У меня есть две благодатные темы для размышления во время моих прогулок: Твоя любовь и час моей смерти (пер. и курсив наш).51
«Да нет же, он просто пытался произвести впечатление на девочку!» – скажет кто-то из вас. Ничего не исключаю, но – не думаю так. Да, есть люди, которые бросаются громкими словами, но давайте же не ставить знак равенства между Китсом, с его трудолюбием, душевным целомудрием, честностью и скромностью, и генералом Иволгиным.
Я обещал сказать о небольшой неточности Евгения Владимировича Витковского – и вот для этого обещания «настали сроки». В конце шестой строфы в переводе обнаруживаем, что поэт уже ничему не будет внимать под слоем дёрна.52 В оригинале:
Still wouldst thou sing, and I have ears in vain—
To thy high requiem become a sod.53
То есть:
Ты продолжить петь, а я, сколько ни буду прислушиваться, —
Не услышу, когда твой высокий реквием станет прахом (пер. авт.).
Ведь песня соловья прахом так никогда и не станет: «Но ты, о Птица, смерти непричастна». (Так начинается седьмая строфа.)
Вообще, здесь много загадочного. Почему «ты, о Птица, смерти непричастна»? Век соловья гораздо короче человеческого.
Потому, отвечает Китс, что печальное сердце Руфи в миг, когда она, охваченная тоской по дому, в слезах стояла посреди чужого поля, успокоила та же соловьиная песнь.
Песнь соловья, которую слышит библейская Руфь, оставшаяся одна в чужой земле, и песнь, которую весной 1819 слышит Китс в своём саду – одна и та же. Почему? Например, потому, что Красота непрерывна. Красота продолжается как Единая Жизнь. Красота не делает различий между «царём и смердом»: она даётся даром, её способен обнаружить всякий. Пока будет существовать человечество, будут рождаться соловьи, – и для каждого человека останется спасительная возможность восхúщения (ударение на второй слог) через Красоту, переход на неотмирную сторону. Чрезмерный оптимизм, учитывая, с какой скоростью техническая цивилизация уничтожает природу в больших городах, но Китсу хочется верить. (Это – моё толкование. Я не знаю вашего и буду рад его услышать.)
Руфь можно прочитать и как символ человека на этой скорбной земле. Мы заброшены на землю как на чужбину – но предчувствие Высшего (песнь соловья) способно смягчить наше пребывание на чужой стороне, и в этом смысле соловей Китса тождествен Абиссинской деве Кольриджа.
А вот ещё вопрос: почему «Ты, о Птица?», то есть почему thou вместо you, как бы «Ты» с большой буквы? Устаревшее обращение, которое уже в XIX веке использовали почти только для разговора с Божеством. Птица стала божеством: как это случилось?
У меня нет ответа – кроме, пожалуй, великой скромности Китса, не меньшей, чем его чуткость к Красоте; кроме его причастности Единому потоку жизни, неотъединённости от этого потока. Поэт выше птицы – но смиренно ставит себя ниже. Да и то, в чём-то мы ниже: мы ведь не умеем петь как соловей. В конце концов, старец Зосима в «Братьях Карамазовых» тоже предлагает увидеть достоинство в лике вола или лошади.54 Лик – иконописное слово.
(Аллен Гроссман, вероятно, дал бы другой ответ: соловей – не соловей вовсе, а зачарованная Филомела, оттого ей и подобает обращение на «Ты» с большой буквы.)
Но минуты интенсивного переживания Красоты недолги, забвение – всегда временно. Бессмертная птица улетает, а поэт задаёт себе вопрос:
Do I wake or sleep?
То есть: «Бодрствую ли я или сплю?» Этот вопрос, по Гроссману, мы должны задать себе сами, потому что ответ на него определяет, кто мы, кем мы являемся. И здесь я, пожалуй, соглашусь с ним, – кажется, впервые.
Дело даже не в отчётливо-буддийском вкусе вопроса «Бодрствую я или сплю?». Искушение прочитать его именно по-буддийски велико, но едва ли Китс в процессе создания текста заснул над «Дхаммападой», как Кольридж – над «Паломниками» Сэмюэла Пёрчеса.
