21
Замечаю, что, насколько добросовестно ни отношусь к записи наших разговоров, у меня не получается воссоздавать их точь-в-точь. Диалоги в жизни всегда шероховатей, чем на бумаге, если только мы не наблюдаем за театральной постановкой или не смотрим художественный фильм. Говорящие забывают простые слова, молчат, предаваясь воспоминаниям, прерываются на бытовые мелочи вроде упавшего мотка ниток, который нужно поднять с полу, пока он не закатился совсем далеко… Наконец, есть беседы, припоминая которые, желаешь сохранить каждую букву, и есть сравнительно менее важные. Вот почему следующую историю я перескажу в третьем лице.
«Женихов» у Дарьи Аркадьевны за всю жизнь было двое: Виталий и Даниил. Первого присватала ей Ольга: сёстры к тому времени не то чтобы совсем помирились, но, по крайней мере, возобновили общение. Второго нашли подруги по техникуму.
Витя действительно оказался семинаристом и будущим батюшкой в поисках матушки! Ольга словно пыталась воплотить однажды созданную легенду и задним числом оправдать пропажу сестры из гимназии.
Витя запомнился как балагур, хамоватый, но обаятельный. Он не был неприятен восемнадцатилетней девушке, с ним, пожалуй, всё бы и сладилось… если бы Дарья не вздумала рассказать будущему мужу про Принца. Услышав рассказ, без пяти минут батюшка осунулся, помрачнел. Пропал на какое-то время под невнятным предлогом. Потом объявился заново, но начал задавать каверзные вопросы, становился всё грубее, подозрительней. Не выдержав очередной грубости, девушка выставила его за дверь.
Даниил, начавший своих ухаживания, когда Дарья уже оканчивала швейный техникум («Могла бы и не учиться: никто, Олег Валерьевич, и никогда у меня не спросил диплома!»), внешне выглядел полной противоположностью: тихий, скромный, обходительный, симпатичный мальчик из хорошей семьи. Все эти качества не помешали «скромному мальчику» однажды зажать свою невесту в углу, чтобы попытаться, так сказать, ускорить развитие отношений. После того, как девушка, освободившись из этих объятий без большого труда – она была физически сильнее, – поинтересовалась, что, чёрт возьми, происходит, слегка сконфуженный мальчик выдал длинную тираду: его, дескать, удивляет, что ему задают такие вопросы. Его, Даниила, она должна была бы на руках носить, ведь у неё, Дарьи, нет ни нормального образования, ни путной профессии, ни городского жилья, ни, что уж там, ярких внешних данных. В активе у неё – только смешной говор да её нелепое старорусское имя в паспорте. Всё это представляло бы достоинство, подайся она в Москву играть харáктерные роли в историческом сериале или, скажем, работать аниматором в ресторане русской кухни. Но, так как она не в Москве… Дело происходило на квартире у мальчика. Дарья молча собралась и вышла, чтобы больше не возвращаться.
– После Даниила, – говорила Дарья Аркадьевна, – я решила: как ответит Евангелие, так пусть и произойдёт.
– «Евангелие Маленького принца?»
– Нет, обычное! Достала Новый Завет и сказала себе: что сейчас открою – то и выйдет. Нужно будет – пойду в монастырь или за первого встречного. Перекрестилась. Открыла книгу. Выпало «К римлянам», глава четырнадцатая, стих шестнадцатый: «Да не хулится ваше доброе». Тогда и подумала: а ведь и правда во мне есть доброе! Невзрачное, неяркое, незаметное. Но – моё. Слабый ручеёк живой воды, но – кто-то и к моей воде придёт однажды? Пусть даже этим кем-то будет один-единственный человек! В браке я этот слабый ручеёк не сохраню. В монастыре – тоже, пожалуй, не сумею. А мастерицей-надомницей – может быть, и удастся. Права ли я была? Бог знает! Сейчас уже не беспокоюсь, да и поздно беспокоиться…
22
Мы уютно сидели до самого заката, который летом в этих числах наступает в начале десятого. Иногда Дарья говорила, иногда и я рассказывал что-то своё, иногда мы оба молчали. Помню, что несколько раз я пытался выведать у мастерицы её метод – но она только отшучивалась или отделывалась общими фразами.
– Все «методы» на свете – глупости, – пояснила она наконец после одного особенно настойчивого моего вопроса. – Тысячи книг написаны про «методы» – кто из этих книг стал умней? «Метод» – словно инструкция про то, как пить воду. А у вас нет воды – что вы будете пить: инструкцию? Надо делать добро, стыдиться зла, смотреть внутрь себя, бояться Бога – вот вам и весь метод. Нравится?
