15
Возвратясь в комнату, я нашёл Кэри совсем иной: робкой, присмиревшей.
– Садитесь ближе: куда вы так далеко сели, – попросила она меня тихим голосом. – Я… очень дурно поступила?
– Честное слово, не знаю! – признался я. – Вначале мне казалось, что всё это действительно дурно. Но из по-настоящему дурного здесь был только цинизм, только та откровенность, с которой вы говорили о «рынке отношений».
«Ты», которое я легко и просто использовал в обращении к ней с утра, теперь снова никак не выговаривалось.
– Сейчас такое время, циничное, – заметила девушка. – А вообще – она меня задела, и мне стало очень, очень, очень за вас обидно…
Её глаза вдруг наполнились слезами.
– Не огорчайтесь, пожалуйста, – пробормотал я. – Взрослый мир жестокий, если плакать о каждой мелочи, никакого сердца не хватит. Вы прекрасно выступили, словно защитник на суде, ярко, убедительно, я с удовольствием наблюдал. И платье вам тоже идёт…
– Ну вот, зачем вы! – в сердцах воскликнула девушка. – Я же не ради этого приехала! Я ехала вас спасать, а не затем, чтобы слушать, как мне идёт платье!
– Простите! – я совсем смутился, осознав, что сказал комплимент хоть и совсем юной, но девушке, а вовсе не воображаемому пареньку. И да, мы установили отношения по типу дяди и племянницы, но ведь она мне не настоящая племянница. Кстати, племянниц обычно и не называют на «вы»…
Кэри благодарно глянула на меня, услышав это «Простите». Слабо улыбнулась.
Неизвестно, чем бы всё закончилось, но, к большому облегчению для меня, зазвонил телефон. Я обозначил жестом, что мне нужно принять звонок, и вышел в кухню.
«Олег Валерьевич, здравствуйте! – заговорила в трубку Дарья. – Простите, что тревожу вас в воскресный день, да ещё и сама звоню, но… Не откажетесь ли вы исполнить одну мою небольшую просьбу? Можете и отказаться, никакой беды не будет…»
– С удовольствием, Дарья Аркадьевна! – откликнулся я.
Просьба состояла в том, чтобы отвезти её по адресу в городе, а после вернуть к ней домой. Мы договорились встретиться минут через сорок-пятьдесят.
Вернувшись в комнату, я обнаружил, что Кэри нет. На столе меня ждала записка.
Ушла. Позвоню завтра. Во мне снова всё вверх дном! Последнее время я только и делаю, что ухожу, чтобы разобраться в себе, это звучит как анекдот…
P. S. Лиса на вашем рабочем столе – очаровательная!
16
Я думал, что Дарья Аркадьевна попросит меня отвезти к очередному заказчику или, скажем, в магазин. Я ошибался. Навигатор привёл нас на тихую улочку в провинциальном районе города.
Дарья попросила меня припарковаться напротив невзрачного деревянного домика в шесть окон на фасаде, по три наверху и внизу, той же крестьянской избы, только двухэтажной. В нашем городе кое-где ещё можно встретить такие. Век их, конечно, на исходе.
Выйдя из машины, она долго, долго – я потерял счёт минутам – смотрела на этот ничем не примечательный домик. Я заметил в её глазах слёзы, что меня совершенно поразило: до того я как-то не думал, что Дорофея Аркадьевна вообще способна плакать, будто обычная женщина.
Ах, да: кажется, у Паустовского я однажды прочитал, что лишь глубоко пожилые люди плачут, не стыдясь своих слёз. Дарья плакала не таясь, как очень старый человек.
Положив руку на сердце, моя спутница низко поклонилась дому. Перешла дорогу и, присев на корточки, что-то оставила в траве у нижнего яруса брёвен. Вернулась ко мне.
– Что вы там положили? – робко спросил я.
– Фигурку из эпоксидной смолы, – она улыбнулась мне, упрямо мотая головой, чтобы стряхнуть слёзы. – Фигурку учителя и девочки, сидящей у его ног на коленях.
– А! – наконец сообразил я (воистину, я Поздеев, проще говоря, настоящий русский Эпиметей). – Это, должно быть, дом, в котором вы прожили полтора месяца четырнадцать лет назад!