Кто мы? Кем мы являемся перед лицом природы? Это не «экологическое» рассуждение в духе Греты Тунберг: я хотел бы понимать природу именно как Природу: обёрнутый к нам лик Трансцендентного. Соловьёв в конце весны и начале лета слышат все. Китс – один из немногих, кого остро пронзила песнь соловья, кто расслышал в ней нечто бессмертное: надежду на временное забвение страданий, на – может быть – конечное освобождение человечества. Есть ли у нас, каждого индивидуально, шанс на преображение себя через красоту Природы, или мы стали совершенно безнадёжными для этого особого духовного пути? Вопрос, на который вы можете не отвечать, – но я буду рад вашему ответу, если что-то придёт вам в голову. Этим вопросом завершается сегодняшняя лекция.
Вопросы
1. От чего зависит качество образования, которое предоставляет школа, и как вообще можно измерить это качество?
2. Почему женское лицо, обычное для начала XIX века, кажется в наше время особенным?
3. Отчего мы не ожидаем знания классического наследия от современных журналистов?
4. Что именно потеряло человечество в результате сексуальной революции 1960-х годов?
5. Какие способы вы предлагаете для передачи мелодики «Оды соловью» на русский язык?
6. Действительно ли любое художественное творчество совершается ради преодоления или забвения боли?
7. Является ли «забвение мира» бегством от реальности?
8. Почему песнь соловья, которую слышит Руфь, и та, которую слышит Китс в своём саду, – одна и та же?
9. Есть ли у нас, каждого индивидуально, шанс на преображение себя через красоту Природы, или мы стали совершенно безнадёжными для этого особого духовного пути?
Альфред, лорд Теннисон: ПРОЛОГ К «ПАМЯТИ А. Г. Х.»
Наш курс – экземплярный, тем не менее я всё же пытаюсь дать некий обзор, оттого о Теннисоне в нашем курсе нужно говорить обязательно – впрочем, и «нужно», и «хочется», и, если бы «нужно» не совпало с «хочется», мы бы почти наверняка его опустили.
Теннисон, во-первых, интересен сам по себе, как поэт. В его поэзии нет, пожалуй, мистической глубины, свойственной всем тем, о ком мы говорили раньше – да и то, мы уже перевалили через экватор курса, а в ходе (новой и новейшей) истории поэзия становится всё более светской. (Кстати, почему это так?) Но она, поэзия Теннисона, просто красива, а это уже немаловажно. «Иное дело – свиная голова, – поучал отец сына, желающего подарить девушке цветы. – Она – и в суп, и на холодец, и, наконец, это просто красиво». Я, разумеется, вас провоцирую. Но вопрос хочу задать: действительно ли поэты-романтики так же соотносятся с Теннисоном, как цветы – со свиной головой? Какой бы ответ вы ни дали, я бы хотел, чтобы вы обосновали своё мнение. Кстати, в литературном смысле Теннисон находится как раз посередине между романтизмом и позднейшими поэтами: он наследует у первых форму и отчасти энергию, а по содержанию уже приближается ко вторым.
Во-вторых – если вы ещё помните, о чём было «во-первых», – Теннисон – ярчайший образчик английской поэзии как феномена, то есть не просто раздельно взятых «английской» и «поэзии», а именно слитых вместе английской поэзии, «английскопоэзии», если вы позволите этот неологизм: английского духа, выраженного в поэзии. Пожалуй, даже британского духа, а не английского. Блейк задаётся вопросом, ступала ли нога Агнца на склон Англии («On Englands55 pleasant pastures green» – курсив наш), и рай Божий на земле он тоже желает возвести «в зелёной Англии родной» – Маршак при переводе этой строки не совершает никакой географической неточности. Пафос же поэзии Теннисона гордо реет над всей «империей, над которой не заходит солнце».