– И всё? – не понял я.
– И всё, – подтвердила она. – А вы пробовали?
– Н-нет, – пришлось мне признаться.
– То-то… Попробуйте! Хотя бы лет десять подряд.
– И что будет? – наивно спросил я. – Начну, как вы, читать мысли?
– Дались вам эти мысли! Стукну вас сейчас снова книжкой по голове… Знаете, что лучше «метода»? Искать друзей!
– Вокруг себя? – не понял я сразу.
– Нет, не тех, и живой друг редко-редко когда находится… Пойдёмте, я вас познакомлю с сёстрами!
Осторожно ступая, мы поднялись в светёлку. Дарья, взяв меня за руку, словно младшего брата, подвела меня к портретам.
– Это – Бернадетта, – полушёпотом начала она моё знакомство с «сёстрами». – Девочка почти неграмотная, вот прямо как я, а прославилась на всю Францию. Это – Кристина, о ней сегодня уже говорили. Поэтесса и умница, свой нелёгкий путь она тихими шажками прошла до конца. Это – Ниведита, и о ней мы с вами тоже однажды разговаривали. Бросив родную Англию, уехала за своим Принцем в чужую страну – и ни разу не жалела о своём решении! Это – Элла, она же Елизавета. После смерти мужа от лап убийцы стала матушкой-игуменьей, а жизнь закончила мученицей. Это – Жаклин. Мастер виолончели, в двадцать восемь лет она оказалась прикована к инвалидной коляске, но каждый год до самой смерти совершала свой не видимый другим труд, телесный и сердечный. Это – Нельза. О ней мир и вообще не слышал, даже и портрета её нигде не найдёте: во сне однажды встретила её и по памяти нарисовала. А между тем был и у неё свой Принц, даже один из Великих Князей. Вот…
– Больше всего меня удивляет, – отозвался я тем же полушёпотом, – что на вашем «иконостасе» нет ни одного мужского портрета. Например, есть Ниведита, но нет Вивекананды.
– Бог с вами, Олег Валерьевич! – она улыбнулась. – Это разве иконостас? Это вот как портреты родственников или близких друзей вешают на стену. А Вивекананда ведь мне не подруга, хотя и восхищаюсь… Я не создательница нового культа, и я в затруднении, что делать с этими портретами, когда меня не будет. Решите уж без меня… Присядьте!
Мы приземлились на ковёр. Дарья долго глядела на меня, верней, чуть поверх меня, словно что-то хотела высмотреть.
– А солнце-то заходит… – заметила она. – Знаете, я недавно общалась с… одним существом, и… в общем, отругали меня!
– За что? – не понял я.
– За вас! За то, что устраиваю вам парк аттракционов, трачу силы понапрасну. Справедливо отругали, за дело. Но сейчас-то уж всё равно… Выбирайте, куда поедем!
– Дарья Аркадьевна, – забеспокоился я, – учитывая то, что вы сказали, вашу усталость и, кажется, ваше нездоровье, наверное, не стóит?
– Нет-нет, я в силах, и лучше именно сегодня, – возразила она. – Выбирайте! Иначе потом жалеть будете.
Подумав несколько секунд, я произнёс:
– Я по-прежнему хотел бы разыскать Киру или, по крайней мере, увидеть того, кто её убил. Это… очень неразумно с моей стороны?
Читатель меня, наверное, упрекнёт в том, что моё желание и вправду было глуповатым: на что мне сдалась именно Кира, когда я мог заглянуть почти в любой мир? Но я – всего лишь добросовестный тугодум, который привык до конца доводить каждое начатое дело.
Дарья глубоко вздохнула и закрыла глаза, полностью уйдя в себя. Так она оставалась несколько минут.
Открыв наконец глаза, она скупым жестом попросила меня лечь на спину. Я подчинился.
23
Вокруг меня пустыня, но не песчаная, а по образцу солончаковой. Безжизненная серая земля покрыта сетью чёрных трещин.
Слабый свет льётся с неба – фиолетового, даже лилового.
Дуют холодные ветры. Обгоняя меня, проносятся мимо несколько шаров перекати-поля, в которых мне на миг чудятся ухмыляющиеся черти.
– Видит ли меня кто-нибудь? – спрашиваю я вслух и поднимаю глаза к небу.