– Именно! – закивала она. – На втором этаже. У меня была крохотная кухонька, комната и кладовка. Видите сени? Это – отдельный вход. Нет драгоценнее мест, где мы получали учение, вам кто угодно это скажет. Фу, Господи, что же я – вся изревелась, даже стыдно… Так-то не нужно плакать, никакой в этом нет стойкости. А я женщина, иногда сложно удержаться. Ну вот, глядя на меня, вы и сами теперь… Поедемте, мой хороший.
17
В машине Дарья произнесла:
– Можно вас попросить сегодня побыть со мной, не уходить далеко? Дурно я, конечно, поступаю: я ведь вам не сестра, не жена, не любовница, чтобы так распоряжаться вашим временем…
– Вы мне… – я вспомнил смешное слово Кэри «духовница» и улыбнулся. – Вы мой – Принц, оттого охотно слушаюсь, – произнеся это, я окончательно понял, что «Принц» в «христианстве Маленького принца» – понятие, с полом человека никак не связанное. – А что до сестры, то не всякую сестру нужно слушать, особенно двоюродную… Вы знаете, что Ольга приезжала ко мне вчера?
В немногих словах я рассказал о своём разговоре с Ольгой. Дарья выслушала меня внимательно и даже не улыбнулась.
– Может быть, и стоило ей разрешить быть «церковной старостой», – задумчиво заметила она. – Худой мир лучше доброй ссоры. Оля и в классе-то завидовала нашей старосте, хотя уж чему завидовать, будто должность велика…
– Ни в коем случае! – энергично запротестовал я. – Что это за чисто русская покорность судьбе и ненужная жертвенность? Ни в коем случае, Дарья Аркадьевна, уж поверьте! В духовных делах вы, может быть, и профессор, а в мирских – прямо дитя малое!
– Я не люблю кусаться! – жалобно протянула она. – Я ведь не зверёк…
– Кусаться я вас и не прошу, я сам за вас всех покусаю, а вот показывать зубы иногда точно не повредит. Что-то вы снова бледная сегодня…
– Я недавно говорила со Змеёй.
Эта её реплика даже не сразу дошла до моего сознания. Мало ли с какой змеёй могла говорить Дорофея Аркадьевна! Она же постоянно со всеми разговаривала: и со старым домом, и с лиственницей, и с беременной ежихой… Только спустя несколько секунд по мне прошла волна ужаса.
– Как, – потерялся я, – со Змеёй? Той самой? В пиджаке, плаще и шляпе?
– Все её по-разному видят.
– И… вы уже знаете дату?
Моя спутница кивнула.
Я постеснялся спросить, когда – но Дарья через пару секунд произнесла сама:
– Скоро, очень скоро.
– Что-то… хроническое? – предположил я.
– Нет! Просто – как бы вам объяснить? – просто «Ох, доска кончается, // Сейчас я упаду!»
– И – ничего нельзя сделать?
– Нет, – светло улыбнулась она. – Говорю же: доска кончается. Никто не виноват, кроме меня. Я в прошлой жизни совершила большой грех в моём теперешнем возрасте, поэтому. Не тужите, всё к лучшему.
– Но… ведь не сегодня? – уточнил я с опаской.
– Нет, не сегодня! Не волнуйтесь, мы ещё попрощаемся.
Я с облегчением выдохнул, решив про себя: на следующей неделе отвезу её ко врачу. Все ошибаются, даже святые! Почему, спрашивается, мистики не могут ошибаться?
18
Когда мы прибыли к «кукольному домику», Дарья не пошла в дом сразу, а решила обойти весь участок по кругу. У каждого дерева она останавливалась на минуту-две, прикасаясь к его стволу руками, а иногда лбом. Кажется, так делают буддисты, принимая или получая благословения. Я брёл за ней в некотором отдалении.
Пару раз, оглянувшись на меня, она виновато улыбнулась: мол, потерпите ещё немного.
Дойдя до высокого можжевельника, хозяйка дома словно без сил опустилась на одну из скамеек, оперлась на дерево спиной и негромко запела песню на музыку Александра Морозова и стихи Николая Рубцова – простую и всем известную песню о том, что в горнице светло от ночной звезды, так похожую на народную (я сам долгое время считал её народной, прежде чем не нашёл в Сети информации об авторах). У неё был несильный певческий голос, но точный слух; в её пении больше, чем в речи, проявлялся неуловимый областной говор.