Скажем заодно несколько слов про этот период в истории страны. Теннисон родился в 1809 и умер в 1892 году. Его жизнь практически совпадает с годами расцвета так называемой «второй империи» – эти годы (1815 – 1914) ещё называют «имперским столетием». Британская империя во время своего второго расцвета (первый пришёлся на XVII и первую половину XVIII века) была, возможно, самым большим государственным образованием, когда-либо существовавшим в истории, включая в себя, в частности, территорию Канады, ряда современных африканских стран, Индию и Бирму (теперь Мьянма), Австралию. Над ней действительно в буквальном смысле слова никогда не заходило солнце!
У каждой империи есть своя национальная, точнее, имперская, «сверхнациональная» идея (термин «суперэтнос» использует, в частности, русский этнограф Лев Николаевич Гумилёв; русский мистик и религиозный философ Даниил Андреев обслуживается очень похожим «сверхнарод»). В чём была идея (или «сверхидея») Британской империи?
Попробуем дать её в нескольких назывных предложениях, вовсе не претендуя на то, что наш список является исчерпывающим. Частное предпринимательство и справедливое, честное соревнование талантов. Надежда на прогресс: на непрерывное развитие цивилизации ради облегчения жизни, её улучшение с каждым новом годом, новым лекарством или способом лечения, новым техническим изобретением. «Бремя белого человека», то есть и право, и обязанность развивать, воспитывать, даже «спасать», в религиозном смысле, иные, «более отсталые» нации. Наконец, философия Просвещения сама по себе, вера в «вечное сияние чистого разума» (мы уже цитировали Поупа в первой лекции), в то, что мир принципиально познаваем, а человек вполне способен обустроить его на рациональных началах ради установления гармонии, справедливости и добра на земле.
Вы, возможно, возразите, что эпоху Просвещения следует датировать XVII и XVIII веком. Это правда, но правда «школьная», и поэтому – правда только отчасти. Просвещение как движущая сила культуры и искусства действительно почти полностью выдохлось в XIX веке, но его философию – предварительно перекроив под свои нужды – восприняло в себя государство в качестве одной из своих официальных идеологий. Какое государство? Удивительно сказать, но – почти любое, кроме, наверное, полувоенных режимов или исламских теократий. Подумайте, пожалуйста, о том, что до сих пор в России при слове «суд» в нашем уме возникает здание в стиле классицизма (ну, или в духе сталинского ампира»). Оба эти стиля идейно связаны с Просвещением. Едва ли не каждый школьный учитель – и любая школа – до сих пор несёт на своём знамени главную мысль Просвещения: делать людей лучше через сообщение новых знаний и борьбу с невежеством. Идейная установка, несколько поизносившаяся (почему?), но никакой новой государство до сих пор не изобрело. В конце концов, даже Министерство образования России не так давно переименовалось в Министерство просвещения! Мелочь, но показательная.
Британцы, уезжавшие «из зелёной Англии родной» на другой конец мира, чтобы, скажем, получить место в колониальной администрации (здесь русский читатель наверняка вспомнит и доктора Ватсона, служившего врачом в Афганистане, и Джозефа Седли, первого незадачливого жениха Ребекки Шарп из «Ярмарки Тщеславия» Теккерея), похоже, верили в идеи Просвещения совершенно искренне. Более того, и не веря, они невольно приносили пользу тем странам, которые подчиняли своему колониальному правлению, – вернее, и вред, и пользу: такова диалектика истории. Британцы осмеивали индийские национальные верования и обычаи, внедряли пошлость атеизма в умы индийской молодёжи, но они же запретили в Индии обычай сати: самосжигания вдов на погребальном костре мужа. (Возможно, заметим в скобках, некогда сати виделось в качестве «подвига преданности», но времена меняются, и то, что могло быть или казаться подвигом, к тому времени давно стало изуверством.) Эти люди имперствовали в старом, ответственном стиле, а не в новом, американском. Примерно так же – но с гораздо большим уважением к народам своих окраин и без всякой национальной спеси – имперствовал Советский Союз.
