13
Звонила Каролина, и по тревожному тону её голоса я понял, что дело обстоит очень, очень скверно. Пары её слов хватило мне, чтобы поспешить к калитке, едва успев пояснить остальным, куда и зачем я тороплюсь.
– Я с вами? – рванулся было помочь мне Семён Григорьевич.
– Лучше приготовьте постель в мастерской и откройте все окна! – крикнул я ему на бегу.
Участок Дарьи Аркадьевны находился совсем недалеко от входа в садоводческое товарищество. Сразу за входом начинался сосновый бор, через который к остановке городского автобуса шла тропинка.
В лесу я и увидел их обоих.
Дорофея Аркадьевна сидела, прислонившись – точней, прислонённая, – спиной к дереву. Неужели уже всё?!
Подхватив её на руки, не зная, живую или мёртвую, я поспешил к её дому, слушая торопливые, сбивчивые объяснения Каролины.
Где-то посередине пути, рассказывала Кэри, Дарья обернулась и ласково поманила её рукой. Они побрели рядом, очень небыстро, так, как ходят старики.
– Она пару раз сказала: «Я уйду, уйду далеко, стану ходить по миру», – торопилась передать мне девушка. – «Помилуй Бог, Дарья Аркадьевна, куда вы уйдёте? – отвечаю я ей. – Вас все любят, уважают, души в вас не чают!» – «Нет, – заладила она, – уйду куда глаза глядят!»
Всё это длилось недолго. Дойдя до леса, Дарья пошатнулась и начала оседать. «Она падала на землю медленно, как высокая кирпичная башня», – запомнил я сравнение Каролины. Причудливый образ, но какие только образы не приходят человеку в минуты волнения и горя!
Кэри была так испугана, что даже не сообразила вызвать «скорую». Но, к счастью, позвонила мне. Остальное читатель уже знает.
На полдороге к дому меня встретил запыхавшийся Семён Григорьевич. Не нужно ли мне помочь, не понести ли вместе? Нет, помощь мне была не нужна: я совсем не ощущал веса.
Едва я ступил на участок, путь мне преградила Ольга Николаевна.
– Что с ней происходит?! – спросила, даже потребовала она объяснений ультимативным тоном. – Куда вы её несёте?
– О, леший бы тебя совсем побрал… – эту нелестную фразу я, кажется, произнёс вслух.
– Я имею право знать! – продолжала настаивать Ольга. – Я сестра!
– Кэри, милый человек! – простонал я. – Сделай что-нибудь, вытури этих двоих отсюда! Видишь, я не справляюсь…
Какая помощь от юной девочки в таком деле? Но будущее показало, что Кэри отлично справилась с моим сложным поручением. Не знаю уж, как именно: может быть, пригрозила «этим двоим» полицией, а может быть, пообещала немедленно позвонить в областное епархиальное управление и всё рассказать об их художествах. Второе вернее всего.
Дарью положили на кровать в мастерской – комнатке неожиданно маленькой для всех пяти учеников, которые столпились у её постели. Тут она, к нашей радости, открыла глаза – и даже попыталась немного приподняться. Это ей не удалось: у неё получилось только приподнять голову.
– Как много мне деток послал Господь, – проговорила она негромко, слабым языком. – И всё такие славные детки, хорошие, и уже совсем большие…
Здесь, кажется, раздались всхлипывания.
– Ведь вызываю «скорую», Олег Валерьевич, верно? – подсунулся Качинский.
– Нет! – воскликнула Дарья, услышав его (уже без всякой силы в голосе: примерно так гневаются совсем маленькие дети). – Нет, никакой «скорой»! Дайте мне подышать спокойно!
Я жестом показал Семёну Григорьевичу, что вопрос лучше отложить, не волновать больную понапрасну.
Время, пролетевшее с момента звонка Кэри, вдруг начало замедляться, сгущаться. Оба окна в комнате были открыты, а между тем всем нам стало душно, тревожно, страшно.
Но Дарья Аркадьевна ещё была с нами. Она, хоть ей и стало крайне нелегко делать малейшее усилие, периодически открывала глаза и говорила – скорее, шептала – отдельные фразы, не связанные между собой, но вполне осмысленные. Эти фразы, сколько сумел упомнить, я привёл ниже, уменьшенным начертанием.