Прямо надо мной, в зените, в небе открывается глаз, подобный человеческому.
Тут же там и здесь, словно только и ждало этого, небо начинает открывать глаза. В какой-то миг оно оказывается усеянным ими.
Из глаз текут слёзы и падают на серую землю в виде крупных хлопьев снега. Я бреду по этому снегу, ни на что не надеясь.
Кое-где пустыня всё ещё хранит остовы деревьев – мёртвые, чёрные, будто сгоревшие. У одного из таких сгоревших деревьев я останавливаюсь.
На корявом суку сидит первое встреченное мною и, возможно, единственное в этом мире живое существо. Это паук или, может быть, насекомое достаточно отвратительного вида. Сложно понять, какое именно: жук, гусеница причудливой формы или, скажем, личинка муравьиного льва.
Насекомое начинает расти. Вот оно размером с бурозубку – с мышь-полёвку – с крупную жабу. Да, сейчас оно больше всего напоминает жабу! Причудливую, впрочем: из бородавок на теле этой жабы то и дело вытягиваются наружу крохотные когтистые лапы, щупальца, трубчатые зубастые рты, глаза на стебельках.
Зверь не прекращает роста. Теперь он размером с ежа – с зайца – с крупную собаку (здесь мёртвый сук под ним трещит, и он наконец падает на землю, что ничуть не мешает ему расти дальше) – с телёнка – с корову – со слона. Всякий раз рост происходит неким жульническим способом: нельзя утверждать, что существо изменяется приметно, но словно ужас заставляет меня на короткое время закрыть глаза, а, открыв, тут же забыть, что закрывал их, – и за этот миг тварь раздувается, чтобы нагло притвориться, будто она всегда была именно такой.
Омерзительный зверь вырастает до размеров восьмиэтажного дома (здесь, конечно, нет домов, и наверное, никогда не было). Я, задрав голову, рассматриваю его пузырящуюся поверхность, которая кишит животными и человеческими орудиями убийства.
«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», – вспоминаю я эпиграф к самой известной книге Радищева. О, Радищев, пожалуй, проходил здесь, если даже только во сне! Как глупо верить, что строки эти могли быть написаны о чём-то вроде русского самодержавия! Старое доброе земное самодержавие здесь, у подножия стозевного чудища, кажется плюшевой детской игрушкой.
Ах, Бердичева бы сюда! Увы, у Алексея Ильича нет никаких возможностей побывать в этом мире…
– Что ты, чёрт возьми, такое? – шепчу я, запоздало раскаиваясь за «чёрта».
Я ожидаю некоего утробного гласа, но Зверь избирает другой способ общения. Из его туши стремительно вылетает человеческая голова, прикреплённая к мохнатой змееподобной шее. Голова зависает прямо на уровне моего лица. Это, похоже, мужская голова, судя по кадыку и изящным чёрным усикам, – но губы её тронуты блестящей помадой, глаза подведены, на веках – лиловые тени. Голова облизывает губы, прежде чем сказать:
– Месье незнаком со мной? Я – Жаберволк.
Имя произнесено утробным рыком: на секунду или две человек превращается в волка, по обеим сторонам которого шевелятся жабры. Это не обычный волк, а исполинский волк-людоед, с оскаленными зубами и налитыми бешенством глазами.
– Вы, простите, сражаться или так – зацепиться языками? – спрашивает меня голова, почти сразу вернувшись в обычную человеческую форму. Из её рта тянется и почти касается моего длинный, словно у хамелеона, язык. Я брезгливо отшатываюсь.
– Это ты убил Киру? – спрашиваю я тихо, но твёрдо, глядя чудищу в глаза.
Голова раскачивается влево-вправо на стебле шеи.
– Убивают всегда люди! – сентенциозно сообщает она. – Я только сею семена в их умах, а проращиваете вы их сами. Смотри!
Превратив голову в исполинскую ладонь, Зверь погружает её внутрь себя и, зачерпнув из груди, выбрасывает в воздух великую тьму чёрных металлических шариков, которые тут же со свистом и скоростью пуль разлетаются по всей пустыне. Шарики скатываются в трещины на земле, и из тех немедленно начинают расти к небу, едва не достигая его, цветы на узких жёстких стеблях, колючие, словно сухой репей. Небесные глаза моргают и закрываются.
– Я хочу знать, где она сейчас, – продолжаю я беседу.