Отступление первое, бездоказательное и отчасти юмористическое. Автор предполагает, что он и сам в прошлой жизни мог быть подданным Британской империи – подданным туземного происхождения в очень дальнем её уголке. Мой интерес к английской поэзии, возможно, объясняется желанием наконец-то изучить то, что я так и не сумел изучить раньше, не зная языка. Надеюсь, в таком свете он, интерес, становится чуть более извинительным для того, кто считает себя и хочет быть русским патриотом.
Вы могли уже подзабыть, что эта лекция посвящена конкретному поэту, а не истории Британии. Такое долгое отступление было нам нужно, чтобы сказать: Теннисон – сам плоть от плоти викторианской Англии (по имени королевы Виктории, 1819 – 1901; кстати, правила она дольше, чем кто-либо из её предшественников, почти шестьдесят четыре года) и, шире, Британской империи. Теннисон – частное лицо, но по своей психологии и стилю жизни он – насквозь государственник, вернее, «имперец», если использовать модное сейчас слово.
Почему так, станет ясным, если мы посмотрим на его биографию. Теннисон рождается в богатой семье: его родители – хотя не дворяне, но имеют дворянские корни. Отец – англиканский священник (очень респектабельная для тех времён профессия). Мать – тоже из священнической семьи. Ребёнок оканчивает частную школу, а затем – Тринити-колледж в Кембридже («колледж» здесь нужно понимать как структурное подразделение Кембриджского университета, конечно). Уже в юности Теннисон обласкан властями (пока только академическими): он получает престижную золотую медаль за одно из своих первых сочинений. Видимо, юный Теннисон отлично соответствует образу молодого талантливого поэта, который есть в головах господ профессоров. В дальнейшем он тоже – если отбросить определение «молодой» – всегда будет ему соответствовать. Я вовсе не хочу сказать, что поэт всю жизнь играл свою роль, изображая из себя того, кем не являлся! Думаю, он был вполне искренен. Но небольшая доля актёрства в этой его искренности, может быть, тоже имелась.
Вообще, в жизни Теннисона нет никаких серьёзных потрясений (за исключением одного, о котором скажу позже). Да, ему придётся немного поужаться в тратах после смерти отца; да, критики разобьют в пух и прах его второй по счёту сборник; да, он потеряет значительную долю наследства в результате неудачной инвестиции. Но уже третий сборник оказывается удачей, слава растёт. В 1850 году королевская семья присваивает поэту звание – даже титул – поэта-лауреата (англ. poet-laureate), тем самым официально объявляя его главным поэтом империи. Звание, между прочим, пожизненное, почему мы и назвали его титулом: нечто вроде Сталинской премии во времена Сталина в СССР, только ещё почётнее. Первый поэт-лауреат Британии получил своё звание аж в 1616 году, и уже ко времени Теннисона титул – отчасти феодальный пережиток. Отчасти – но не совсем: если кого и нужно было официально объявлять главным поэтом империи, то именно его.
В том же самом году Теннисон женится на Эмили Сэлвуд (в замужестве Леди Теннисон, конечно). Взгляните, пожалуйста, на копию её портрета (см. следующую страницу)! Очень красивая женщина. Она также оказалась прекрасной женой: с ней поэт жил как у Христа за пазухой. Британский поэт и писатель Филип Ларкин (англ. Philip Larkin, 1922 – 1985) позже даст этой женщине характеристику в одном выразительном абзаце.
Миссиc Альфред56 Теннисон
отвечала на
письма с просьбами,
письма от поклонников,
письма с оскорблениями,
деловые письма,
письма от издателей.
Она также
заботилась о его одежде,
питании,
развлекала посетителей,
защищала мужа от сплетен и критики.