Не плачьте, пожалуйста. Не очень долго, но я жила. Всё было в моей жизни. Вы даже не знаете, как многое было!
***
Слова ничего не значат. Люди не понимают, как мало значат слова! Торговка собой в наши дни читает проповедь о морали. А кто я такая, чтобы её осуждать? Я даже хуже её, много хуже.
***
Юленька, возьми мой «Личный дневник для девочки», лежит в столе, и храни! Не давай никому. Олег пусть возьмёт блокнот с «Евангелием».
***
Не волнуйтесь, ничто доброе не исчезает.
***
Аврелий, славный мой! Повзрослей уже однажды.
***
Семён Григорьевич, не корите себя! Что вы, милый, на вас прямо лица нет. Вы ещё поживёте и сделаете кое-что хорошее.
***
Там, на рабочем столе, осталось три игрушки. Возьмите себе, кому что нравится. Олег может не брать, иначе кому-то не хватит. У него есть моя лиса.
***
Олегу тоже что-то надо дать. Найдите на моём столе клубок жёлтой пряжи. Вот спасибо, мои хорошие. Повяжите лисе в виде шарфика на шею! Она будет рада.
***
Диночка, неужели думала, что я тебя забыла? Живи как можешь, только женатых не трогай и большого зла не делай. Разве ты грешница? Я и больше тебя грешница…
***
Каролинке передайте привет. Ах, вот ведь она, уже здесь. Какая девочка чудная! Лишь бы не испортилась.
***
Два заказа так и не отдала. Ну, Бог простит. Деньги вперёд не брала.
***
Там у меня, в ящике стола, немного отложено, на такой случай. Возьмите, используйте. Подешевле сделайте всё. Кремируйте меня, если можно. Простите, не успела накопить больше. Простите все за всё, что не успела. Олег, не нашла твою Киру, хотя и есть у меня догадка. Потом скажу тебе, потом.
***
Господи, как устала, как устала…
Это «Как устала…» было последним, что сказала Дорофея Аркадьевна. Закрыв глаза, она верные полчаса или больше дышала ровно, тихо, еле слышно. За это время кто-то всё же успел вызвать карету скорой помощи. Мы, успокоившись, расселись по углам комнаты на принесённые с улицы стулья, а Дина даже поставила в кухне чайник.
В тридцать пять минут второго дыхание хозяйки дома резко участилось, заставив нас всех переполошиться. Но немного же мы могли сделать! Ещё через пять минут это дыхание прервалось полностью.
Семён Григорьевич, находившийся к постели ближе всех, утверждал, что губы перед наступлением последнего мига беззвучно шевелились. Слов он не разобрал; не разобрал их, конечно, и никто другой.
14
«Скорая», прибывшая минут двадцать спустя, установила смерть. Основным диагнозом стал инфаркт миокарда на фоне предположительной ишемической болезни сердца. Назывались и альтернативные диагнозы вроде стрессовой кардиомиопатии – словосочетание, которое мне сложно даже запомнить, тем более уж выговорить, поэтому сомневаюсь в его нужности для читателя.
Думаю, я также должен избавить читателя от излишне тщательного описания остатка того грустного дня и последующих трёх дней. «Все счастливые семьи похожи друг на друга», – сказал великий русский классик – но забыл упомянуть, что все похороны, увы, также похожи одни на другие.
Мне пришлось объявить себя гражданским мужем покойной: именно этот сомнительный статус не вызывал вопросов у медиков и ритуальной службы, так что я мог беспрепятственно заняться организацией похорон. Подозреваю, что это решение – вероятно, несколько поспешное – после даст повод к некрасивым пересудам разного рода: разумеется, не в узком кругу последователей, каждый из которых знает, как всё было на самом деле, а в «большом мире». Но что большому миру за дело до одного человека? Мир – кладбище истинной жизни, повторяю я вслед за учителем моего учителя; это кладбище постоянно хоронит своих мертвецов, чтобы прямо среди могил предаться беспамятному веселью, поэтому какое и нам дело до этого кладбища? Последнее предложение звучит, боюсь, несколько по-сектантски, но исправлять его я не буду.