Каждый из пальцев исполинской ладони превращается в карикатурную морду, отчасти похожую на морду морского конька с продолговатым ртом. Эти пять ртов подлетают к моей голове и, окружив её со всех сторон, трубят на разные голоса:
– Вздор, вздор! Кто тебе сказал, что Кира вообще была убита? Ангел Смерти? Верь ему больше! Ты думаешь, он существует где-либо, кроме твоей собственной фантазии, как и я сам? Твоя «наставница» – не мистик, а обычная колдунья вроде первой, которую ты видел. Но всё её умение лишь в том и состоит, чтобы проецировать цветные движущиеся картинки на внутреннюю сторону твоего черепа. Даже этот мир не самостоятелен! Она взяла его из какой-то латышской сказки, мультфильм по которой видела в детстве. Я – продукт воображения, да и то чужого. Каких ты ждёшь от меня ответов? В своём ли ты уме?
– Я хочу знать, где сейчас Кира! – повторяю я вслух.
Длинная шея, словно удав, обвивает меня по спирали. Голова обращается в голову гигантской змеи, которая теперь нависает прямо надо мной.
– Я тебя проглочу, и ты всё забудешь, маленький смелый рыцарь, – шепчет мне рот, вылезший из шеи сбоку. – Тебе будет без надобности знать, что Кира уже вопло…
Пасть приближается.
И вдруг всё пропадает так же стремительно, как гаснет выдернутый из розетки электрический прибор. Я открываю глаза в привычном для себя мире, в «горнице» на ворсистом ковре.
24
Пару минут я просто лежал на спине, отходя от этого кошмара.
Дарья молчала, и я наконец забеспокоился за неё – сел на колени.
Моя проводница сидела, закрыв глаза, еле-еле перебирая по ворсу ковра пальцами руки. Слабый свет вечерней зари не позволял мне разглядеть её лица.
– Дарья Аркадьевна! – позвал я осторожно. – С вами всё хорошо?
– Со мной всё замечательно… – тон голоса находился в явном противоречии со словами.
Не церемонясь, Дарья прямо на четвереньках подползла к стене; оперлась на неё спиной. Подтянула колени к животу. Нашла силы мне улыбнуться.
– О, я снова виноват! – устыдился я. – Каждый раз забываю о том, насколько это для вас небезопасно. Когда хоть войдёт это в мою дурную неотёсанную голову!
– Нет, ничего… Зато он проговорился…
– …О том, что Кира уже вновь воплотилась, – продолжил я за неё. – Ну и стоило ли это знание таких приключений? У вас есть лекарства в доме, любые?
– Мне не нужны лекарства! Но буду благодарна вам, Олег Валерьевич, если вы, спустившись вниз, заварите для меня целый термос чаю пополам с молоком. Молоко ещё оставалось в холодильнике…
Я так и поступил, что заняло у меня около десяти долгих минут. Вернулся в светёлку с полным термосом.
– Спасибо! – поблагодарила меня Дарья обычным живым голосом, принимая термос из моих рук. – Этого мне, пожалуй, хватит до самого утра.
Проворно она перебралась в центр комнаты и села на колени, обратившись лицом к уже чёрному восточному небу в просвете окошка.
– Что вы собираетесь делать? – с опаской спросил я, присаживаясь рядом.
– Молиться, – лаконично пояснила хозяйка. – Вы же видите: Жаберволк опять разбушевался! Кто-то должен противостать ему и молиться.
– Неужели на всей планете никто сейчас не молится?
– Я не могу отвечать за всю планету! – возразила она. – Я несу ответственность только за этот маленький клочок земли. На этом клочке сейчас действительно никто не молится.
– И… долго?
– До самого утра, я ведь говорила! Или пока не засну.
– Дарья Аркадьевна, – умоляюще пробормотал я, – завтра такой непростой день, учитывая назначенное на полдень учредительное собрание группы… Вам бы лучше выспаться…
– Ничто не может быть важней одинокой войны против Жаберволка! – ответили мне шёпотом. – Ничто.
– Хорошо, пусть, – сдался я. – А… мне-то что делать?
– Вам? – она соображала несколько секунд. – Вы можете присоединиться ко мне.
– Если честно, я не привык к таким всенощным бдениям, – едва сказав это, я устыдился своей слабости. «Кстати, „всенощное бдение“ в обычной церкви уже давно не длится всю ночь – только часок-другой, – пришла в голову мысль. – А здесь всё серьёзно…»
– Ну вот, теперь вам совестно, и зря, – спокойно прокомментировала она. – Вы действительно к ним не привыкли: у вас другая война и другое поле битвы.