«Бог мой, она ведь даже, в сущности, некрасива! – думал я с острой нежностью, глядя на неё. – А между тем, попроси она меня сейчас на ней жениться, я бы согласился не думая. Жил бы с ней „просто так“, как брат с сестрой, хотя бы для того, чтобы было кому поутру принести воды из колодца. Или предложить?»
Дарья перехватила мой взгляд. Отрицательно повела головой – ну, или мне это показалось.
– Ступайте в дом, затопите печь, – предложила она мне. – Вы теперь умеете.
19
– Вы ведь знаете, что «Евангелие» требует от Лиса слушать, пока ещё есть время? – спросил я, когда хозяйка через несколько минут присоединилась ко мне в кухне (дрова уже весело потрескивали в печи). – А чтобы один слушал, нужно, чтобы другой рассказывал.
– Вы хотя бы обедали, Олег Валерьевич? – ответили мне вопросом на вопрос. – А то соловья баснями не кормят.
– Да, перехватил шаурму к вам по дороге.
– Ну и славно… Что же вам рассказать?
– Например, как вы Ольгу выгнали из своей квартирки из-за жёлтого шарфа, – с юмором предложил я.
– Верно, случилась такая история, – подтвердила она, чуть нахмурившись. – Принц оставлял мне деньги на житьё – я первое время очень смущалась, но брала, потому что откуда иначе мне было взять? Я ещё не зарабатывала тогда сама, хотя разные поделки уже мастерила. И вот, с этих денег я, немного поужавшись, купила ему красивый жёлтый шарф.
– Кстати, почему жёлтый?
– Ну как же «почему»? Потому что жёлтый шарф у Принца был на картинке в книжке Сент-Экзюпери, неужели не помните? А вы искали таинственных смыслов? Нет, я всего только хотела показать, что признаю в нём того, о ком он пишет свою книжечку, – хоть в мае шарф уже и без надобности. Он был очень тронут! Но ещё раньше заявилась Ольга: она по телефону у меня выпытала мой адрес. Заявилась – и начала расспрашивать меня про моего «семинариста».
– На правах старшей сестры, – догадался я. – Кстати, она действительно вас старше?
– Если только на пару месяцев… Мы одногодки! Как бы мы иначе учились в одном классе? Подождите, возьму в руки шитьё, – вдруг попросила мастерица. – Надо бы целых два заказа доделать и сдать в скором времени, да не успеваю: ничего не успеваю…
Я с раскаянием подумал, что мог бы в качестве «ученика» тоже назначить ей небольшую стипендию, а не заставлять её зависеть от непостоянного заработка. Впрочем, она, пожалуй, не взяла бы? Правда, я ведь никогда и не предлагал…
Вернувшись из мастерской с шитьём и настольной лампой, кладя аккуратные мелкие стежки, Дарья продолжила:
– …«Семинариста». Её интересовало, не оттого ли я переехала, что жду ребёнка, и всякие такие подробности. Я отвечала всё скупее, потому что врать не хотелось, а сказать правду я, конечно, не могла. Вот тогда я и поняла, что самые близкие к тебе по крови, по возрасту, по воспитанию люди способны быть так же далеки, как… как другая планета!
– И наоборот, – добавил я. – Человек, бесконечно далёкий от нас по опыту, образованию, по языку, может быть так же близок, как родной брат или сестра.
– И наоборот, – согласилась собеседница. – Удивительно, но даже по религии. Стань мой учитель, например, буддистом, меня бы и это мало заботило. Что – скажете, грех? (Я, разумеется, ничего не сказал и не подумал.) Ой, а мне всё равно… Тут взгляд Ольги упал на шарф. «А это что такое?» – «Оставь, не трогай, – попросила я. – Это подарок». «Ух ты! – шарф она действительно не тронула, но вытащила чек из пакета, который мне дали в магазине, и присвистнула: – Какие тебе твой семинарист делает дорогие подарки!» – «Не он мне, а я ему. Положь!» Помню, что так и произнесла: «Положь!» По-грамотному надо бы ведь «Положи!», верно?