Между прочим, слухи начали расходиться и так. До меня уже долетела совершенно дикая сплетня о некоей одиозной новейшей секте, которая вначале произвела своего лидера, а по другой версии – «лидершу», в символические цари, чтобы потом, в том же день, отдать этого царя или царицу на заклание, совершив таким образом ритуальную жертву. Бороться с этой ахинеей юридическими способами, что было моим первым побуждением, похоже, совершенно бесполезно: остаётся только переждать, пока о нас посудачат и забудут: ничто в этом мире не длится вечно.
В столе Дорофеи Аркадьевны действительно нашлась небольшая денежная сумма, которая покрыла примерно треть расходов на её похороны. Её последняя воля о кремации была исполнена.
В среду той грустной недели мне позвонили два человека, услышать которых снова я никак не ожидал.
Первой стала Кристина: ей о смерти Дарьи сообщил Мефодьев, а тому, видимо, Ольга. Нет, на похороны Кристина, конечно, не собиралась, но… не нужна ли мне какая-то помощь? Я, отказавшись, искренне поблагодарил её за это трогательное предложение. Разговор состоял из одних неловкостей, но мы знали, что, положив трубку, уже, наверное, больше никогда не увидимся и не созвонимся, оттого, наверное, проговорили – и промолчали в трубку – дольше, чем можно было ожидать от этого звонка.
Второй позвонила Ольга и предложила взять на себя все затраты на похороны – но с тем обязательным условием, чтобы кремация, процедура «нехристианская» и даже «богопротивная», была заменена обычным погребением. Вежливо поблагодарив, я отказался.
Забегая вперёд, скажу, что второй раз двоюродная сестра покойной позвонила мне вечером четверга. Её интересовал один-единственный вопрос: Дарью кремировали в белом платье?
– Н-нет, – ответил я, застигнутый врасплох её поразительным вопросом. – Она об этом, если честно, и не просила…
«А вы разве не знаете, что невинных девушек полагается хоронить в белом платье?» – продолжил голос в трубке.
«Се человек!» – подумалось мне. Вслух я произнёс иное:
– Ольга Николаевна, вы ведь сами не так давно меня уверяли, что ваша сестра жила со своим учителем супружеской жизнью. Как у вас рифмуется одно с другим?
«А вы мне поверили?» – с подозрением уточнила Ольга на другом конце провода.
– Нет, не поверил.
«Тогда почему вы не позаботились о белом платье?»
О Господи, почему! По кочану! Потому что мы не связываем себя тысячей суеверных условностей! «Не меня вы будете хоронить, а моё мёртвое тело», – сказал ученикам Сократ. Что же люди, называющие себя честными христианами, до сих пор не могут усвоить даже этой «языческой» премудрости?!
Но по телефону я сказал:
– Уважаемая Ольга Николаевна, за каждое праздное слово человек даст ответ, кто-то после смерти, а кто-то при жизни. Это ведь вы пустили сплетню про её «единственного мужчину»? Вот теперь и корите саму себя за отсутствие белого платья: больше некого.
Ольга, ничего мне не ответив, положила трубку.
15
Похороны состоялись в четверг. Присутствовали все ученики Дарьи Аркадьевны. Каролины не было. Перед этой девушкой я и вообще испытывал неловкость: приглашая её в понедельник на учредительное собрание группы, я вовсе не думал, что ей, такой юной, придётся воочию наблюдать за чужой смертью. Я даже отправил ей письмо с соответствующими извинениями. На это письмо она мне ответила короткой запиской.