И наконец,
(помимо ведения хозяйства)
растила и воспитывала его детей,
в то время как
сам мистер Альфред Теннисон
с комфортом дитяти занимался своим творчеством.57
Илл. 5. Портрет Эмили Теннисон, в девичестве Селвуд. Коллекция редких книг и манускриптов в Йеле, ок. 1857 года
У половины современных женщин этот абзац наверняка вызовет раздражение в отношении «мистера Альфреда Теннисона», а может быть, даже и в отношении самой Эмили. Я это раздражение понимаю и ничуть не осуждаю. Равным образом не осуждаю и объект этого раздражения. Можно сказать, что лорд Теннисон и его жена образовали некий творческий тандем, в котором почётная роль досталась мужчине. Но «миссис Альфред Теннисон» как второй участник этого тандема безусловно заслуживает своего памятника.
Отступление второе, серьёзное. Похожего памятника заслуживает и Софья Андреевна Толстая, в девичестве Берс (1844 – 1919), жена нашего национального гения. «Войну и мир» все читали – или притворялись, что читали – в школе. Мы все находимся под приятным заблуждением, считая, будто эту эпопею создала мощная сила единого ума. Но любому уму нужны руки. Рука Софьи Андреевны переписала рукопись войны и мира шесть раз.
Выше мы назвали поэта лордом. «Лордом» он стал потому, что ближе к концу своей жизни, в 1884 году, наконец принял дворянский титул. Ещё до того поэт-лауреат встречается с королевой Викторией: два раза, последний – за год до принятия титула. В первый раз королева оставит в своём дневнике запись о его своеобразной внешности и длинных чёрных вьющихся волосах в сочетании с бородой. На единственной, кажется, фотографии всей семьи (вот, взгляните на неё на следующей странице: сам поэт, любящая жена, которая смотрит не в камеру, а на мужа, и два благовоспитанных мальчугана), Теннисон тоже выглядит достаточно своеобразно: в длинном сюртуке, напоминающем средневековое одеяние. Разумеется, каждый носит ту одежду и причёску, которая ему нравится, но в этих длинных волосах и средневековом сюртуке для меня всё же есть элемент некоторого актёрства. Если вы не готовы называть это актёрством, назовём это всё иначе: точным угадыванием того, как должен выглядеть и даже каким должен быть поэт в глазах общества. А должен он быть своеобразным, причудливым, иначе что же это за поэт такой?
Впрочем, может быть я ошибаюсь. Не могу исключить того, что Теннисон ни сном ни духом не знал, какое впечатление производит. Может быть, именно викторианская публика разглядела его как типичного поэта, одобрила – восхитилась – полюбила.
Теннисона есть за что любить – как, пожалуй, есть и за что не любить. Он – безусловный, не хуже романтиков, мастер родного языка и мастер поэтической формы. Это его мастерство – иногда совершенно волшебное, чарующее – не может у думающего человека не вызвать вопроса: всегда ли содержание поэзии Теннисона соответствует форме, точней, оказывается на уровне его поэтического гения?
Илл. 6. Альфред, лорд Теннисон с женой Эмили, сыновьями Хэлламом и Лайонелом. Фотография Густава Рейлендера, ок. 1862 года
Вот ещё, к слову: Джеймс Джойс поэта не любил и называл простым «рифмачом», а rhymester. По мнению Джойса, Теннисон не только звания лауреата, но и вообще звания поэта не достоин. Мнение, конечно, маргинальное. Но что-то всё-таки заставляло Джойса так считать! Что именно?
Готовых ответов у меня ни на первый, ни на второй вопрос нет, и я предлагаю на эти вопросы ответить вам. Правда, вероятно, в том, что в ряде случаев совершенство стиха у Теннисона действительно довлеет над смыслом. (Или нет?)
С вашего позволения дам вам два коротких примера, чтобы у вас был материал для этих размышлений. Первый – это две строфы из ранней поэмы «Мод». «Мод» – стихотворно-эпический текст, по жанру близкий «Евгению Онегину» (кстати, в поэме тоже есть дуэль), широкому русскому читателю почти не известный. На русском языке поэма была издана в 1895 году в добротном, но всё же среднем переводе Александра Митрофановича Фёдорова (1868 – 1949), и после этого как-то быстро забылась, как забылся и её переводчик. Фрагмент из неё в переводе Григория Кружкова58 читатель может найти самостоятельно.