– Кажется, так, – подтвердил я.
– Никогда не была грамотной! – пожаловалась Дарья. – Пишу-то с ошибками до сих пор…
– Бросьте: что вы наговариваете на себя!
– Да отчего ж наговариваю! Вы меня заставьте написать хоть страницу, потом возьмите и посчитайте ошибки. Штук шесть наберёте, не меньше… Ольга положила чек – и стала на меня внимательно глядеть, а я на неё, и вся обмерла от ужаса.
– Почему «от ужаса»?
– Потому что не было ей никакой возможности догадаться! Нас, когда мы с Принцем выходили из гимназии, никто не видел, и уж после, конечно, я не открыла ни одной живой душе! Но она догадалась…
– Как?! – воскликнул я.
– Я к этому и перехожу. На столе рядом с шарфом лежали «Диалоги» Платона. Их оставил Принц: прочитав мне что-нибудь, он иногда оставлял мне книгу на ночь.
– Неужели Платона? – перебил я, сердясь на самого себя за своё нетерпение. – Вам, школьнице, наверное, сложен был Платон?
– Нет, ничуть! И когда, если не в этом возрасте, нужен Платон? Нам с вами уже поздновато… Принц давал мне эти премудрости небольшими порциями, лишь то, что нравилось ему самому, – и, главное, то, что, он знал, я тоже не отвергну. О, какой он был умница! Как он сумел подобрать всё, нужное именно семнадцатилетней девочке, этой странной, лишённой друзей, замкнутой девочке! Всё, что он читал, входило в мой ум, как нож в масло, – и я до сих пор всё помню!
Я промолчал, подумав о том, что с точки зрения здравомыслящих взрослых людей эти наставления выглядели невероятно абсурдными. Ольга на моём месте наверняка сказала бы, что «один чудик с завиральными фантазиями» нашёл другую «тронутую» – и беспрепятственно делал впечатлительную девушку – вчерашнего подростка ещё более ненормальной, вкладывая в её мозг мысли не по её уму. Что Ольга! Я и сам месяц назад, верно, сказал бы то же самое.
– Кроме Платона, кто ещё из философов лежал на вашем столе? – продолжил я спрашивать.
– «Поющее сердце» Ивана Ильина, – спокойно ответила Дарья, кладя свои ровные стежки. – Кьеркегор.
– Кьеркегор? – это имя я раньше только слышал.
– Да: Принц однажды прочёл мне его небольшую проповедь, целиком. «Рассуждение о том, почему пред Богом мы всегда во всём виноваты». Удивительно сказать, смешно даже, но я её помню так, как будто это было вчера! Не дословно – но, спроси вы меня, я вам прямо сейчас растолкую, отчего перед Богом мы всегда во всём неправы.
– Сомнительный посыл, – заметил я. – Мне в нём видится какое-то добровольное рабство, вечная униженность.
– Нет, нет! – живо воскликнула собеседница. – Это же не про рабство! Когда знаешь, что всё равно виноват, и не только ты, а любой, самый святой человек на земле, начинаешь дышать легче. Меньше суетишься.
– Сложная мысль, и не вполне уверен, что созрел для неё, даже не знаю, полностью ли её понял, – пришлось мне признать. – Понимание у меня забрезжило, когда вы сказали про «дышать легче», но уйду от вас – и потеряю его. И вы, способная к таким непростым мыслям, пишете с ошибками!
– С ошибками, – согласилась она. – И что важнее: писать без ошибок или знать, что перед Богом мы виноваты?
– Как же я вам страшно завидую! – задумчиво повторил я то, что уже говорил ей несколько дней назад. – Почему мне, в мои семнадцать лет, не попался подобный учитель?
– А вы его ждали? – строго, без улыбки отозвалась она. – Вымаливали по ночам?
– Верно: не ждал, не вымаливал… Но что же произошло дальше, когда Ольга увидела на столе «Диалоги» Платона?
– Она взяла их в руки и с ухмылкой спросила: кто это у нас интересуется языческими мудрецами? Уж не мой ли семинарист меня развивает? Переоценил же он мои способности, переоценил… «Положь немедленно! – приказала я, гораздо более сердито. – Не твоё!» Но её шаловливые ручки уже раскрыли книгу и вытащили записку Принца.