Какую пошлость, какую ужасную пошлость Вы написали! Значит, если мне шестнадцать лет, я – не человек, а лайт-версия человека?! Значит, меня нужно держать в специальном манеже для грудных детей?! Простите. Сама не понимаю, что говорю. Мне нехорошо, очень нехорошо. Мне больно так, как будто невидимое холодное лезвие дошло до самого сердца. Вы в этом ничуть не виноваты, дядя Олег, перестаньте уже посыпать пеплом свою голову. Я обязательно Вам ещё напишу! Когда-нибудь позже. А если никогда, то не поминайте лихом. Простите, простите, простите! Пишу – и не могу удержаться от слёз, которые падают на клавиатуру…
Несколько чрезмерно драматично, но кто осудит юность за драматизм? В этом возрасте благотворнее преувеличивать, чем быть чёрствым прагматиком (кажется, я повторяю мысль Дарьи Аркадьевны, просто другими словами). Что ж, вот и ещё одно грустное прощание совершилось…
Возвращаюсь к четвергу. Мы, «друзья покойной», как нас стали называть, отказались от гражданского церемониймейстера, отказались и от священника. В этом решении не содержалось никакого вызова, никакого желания бросить перчатку в лицо официальной церкви, никакой злопамятности. Мы всего лишь не были уверены в том, что покойная одобрила бы церковную панихиду. Просьбы о том, чтобы её отпевали по православному обычаю, её последние слова не содержали, между тем успела она распорядиться и о кремации, и даже о денежной стороне дела. Стоило ли тогда совершать ритуал, который для самой Дорофеи Аркадьевны был, вероятно, безразличен, а для Дины – так и вовсе неприятен? Дина винила в смерти Дарьи, называя эту смерть не иначе как гибелью, «всё православие», и о каких православных молитвах над гробом усопшей могла в этом случае идти речь? Должен сказать, что в своей ожесточённости она оказалась одинокой: из прочих учеников никто не ставил, и не ставит, знака равенства между Русской православной церковью и Ольгой Николаевной Смирновой. Да и последняя так ли уж, если разобраться, была виновата?
Семён Григорьевич накануне уточнил, получится ли у меня на церемонии прощания сказать несколько слов. Всех «друзей», если верить ему, восхитила моя «речь в защиту», и неужели я не смогу снова произнести нечто подобное? Не смогу, ответил я: повод слишком печальный. Но не будет ли группа против, если я во время прощания прочитаю вслух последнюю главу «Евангелия Маленького принца»? Это предложение полностью устроило всех участников похорон.
16
Глава о воде жизни
1. Вода нужна сердцу, сказал Автор Сказки. Но где найти воду для сердца?
2. Весь мир умирает от жажды и стонет, по всем закоулкам мира разносится этот стон: о дайте же, дайте воды для сердца!
3. Не найдёшь воды на кладбище. Не требуется воды мёртвым кладбищенским цветам.
4. Ловкие торговцы снуют меж могил, предлагая прохладительные или горячительные напитки. Но пить нельзя эти напитки. Выпьешь – и обратишься в козлёночка или настоящего большого козла, как предсказала другая сказка, народная.
5. Верьте сказкам, люди!
6. Но и в пустыне вода – редкость. Долго, долго бредёт путник, прежде чем сумеет отыскать колодец.
7. Что есть колодец? Глубина умудрившейся души. Что есть вода, прозрачная, утоляющая жажду, смеющаяся, искрящаяся на солнце? Живое слово Учителя.
8. Найдутся хищники пустыни, созерцатели миражей, торговцы прохладительным и горячительным – и все они, слив голоса в общий хор, закричат тебе: «Не пей, не пей этой воды! Вдруг она отравлена?»
9. «Пей лучше проверенные напитки, и возвеселишься ими! Смотри: каждый изготовлен на заводе, который поручился за качество, и на каждую бутыль наклеена акцизная марка!»
10. «А если брезгуешь заводскими напитками, не пей, пожалуй, и ничего. Кто сказал, что непременно нужно пить воду? Многие достойные люди живут, до самой смерти не зная вкуса воды, не испив ни глотка».
11. «Наши отцы и деды держались от воды подальше, а иные даже заваливали колодцы камнями. Что же теперь, неужели в свою очередь кинешь камень в отца и деда?»
12. Не слушай этот хор, не верь причитающим. Без воды умирает человек.
13. Если боишься отравы, то открой глаза и смотри, чиста ли вода; проверь, не пахнет ли она злобой, завистью, жёлчью бесплодных умствований, пошлостью скудоумия. Не зря ведь даны тебе глаза, и не зря прикреплён нос к твоей голове!