Всё это – очень красиво, и ритмически (Теннисон – великий мастер ритма, он широко использует авторские размеры), и со стороны образов. Даром что в переводе Кружкова есть неточность: в оригинале не совсем те цветы. В английском тексте слёзы у ворот льёт страстоцвет (в наше время этот цветок по-русски обычно называют пассифлорой). Красная роза предвещает, что возлюбленная героя уже близко, а белая роза сокрушается о том, что Мод опоздала. Шпорник (он же дельфиниум или живокость) восклицает: «Я слышу её!», а «Жду!» – шепчет лилия. У Теннисона нет ни колокольчика, ни жасмина. Но если бы мы этого не знали, мы бы, пожалуй, этого и не заметили, верно?
Снова и снова мы глядим на эти пять цветов, пытаемся разгадать их символический смысл – и терпим фиаско. Почему «роскошную слезу» уронил именно страстоцвет? Что это – символ Христа, который предвидит будущее преступление героя и скорбит об этом преступлении? Хочется верить, но не верится. Почему ждёт именно лилия, и почему слышит именно шпорник? Что, кроме звуковой окраски конкретной строки изменится, если мы поменяем их местами? (Может быть, вы найдёте отгадку, если мне не удалось этого сделать.)
«Да, – возразите вы, – но ведь в „Оде соловью“ тоже много цветов! А Китса Джеймс Джойс вроде бы не называл „рифмачом“?» Правильно: в пятой строфе «Оды» есть и боярышник, и собачья роза (лат. rosa canina, англ. eglantine), и фиалки, и мускусная роза. Это правда. Но разница, если подумать, колоссальна.
Китс почти наверняка описывает цветы, действительно растущие в его саду – причём он не видит их, а чует по запаху или вспоминает по памяти, о чём специально оговаривается: I cannot see what flowers are at my feet.59 Оттого фиалки у него быстро вянут и теряются в листьях (fast-fading violets cover’d up in leaves60), оттого мускусная роза по вечерам притягивает жужжащих насекомых (the murmurous haunt of flies on summer eves61), оттого он не стесняется упомянуть прозаический собачий шиповник: цветок очень ароматный, но достаточно простенький (не путайте его с розой сорта «Эглантин»: автор «Оды» даёт своему цветку определение pastoral, то есть «пастуший» или «деревенский». Собачий шиповник вы и сегодня найдёте почти в любом городе: его плоды несколько вытянутые. Всё это – высокий, не стыдящийся живой жизни реализм, даром что Китс носит ярлык поэта-романтика.) Подлинным цветам не нужно никакого символического значения.
Для Теннисона и жужжащие мухи, и быстрое увядание наверняка недостаточно поэтичны, как недостаточно поэтичен для него дикорастущий куст с вульгарной собакой в латинском названии. Оттого Теннисон свои цветы, похоже, выдумал, даже не очень заботясь, могут ли все пять цвести в одно время года (могут, но здесь ему просто повезло) или, например, цветут ли они ночью, когда происходит действие фрагмента (а с этим уже проблема: многие лилии на ночь закрываются62). Что ж, ничего особо упречного в таком вольном обращении с фактами для поэта-сентименталиста нет: он ведь не биолог, в конце-концов. Но от выдуманных описаний природы мы всё же обычно ждём некоего смысла, иногда – некоей загадки, которую нужно разгадать. Ждём и здесь – и, кажется, не дожидаемся.
А вот ещё: цветы у Китса источают аромат, соловей поёт, как это и бывает в жизни. Но ему и в голову не пришло украшать своё стихотворение дополнительно, рассказывая, что его цветы запели, а соловей, к примеру, расцвел цветами. У Теннисона цветы заговорили человеческим голосом. И говорят они, если подумать, какую-то бессмыслицу. Чего, например, ожидает лилия с её «Жду!»? Того, что её польют или снимут с неё гусеницу? Того, что её сорвут? Или она, как и главный герой, тоже влюблена в Мод? Отчего бы? (Вообще, такое навязывание своей картины мира другим существам – очень в духе политики Британской или современной американской империи: мысль хоть и юмористическая, но от этого не менее справедливая.)