– Надеюсь, не любовную? – сорвалось у меня с языка.
– И не стыдно вам? Нет, не любовную: это было четверостишие из Россетти, написанное его отчётливым, красивым почерком.
– Россетти, – повторил я, перебирая в памяти полузабытые имена. – Данте Габриэля Россетти?
– Нет, Кристины: сестра… Вам бы нужно её знать: у неё то же имя, что и у вашей бывшей жены! – поддела меня Дарья. – Прочитать вам вслух?
– Если только вам нетрудно…
Does the road wind up-hill all the way?
Yes, to the very end.
Will the day’s journey take the whole long day?
From morn to night, my friend,16
– проговорила моя собеседница без усилий и с неплохим произношением, не отрываясь от своей работы.
– Вы и английский знаете? – подивился я.
– Да нет, не знаю, просто запомнила пару стишков, прочитала пару книжек… Про это четверостишие я вам поясню особо. Я сама попросила Принца написать мне что угодно на листе бумаги, во-первых, как память, и во-вторых… во-вторых, мне было очень страшно! Мне казалось – какое «казалось», я свято верила! – что в целом мире меня никто не понимает, кроме этого единственного человека, но учитель уедет, и я останусь одна, одна, одна во всём свете! Меня уже в тринадцать лет стали посещать очень яркие сны, и постепенно я научилась следовать за этими снами, погружаться в них в бодрствующем состоянии… Но кто, скажите, мог это оценить, кому я, кроме Принца, могла это объяснить? Как бы у меня получилось сочетать эту способность, которую я не хотела предавать, со взрослой жизнью, заработком, семьёй, детьми? Кем я стала бы для своей будущей семьи? Полная неизвестность – а жизнь впереди такая долгая! Иногда я от ужаса целыми ночами ревела в подушку… Всё это я ему рассказала. «Я не знаю, Долли, какой будет ваша жизнь и как вы её сумеете прожить, – ответил он. – Но, если только получится, попробуйте следовать вашему особому пути, как бы ни было трудно, до самого конца!» Тут же он присел за стол и по памяти написал мне четыре строчки из стихотворения Кристины Россетти, а после прочитал их вслух. Я до сих пор храню ту записку, меня, наверное, с нею и в гроб положат…
А Ольга уже её разворачивала. Конечно, она узнала почерк! Именно этим почерком он писал новые слова на доске.
«Во-он что! – протянула она. – Во-от, значит, кто тебе носит Платона… А Светлана Борисовна знает?» Светланой Борисовной звали нашего директора.
Вот тут у меня, Олег Валерьевич, – Дарья грустно улыбнулась, – выражаясь грубым мужским языком, и упало забрало. Я отняла у неё записку, схватила «Диалоги» и готова была её прибить! Пальцы ей переломать – это уж точно. Прогнала. Стыдно мне за это – до сих пор. Не надо ни с кем ссориться без самой крайней нужды, а всем, кто вас обидел, надо говорить спасибо.
– Это ведь чистой воды мазохизм, – пробормотал я.
– Нет, отчего мазохизм? – удивилась собеседница. – Простой здравый смысл. Если вас обидели, вы вашу обиду или заслужили, или нет. Когда заслужили, то вернёте старый долг. Когда нет, то закалите себя, станете прочней. Потому и говорите спасибо: в обоих случаях есть за что! Прогонять сестру не стоило, и моё сердце до сих пор не на месте. Но простите и вы меня: мне было семнадцать лет! Ещё думаю: лучше в семнадцать лет быть горячей, чем холодной, благоразумной и скользкой, как рыба! Что, прощаете?
– Вы у меня просите прощения? – оторопел я.
– У кого же ещё? Больше здесь никого нет.
– Мне… мне, виноват, нужно ненадолго выйти, – признался автор этой рукописи.
– Само собой… Туалет в углу участка, – буднично сообщила хозяйка.
Мне, однако, требовался не туалет. Выйдя на крыльцо, я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Закурил бы, если бы курил…
20
Вернувшись, я заявил (в том числе, чтобы поскорей уйти от темы «прощения» и того, что я будто бы должен её «прощать»):
– Так и хочется увидеть, как проходили ваши «уроки»! Вы и вправду сидели перед ним на полу, на коленях?