14. Тем же, кто рассуждает о невидимом и лишённом запаха яде, отвечай так:
15. «Выпив отравленной воды – умираем. Но и без воды умираем. Поэтому – ищу колодец. Иди со мной, путник, если хочешь и если способен!»
16. Облачившись в галабею повседневного труда, надев куфию бесстрашия к нападкам, взяв в руки посох терпения, ступай прямо в поисках родника! Не устанешь, пока сам не позволишь себе устать.
17. И вот он, твой колодец! Найдя его, не теряй из виду. Позволь себе при виде источника даже стать самую малость безумным. Никому не разрешай отнять у тебя то, что добыл трудом усталых ног.
18. Приведи друга к колодцу; приведи к нему Лиса; приведи, пожалуй, и Барашка: иногда хотят пить и Барашки.
19. Но врагу не рассказывай про родник. Пьянице, равнодушному или любопытному знать о нём тоже без надобности.
20. Нет ничего дороже воды жизни, никакими деньгами не купишь и единственной капли. Добудешь её только трудом ног и только стойкостью сердца.
17
На следующий день после похорон, в пятницу, заранее попросив разрешения приехать, ко мне в гости наведался Семён Григорьевич.
Сев на кухне за чаем и немного натужно улыбаясь, мы потолковали о разных пустяках – настолько, насколько в нашем положении вообще удавалось говорить о пустяках, – прежде чем Качинский перешёл к цели своего визита. По его словам, группа уже приобрела жёлтый шарф.
– Для чего? – не понял я.
– Как же! Поднести вам, Олег Валерьевич.
– Это, простите… какой-то ритуал? – увы, я всегда был, да и остаюсь, тугодумом.
– Никакой это не ритуал, кроме знака того, что мы избираем вас нашим Принцем. В свете «Евангелия», конечно, а не в смысле создания независимого феодального государства на территории России или иного сепаратизма от светской власти.
– Семён Григорьевич, а отчего именно меня?
– Ну, подумайте сами, Олег Валерьевич: кого же ещё, как не вас! Вы собрали группу вместе. Вы подали уведомление о создании общины в управление министерства юстиции…
– Ещё, извините, не подал, – прервал я его.
– Так подайте уже, очень прошу вас! Вы, словно некий рыцарь, выступили против клеветнических выпадов Ольги Николаевны и разрушили её доводы своим замечательным красноречием. Наконец, именно про вас Дарья Аркадьевна сама велела так сделать! Как мы можем не уважить последнюю волю покойной?
– Когда же, позвольте, она про меня велела это сделать?
– В понедельник, попросив повязать жёлтую пряжу на шею лисице, – пояснил Качинский. – Ведь вас единственного возвели в этот сан?
– Вот, значит, каким образом вы истолковали… Поскольку попросил, постольку и возвела, – пробормотал я. – И не так велик «этот сан», чтобы называть его целым саном.
– Ну, вот видите! – согласился собеседник. – Вы – нашли смелость попросить. А мы – язык проглотили.
– Я ведь вовсе не чувствую себя достойным принять звание Принца! – продолжил я отбиваться от его идеи.
– А кто чувствует?
– Какой из меня Принц, Семён Григорьевич, подумайте только! Коллегам моим по работе скажите ещё, что хотите из меня сотворить князя… Мышкина! Вот не оберусь смеху и позору…
– Неужели вам так важно, что скажут коллеги по работе, и неужели не снесёте ни смеху, ни позору? – с серьёзностью ответили мне.
– Снесу, конечно… Только я ведь не буду настоящим Принцем! Куда мне, поразмыслите сами, до Дарьи Аркадьевны? Я человек насквозь светский, порочный, бесталанный, да и времени на духовные практики у меня нет. Выйдет из меня фальшивый Принц, пластмассовый, самый заурядный лже-Дмитрий, то есть, простите, лже-Олег.
– Лже-Олега из вас никак не получится, ведь не на чужое имя вы претендуете… Понимаю, Олег Валерьевич, понимаю ваши страхи, понимаю и разделяю ваше волнение! Только ведь без Принца, любого, даже самого завалящего, группа совсем распадётся.