Не подумайте, что мы единственные, кто задавал или задаёт себе эти вопросы. Льюис Кэрролл был, кажется, первым, кто заметил все эти нелепости и спародировал их во второй «Алисе».63 Его говорящие цветы смотрят на героиню именно цветочными, а не человеческими глазами, комментируя причёску Алисы в духе: «Просто ты уже вянешь, и лепестки у тебя обтрепались, тут уж ничего не поделаешь…»64 Так и выходит, что в «бессмыслице» Кэрролла для детей смысла больше, чем в серьёзной, для взрослых, поэзии Теннисона.
И всё же: мы, вслед за Кэрроллом, готовы улыбнуться этой поэзии – но мы её читаем и иногда добровольно учим наизусть. Есть поэты, гораздо более добросовестные с фактами, гораздо более нагруженные смыслом – но вот магии стиха им не хватает. Александра Поупа (или, например, Василия Кирилловича Тредиаковского) мы наизусть не учим.
Так в чём же всё-таки назначение поэзии? Почему она продолжает воздействовать на нас, даже оторванная от духовного родника?
Может быть, ответ даст «Атака лёгкой кавалерии» (англ. The Charge of the Light Brigade). Стихотворение – известнейшее, как бы визитная карточка Теннисона. Оно было написано поэтом во время Крымской войны после получения очередных известий с фронта. До сих пор, как говорит сетевая энциклопедия, оно входит в школьную программу в Великобритании, как у нас – «Бородино».65 Отсылаю русского читателя к переводу советско-израильского поэта Юрия Иосифовича Колкера (родился в 1946 году), который мы, к сожалению, не можем поместить в этом издании.66
Речь в стихотворении идёт, как вы, возможно, знаете или догадываетесь, об одном из эпизодов сражения под Балаклавой – атаке лёгкой бригады численностью шестьсот всадников на позиции неприятеля. Неприятеля, хм… Да, вы не ошиблись: Балаклава – та самая, что в Крыму. Сейчас город входит в состав Балаклавского района Севастополя. У вас не возникает никаких вопросов?
У меня – как у обычного, простого русского человека – этих вопросов три. Два – к переводчику: это стихотворение точно нужно было переводить на русский язык? Какими чувствами вдохновлялся Юрий Иосифович при переводе? И один – к автору, который, разумеется, меня не услышит, но свой вопрос я всё равно задам. Эти «шестьсот отважных», эта краса и гордость английской нации, эти героические мальчики – что они, **** ****, забыли на русской земле?! («Звёздочками» обозначено любое бранное выражение, которое читатель по своему усмотрению захочет вставить.)
Вопросы более чем уместные (первый я задаю и вам). И всё же честный враг лучше бесчестного друга. Попробуем временно оставить за скобками наше справедливое негодование и извлечь из этого текста ту пользу, которую из него можно извлечь. Да, стихотворение плоское, своеобразная «агитка», да, его форма – в первую очередь его виртуозный ритм, передающий лошадиную скачку и потерявшийся в переводе, – на те самые «две мили» (англ. half a league) возвышается над содержанием. (Кстати, пол-лиги равны, скорее, полутора милям, но не будем придираться к переводчику.) Всё правда – но викторианское общество оказалось глубоко благодарно поэту за эту возмутительную – для нас – агитку. А ведь состояло оно, общество, не из одних оголтелых милитаристов и спесивых англосаксонских уберменшей! Были в нём и убитые горем матери… К этим матерям и обращается Теннисон, говоря им: ваши сыновья погибли глупо, почти бесполезно, из-за ошибки командования, но мы – гордимся ими, мы их не забудем, мы не отречёмся от них, мы будем видеть в них национальных героев. Это – сеанс коллективной психотерапии для читателя, это – способ служения автора своему народу, и оттого я по некотором размышлении отказываюсь бросить в поэта камень вопреки всей его русофобии.