– Да и буду я вам сейчас полезен как малый ребёнок – солдату, – тут же согласился я.
– И ребёнок иногда может быть полезен солдату… Но езжайте домой, Олег Валерьевич! Выспитесь хорошенько, и будьте завтра вовремя. Станем «мастерить лодку», как предсказал Николай Рубцов.
– Какую лодку? Ах, да, лодку… Вы точно не сердитесь на меня?
– Точно! – она лёгким, воздушным движением перекрестила меня и повернулась ко мне в профиль.
Стараясь не шуметь, я сошёл на первый этаж, осторожно прикрыл за собой дверь и калитку.
Окно горницы, когда я глянул на него в последний раз перед тем, как сесть в машину, осветилось слабым светом: наверное, Дарья Аркадьевна зажгла свечу.
«Не спросил у неё, какой молитвой она будет молиться, с каким оружием выйдет на свою одинокую войну, – подумал я с запоздалым раскаянием. – Хотя важно ли? Наверное, что угодно сойдёт… Пока горит это окошко, у нас есть надежда. А когда некому станет зажечь внутри свет, что будем делать? Молиться сами, наверное… Будем ли? Казалось бы, такое это простое дело – молиться, а не выполняем его. Почему? Не умеем. Смешно даже: как можно не уметь молиться? Это как не уметь есть, пить, дышать. Но мы именно не умеем, не приучены… Что это ты всё о грустном? Лучше отвези её завтра после собрания ко врачу, хорошо?»
25
Приехав домой – одиннадцатый час вечера шёл к концу! – я включил свой телефон и почти сразу получил четыре коротких сообщения, все – от Семёна Григорьевича Качинского. Старик в них каялся, убивался и просил ему перезвонить.
Так я и поступил. Только я успел извиниться за поздний звонок, на меня хлынул встречный поток извинений и сожалений.
Дело было вот в чём. Примерно в то же время, когда я находился от этого мира с его проблемами достаточно далеко, некий «епархиальный чин», оставшийся неназванным, дозвонился Качинскому и ультимативно потребовал от него назвать настоящую дату и время учредительного собрания религиозной группы «Оазис». Семён Григорьевич не подчинился сразу – не сдался и после под давлением угроз не просто лишить его сана (он являлся дьяконом, «почисленным за штат»), но и вовсе сделать всю его службу в РПЦ «яко небывшей» и даже запретить после его смерти поминать его имя на заупокойных молитвах в пределах всех епархии. (Кто мог бы такие угрозы вообще воплотить в жизнь, и каким образом? Вправду ли ему угрожали именно этим, или пожилой человек плохо расслышал собеседника, а неуслышанное досочинил? Все вопросы до сих пор остались без ответа.) Итак, не сдался – но всё же дрогнул и предложил неназванному собеседнику мой телефон. Мой телефон у функционера епархии, однако, уже имелся – и тогда, сгорая со стыда, Качинский назвал тому телефон Аврелия…
На этом месте я витиевато выругался. После мне пришлось ещё три или четыре минуты утешать Семёна Григорьевича, убеждая его в том, что ничего непоправимого не произошло.
Насилу я с ним развязался и, пренебрегая всеми нормами приличия, стал вызванивать Аврелия Витольдовича, которому в итоге дозвонился с четвёртого раза.
Да, как ни в чём не бывало сообщил мне любитель Индии духа (на заднем фоне играла какая-то весёленькая музыка), он и в самом деле недавно назвал православным друзьям место, время и дату собрания. А что в этом такого? Люди должны быть братьями друг другу, они должны по всему миру с радостной улыбкой протягивать друг другу руки! Неужели мне кажется, будто он сделал что-то неправильно? Лично он, Аврелий, готов со мной поспорить…
Я поскорей свернул этот бесполезный разговор. Положив трубку, я хотел было завернуть трёхэтажную конструкцию – но имелся риск разбудить соседей.
«Завтра, всё завтра! – сказал я себе. – Все беды, если они настанут, пусть будут в новом дне, и с новыми силами поборемся с ними!»
Ложась спать, я отправил Кэри по электронной почте короткую записку с просьбой, если её не слишком это затруднит, присоединиться к завтрашнему мероприятию – само собой, не в качестве одного из учредителей религиозной группы, а в качестве моей практикантки, исключительно чтобы иметь возможность пронаблюдать за тем, как проходят собрания общественного объединения и как пишутся протоколы таких собраний.