– Иногда, – подтвердила Дарья. – Закутавшись в плед. Его это умиляло, заставляло улыбнуться и одновременно немного сердило, но я объяснила ему, что мне так удобнее, и, в конце концов, кто он такой, чтобы говорить, как мне лучше слушать? Не каждый раз, да это и мелочи… Подождите, я снова принесу вам «Дневник»!
Вернувшись с уже знакомым мне «Дневником», она открыла одну из майских записей.
– Читайте! Там наверняка точнее написано, чем я сейчас вспомню…
4 мая 2009 года
Принц задерживается, и я волнуюсь. Собираюсь позвонить, но не решаюсь. Кто я такая, чтобы узнавать, где он? У меня нет на него никаких прав.
Наконец он приходит.
– Вы пропустили ужин, А. М., – я стараюсь, чтобы мой голос прозвучал строго. – Теперь останетесь голодным.
– Это к лучшему, – поясняет он. – Я принёс вам такой текст, что у вас кусок не полезет в горло.
– А я уже поела. Не ждать же вас было!
– Вы смешно сердитесь…
– Нарочно теперь не буду сердиться, чтобы не доставлять вам удовольствия!
Мы проходим в комнату, и он достаёт из сумки новую книгу. Платон.
Всё моё насмешливое настроение слетает разом.
– Это, наверное, очень сложно, А. М., – говорю я негромко, робко. – Я вряд ли пойму.
– Вы прекрасно поймёте, Долли! В вас есть сердце, которому всё будет ясно.
– То есть, проще говоря, надежда только на сердце, потому что мозг у меня для этой задачи не годен, – продолжаю я упрямиться.
– Какая вы насмешливая… Я вас не неволю! Давайте отложим Платона, поговорим о чём-нибудь другом.
– Нет, не отложим, – тут же исправляюсь я. – Некогда откладывать… Простите!
– Не на чем! Сначала – пара слов об Афинах того времени.
Он рассказывает мне про Афины и про суть выдвинутых против Сократа обвинений. Затем читает «Апологию Сократа», полностью.
Какая это страшная книга!
Я закуталась в плед, но меня пробирает дрожь. Как я ещё час назад могла шутить о всяких глупостях вроде его ужина!
У меня по щекам катятся слёзы.
– Это ведь именно то, что случилось с вами, – шепчу я. – Вас оклеветали, как его, и вас обвинили в том же самом! В развращении молодёжи…
– Очень лестно для меня, – он, кажется, улыбается, одними кончиками губ. – Только, боюсь, неточно: меня никто не казнил, вот он я, перед вами, живой!
– Пока ещё… Хотя что я… Я вам обещаю и клянусь, что вы для меня будете всегда живой.
Он качает головой:
– Не создавайте из меня мумию для поклонения, Долли. Никогда не мечтал лежать в Мавзолее.
– Я не создаю, – живо отвечаю я. – Но разве это грех – думать о человеке как о всегда живом? Сократ знал, что смерти нет. Иначе откуда его мужество?
Принц кивает.
– Смотрите, как вы ухватили в «Апологии» самое важное! – замечает он. – А боялись, что не поймёте.
После мы говорим о разном. Я показываю ему кладовку, которую оборудовала для своих «снов наяву». Он полностью одобряет мою задумку. Произносит:
– Вам, пожалуй, нужны пособия по медитации.
– Меня пугает слово «медитация», – возражаю я.
– Слово пугает, а дело не пугает? – ему, похоже, забавно меня слушать. – Вы как хозяйка, которая испекла уже сто караваев, но боится вслух сказать «тесто».
– Да, представьте себе! Я же всё-таки христианка…
– Боэций не стеснялся рассуждать о медитации, а он тоже был христианином.
– Ах да, Боэций… – вспоминаю я из позавчерашнего.
– Как думаете, – спрашивает он, – Теодорих не мог казнить Боэция именно потому, что тот слишком много медитировал? А учитывая, что Теодорих был вашим тёзкой, понятна ваша воинственность…
Смерть мученика – не повод для смеха, но мы оба смеёмся. Этот смех – не о Боэции: он именно про мою «воинственность».
Удивительно: Теодорих был моим тёзкой!