(В скобках: Теннисон, к сожалению, был русофобом, причём не рациональным, а прямо-таки инстинктивным, биологическим. Он сам отчасти стыдился своего не вполне христианского чувства, но ничего не мог с ним сделать.)
Вот одно из назначений поэзии в почти уже полностью светскую викторианскую эпоху. Поэт перестал служить Богу и Высшей Истине, но продолжает служить обществу, заговаривая, словно некий знахарь, его раны. Опоэтизированная боль – боль только наполовину. (Отчего русские поэты там неохотно занимались этим заговором боли? На ум приходит, пожалуй, только Лермонтов всё с тем же «Бородино» да, может быть, Ахматова с «Реквиемом», ну и, конечно, советские поэты-фронтовики, Константин Симонов в первую очередь – низкий поклон ему за служение нашему народу таким психотерапевтическим способом.)
Кому-то покажется, что при всём благородстве целей поэт-лауреат в «Атаке лёгкой кавалерии» ничем не отличается от любого лауреата Сталинской премии: как бы сдаёт свою совесть в субподряд государству. Нет, я не соглашусь: он здесь совершенно искренен. Он не государству сдаёт свою совесть в субподряд: он живёт и дышит настроениями общества, он выражает его боль – за что ему почёт и слава от современников. Ну, а за то, что сердце поэта бьётся в унисон с государственным… – за это баронский титул от монарха. «Так совпало» (уже в третий или четвёртый раз подряд мы вспоминаем этот анекдот).
Вот, мы сумели обнаружить в поэзии Теннисона некий посыл, некую «весть» (по меркам Даниила Андреева, вероятно, столь ничтожную, что её и вовсе нет), некоторое хоть не сверх-земное, но гражданское значение. Лучше всего это значение ощущается в его важнейшем поэтическом тексте, который – верней, пролог к которому – я на этот раз прочитаю полностью.
Я обещал сказать о единственном, пожалуй, большом горе в жизни поэта. В 1833 году в возрасте всего лишь двадцати двух лет (Теннисону – двадцать четыре) умирает жених сестры Теннисона и его ближайший друг по имени Артур Генри Хэллам, или Халлам (англ. Arthur Henry Hallam, 1811 – 1833). Вопреки тому, что Хэллам был младше Теннисона, последний всегда считал его «духовно старшим», превосходящим по уму и даже по поэтическому дарованию (!). (Стихи Хэллама изданы сейчас: они очень интересны и многообещающи, в них действительно звучит некая мистическая или философская нота, которая в поэзии Теннисона почти полностью отсутствует.) Тяжёлый, тяжелейший удар. И вот в результате этого удара рождается самое, наверное, значимое произведение Теннисона – «Памяти А. Г. Х.». Это огромная поэма, разделённая на сто тридцать три песни (canto, мн. ч. cantos), общей длиной две тысячи девятьсот шестнадцать строк (!).
Текст – не визионерский, как у Блейка, и не «романтический» в глубинном смысле слова. Но его и сложно назвать только гражданственным или, тем более, «прилично-буржуазным». Или, местами, можно – текст очень неоднороден, кроме того, это очень приличная, приглядная скорбь, как на неё ни смотри. Но, в любом случае, само его начало – могуче-средневековое. Вот именно само начало – Пролог из одиннадцати строф – я сейчас и хочу вам и прочитать в переводе Эммы Александровны Соловковой. Из всех переводов, что я нашёл, этот кажется мне лучшим: по крайней мере, он не звучит как мотор, который работает с перебоями. Читатель может ознакомиться с этим переводом, проследовав по ссылке.67
C точки зрения формы – снова блестящей – этот гимн очень симметричен, причём и фигурально, и даже буквально. Каждая строфа написана четырёхстопным ямбом, в каждой – ровно четыре строки. Схема рифмовки – a b b a, так что верхняя половина любой строфы отражается в нижней, а левая – в правой. Когда вы закончите читать «Памяти А. Г. Х.», его рифма так войдёт в ваш мозг, что вы сможете выдавать подобные стихи километрами… Но это всё ирония, конечно, а ирония здесь неуместна.