли я принять жёлтый шарф, предложенный мне группой?
Нехорошо заставлять Семёна Григорьевича ждать слишком долго, и решать рано или поздно придётся. А между тем к принятию этого решения я с прошлой пятницы не продвинулся, кажется, ни на миллиметр.
Принц из меня действительно никудышный, и той царственной внутренней свободы, о которой говорит первая глава «Евангелия», я в себе никак не обнаруживаю. Вся моя предыдущая жизнь прошла вдали от церковного служения в любых его видах. Нет у меня ни нужных навыков, ни подходящих свойств ума, ни банальной уверенности в своих способностях к религиозному труду.
Но… что, если попробовать? И начнём мы не с молитв, а, к примеру, с совместного чтения «Апологии Сократа». На такое сравнительно несложное дело, я, быть может, ещё сгожусь? А там, сделав шаг, авось и увижу, куда дальше ставить ногу.
Да, с местом для встреч группы пока нет никакой ясности. Дом и дачный участок Дарьи Аркадьевны, скорее всего, унаследует её двоюродная сестра; шансы того, что православная матушка уступит дом тем, кого считает сектантами, призрачны. Единственное, что она, вероятно, согласится нам отдать, – портреты «сестёр» из «горницы». Но ведь именно на этом доме свет клином не сошёлся.
Положим, из меня выйдет никуда не годный учитель, хуже того – проповедник лжи, «отравленный колодец». А что говорит об этом «Евангелие Маленького принца»?
Его ответ прост: «Выпив отравленной воды – умираем. Но и без воды умираем».
Какие очевидные и какие жуткие слова!
Почему, однако, я вообще должен верить сочинению не знакомого мне человека, отчего обязан считать его, написанное в досужую минуту, вероучительным текстом?
А вот на этот последний вопрос у меня, как ни удивительно, есть ответ, и очень простой.
Потому, что его считала таким Дарья Аркадьевна.