– Хорошо, – сдаюсь я: мне не хочется быть такой же злобной и тупой, как Теодорих. – Я посмотрю ваши «пособия по медитации», одним глазом. Но не ждите, что я буду поклоняться восточным идолам!
– Идолам вообще не нужно поклоняться, – задумчиво говорит он. – Ни восточным, ни христианским.
– А разве и христианские идолы тоже существуют?
– Существуют, – отвечает Принц, – и, чем дольше вы будете жить, тем больше будете их замечать.
В этом – какая-то мудрость, и я её пока не понимаю. Нужно ещё над ней подумать.
Мы прощаемся. Принц уходит. Я слежу за его фигурой в окно, щуря глаза против заходящего солнца.
Что-то заставляет меня распахнуть настежь створки окна.
– Александр Михайлович! – кричу я ему, высунувшись почти по пояс, и сама пугаюсь собственной дерзости. – Александр Михайлович!
Он слышит и возвращается. Встаёт под моим окном и поднимает ко мне голову.
– Александр Михайлович, – говорю я тише. – Я всего лишь хотела… Вы можете ко мне приходить в любое время, слышите? В любое время!
Едва я произношу это, на меня накатывает ужас. Что это, для чего? Понимаю ли я сама, что говорю?
Принц спокойно улыбается мне и отвечает:
– Долли, я приду завтра в обычное время.
– Ну, что? – спросила меня Дарья, вынимая из моих рук «Дневник»: она всё это время ревниво за мной наблюдала. – Что сейчас скажет ваш язык… без костей?
– Мой язык без костей, Дорофея Аркадьевна, скажет лишь то, что придёт в голову его хозяину… А у хозяина в голове несколько мыслей. Первая: и где только ваш учитель приобрёл свою универсальную образованность, глубину своего ума, свой широкий взгляд на вещи?
– Я бы и рада вам ответить! Да и сама, увы, не знаю…
– Вторая моя мысль: вы, похоже, превзошли его, и он знал, что вы его превзойдёте! Принц был всего лишь интеллектуалом, философом, а вы – медитатор и мистик.
– Как вы можете так говорить! – возразила мне собеседница с укором в голосе. – Как вообще можно мерить людей, словно они куклы разного роста? Разве важно, кто кого превзошёл, и превзошёл ли? Правда в том, что меня теперешней не было бы без него. Была бы совсем другая я, и эта другая могла бы не стать ни медитатором, ни мистиком. Или этой другой меня вообще бы не существовало. Положим, я, не зная, как должны друг с другом обращаться люди, выскочила бы замуж впопыхах, в восемнадцать лет, муж таскал бы меня за волосы, и я однажды шагнула бы под поезд. Что, не верится? И мне даже вообразить страшно. Страшнее же всего вообразить, что я бы тогда, третьего апреля, струсила и не подошла к нему! Вот что важно, а не ваши «превзошёл», «не превзошёл»… А о чём ещё вы подумали?
– О том, что… но я лучше промолчу, – уклонился я от ответа.
– Нет уж, говорите, будьте добры!
– Если бы знать, что вы на меня не рассердитесь…
– Это моё дело – сердиться мне или нет. Говорите!
– Я подумал: и после всего, что вы написали в «Дневнике», вы продолжаете утверждать, будто не были в него влюблены…
Здесь случилось неожиданное. Дарья Аркадьевна слегка покраснела. Аккуратно закрыла «Дневник». Встала. И раза три не то чтобы больно, но чувствительно ударила меня им по голове, приговаривая: «Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!» Звонко рассмеялась и объяснила свой смех:
– Видели бы вы, какое у вас сейчас было лицо!
– Дорофея Аркадьевна, я действительно не мог себе представить…
– Ай, ладно… Не убила? Нет, ничего, даже шишки не будет…
Отсмеявшись и сев на своё место, она совершенно спокойно пояснила:
– Нет, Олег Валерьевич, вы всё-таки не правы. Не верьте всему, что пишут девочки в свои дневники в семнадцать лет! Я и сама могла невесть что себе сочинить в тот вечер, но в действительности я просто путала любовь с благодарностью. А настоящей любви к мужчине, той, от которой пресекается дыхание, я так никогда и не испытала. Ну, а теперь хотите послушать, какие у меня были ухажёры?