– Так пусть бы и распалась…
– А вы вправду считаете, что так будет лучше? – без улыбки, вдумчиво ответил мне старик.
Я примолк. В самом деле, будет ли это лучше? Если бы знать с достоверностью, чтó лучше…
– И почему вы тогда вчера читали нам последнюю главу «Евангелия», и как у вас хватило духу её читать? – продолжал собеседник с удивляющей меня твёрдостью. – На словах говорим одно, а дела делаем другие?
– Собственно дел мы даже почти не начинали… Я ведь не источник живой воды, Семён Григорьевич!
Семён Григорьевич, будто умная ворона, склонил голову набок и несколько наискось, показывая, что частично соглашается со мной, но немедленно и возразил:
– Вы, однако, последний, кто пил из источника, и вы к источнику стояли ближе всех.
– Вот-вот, так и создаются секты! – подхватил автор этих записок. – Сначала возвеличим того, кто стоял ближе всех к источнику, даже если он – обычная сухая палка, потом и того, кто ближе всех стоял к первому стоявшему… И что будет делать группа, какие молитвы читать, какие ритуалы совершать? Сама Дарья Аркадьевна до ритуалов, как вы знаете, была небольшой охотницей…
– Найдём и молитвы, придумаем и ритуалы, – не сдавался мой визави.
– Верно, придумаем! – согласился я. – И, придумав их, мы сказку о Принце, которая для нашей основательницы и её учителя была не более чем красивой дидактической метафорой, овеществим, уплотним, примем с полной церковной серьёзностью и совершенно буквально. Разве не создадим мы этим новой секты, разве не отколемся от веры, внутри которой выросли? И, поступив так, хорошее ли дело сделаем?
Качинский развёл руками.
– Неужели полагаете, Олег Валерьевич, будто сам я не мучился этим вопросом? – проговорил он. – Уже который день спрашиваю себя то же самое… Знамо дело, создадим, знамо дело, отколемся! Всё живое пускает побеги. Даст Бог, и наша веточка на дереве христианства сколько-то поживёт…
– А ведь лиственница в моём дворе выжила, – вдруг вспомнил я, вероятно, несколько некстати. – Да, поживёт, пока не явится садовник с садовыми ножницами.
– Это вы про Святейшего или про Поместный собор? Посмотрим ещё, посмотрим про садовника… О, я так виню себя за своё малодушие в прошлое воскресенье! – неожиданно перескочил он, как мне сначала показалось, на новую тему – но тема была всё той же. – Испугался, что меня после смерти в храме не помянут – да и беда ли мне в этом, старому дураку? Кто меня заставил выдать телефон нашего блаженного, какой дьявол меня потянул за мой поганый язык?! Вот теперь и стремлюсь вашими руками заново выстроить, что сам сломал, да проку-то… Я ведь… Я – один из главных убийц! Что скажете?
– Ну уж вы и сочинили, Семён Григорьевич! – воскликнул я – и ради его утешения принялся рассказывать о последнем дне предыдущей недели, включая «Я говорила со Змеёй» и «Ох, доска кончается…» Качинский слушал меня очень внимательно, а, услышав стишок Агнии Барто, весь просветлел лицом.
– Вам бы записать все эти события и разговоры, а? – попросил он. – В виде дневника, или хроники, или даже, например, романа. Бесценное дело сделаете!
– Уже посещала меня такая мысль… Хорош будет роман, написанный ровно для четырёх читателей!
– Хоть бы и для одного! – парировал собеседник. – У учителя самóй Дарьи Аркадьевны была ровно одна духовная ученица, а он этим не стеснился.
– Да, это… убедительный аргумент, – признал я.
– Так что скажете про жёлтый шарф, Олег Валерьевич? Когда проведём торжественную церемонию?
– Позвольте мне всё же вначале подумать несколько дней! – попросил я. – Надо ведь решиться перед таким делом…
– Думайте, мой милый, думайте! – согласился Качинский. – Только не слишком долго. А не то появится у нас искушение на стороне искать Принца, и ломанёмся к постороннему пастырю через заросли, обдирая себе бока, глупые бараны…
Мы дружелюбно попрощались, и я пообещал бывшему дьякону не затягивать с ответом.