– Мам, а дьявол это чёрт?
Мама выпрямилась у корыта, поправила мокрой рукой выбившуюся из-под косынки прядь.
– Да, чёрт. По-французски дьявол, а по-нашему чёрт. Читай с выражением, не жуй слова.
Я обречённо утыкаюсь в книгу. Трудно читать с выражением, если ничего не понимаешь. Скорее бы Танька пришла из школы и сменила меня, но мама вряд ли позволит. Недавно она жаловалась отцу.
– Танюшка на три года старше, а читает хуже Серёжки… Скачет блохой по странице, пропускает половину.
– У неё язык за глазами не успевает, – смеялся папа.
Пока мама меняет воду, рассматриваю обложку. Оноре де Бальзак. Озорные рассказы. На картинке дядька в смешных белых штанах разговаривает за столом с тётенькой. Она сложила вместе ладони и выставила перед собой, как будто хочет перебить его. Интересно, что он ей рассказывает?
– Мам, а во Франции тоже партизаны есть? Они с немцами воевали?
– Куртизанками называют женщин. Вроде прислуги у богатых.
– Наша Танька не хочет быть куртизанкой. Говорит, что ей надоело за мной прислуживать.
– Одна я у вас куртизанка, – вздыхает мама и бросает в корыто ворох белья. Мыльная пена переваливается через край, шлёпается на пол, шкворчит и пузырится на крашеных досках.
Рыжий Тимоха, брезгливо поджимая лапы, пробирается ко мне и запрыгивает на колени. Глажу его по голове, и он довольно жмурится, сворачивается клубком и начинает мурлыкать.
– Хватит с котом играть, читай дальше.
С улицы в окно заглядывает Колька Дутый. Он стоит на завалинке и, сплюснув нос, корчит рожи. Мама грозит ему туго скрученной тряпкой.
– Колька, шкода. Раздавишь стекло, жопой вместо него вставлю!
Дружок нехотя слезает на землю и, засунув руки в карманы, уходит по своим делам. Завистливо вздыхаю и снова, как камни, ворочаю тяжёлые неподатливые слова.
"Кардинал, хитроумный и весьма бородатый итальянец, слывший ловким спорщиком в богословских вопросах и первым запевалой на всем Соборе, разгадал, долго не раздумывая, альфу и омегу этой истории".
– Мам, а кардинал поёт как Робертино Лоретти? А почему он с бородой? У Робертино тоже борода?
– Робертино ещё мальчик, у него нет бороды. Кардинал обыкновенный поп, только итальянский. И поёт, наверное, по-поповски – гнусавит не пойми что.
Мама вылавливает последнюю майку, отжимает и бросает в таз. Снимает цветастый фартук и садится на лавку. Руки у неё красные от горячей воды.
– Ладно. Убери книгу на место и догоняй своего друга.
Я мигом выскакиваю из-за стола. Уже в сенях слышу.
– Не забегай далеко. Танька придёт, обедать будем.
КАК ПРИГОТОВИТЬ ЦАРСКУЮ УХУ
Идея приготовить царскую уху пришла сама собой, когда я рассказывал друзьям прочитанную книжку про волжских разбойников. Автора я не запомнил, но рецепт был так прост, что и сейчас могу поделиться.
Мы тоже считались разбойниками: всё лето жили в Жигулях, ходили ватагой и делали набеги на малинники в Ширяево. На Крестовой поляне садов не было. Здесь вообще ничего не было, кроме пионерского лагеря, в котором работали родители. Усевшись в кружок, стали разрабатывать план.
Уху необходимо варить ночью на костре. Юрка сразу заныл:
– Меня мамка не пустит.
– Ну и сиди дома.
– Вот ещё. Сбегу.
На нас уже давно махнули рукой. То ночные рыбалки, то к туристам песни слушать. Стали думать, кому что брать. Котёл, посуду, одеяла. Решили взять палатку. Палатка была у Валька, и он заартачился.
– На кой ляд? У костра не замёрзнем.
– А если дождь?
– Водка нужна. Без неё никак.
Пацаны неуверенно заёрзали.
– Пить что ли?
Я засмеялся.
– В готовую уху добавить.
Юрка поскрёб затылок.
– У мамки отолью из бутылки. Она ноги натирает.
– Всыплет тебе ремня.
– Не заметит. Отец постоянно у неё ворует.
– Завтра после ужина собираемся на нашем берегу.
Все стали подниматься.
– А рыба? – ехидно спросила Ленка, единственный наш казак в юбке.
Вот чёрт, из башки вылетело! Первым нашёлся Лёха.
– Ближе к вечеру плот на лодке перехватим. У плотогонов этого добра навалом.
Перехватывать плот мы с Лёхой пошли после полдника. Узнав, зачем нам лодка, бакенщик постучал мне согнутым указательным пальцем по лбу.
– Утонуть хотите, разины хреновы. Сарынь на кичку?
Мы понурились. Планы срывались. Надо было утром с лагерным катером в рыбсовхоз сгонять. Старик ещё раз матюкнул нас и подобрел.
– Приходите к закату. Тряхну снасть.
На место мы явились последними. Я тащил на верёвочном кукане штук пять стерлядок, а Лёха – здоровенного сазана. Банда дружно взялась за работу.
Через пять минут пылал костёр, стояла палатка, из родника принесли воду в котле. В две удочки надёргали мелочи, на большом камне устроили разделочный стол.
Первой в кипящую солёную воду опустили мелочь, завязанную в марлю. Часов ни у кого не было, и пять минут отсчитали на глазок. Длинной деревянной ложкой выбросили раскисшую тряпку и положили в котел куски сазана.
Варили дольше и выложили на чистые листья лопуха. Когда сварилась стерлядь, мы сняли котёл с огня, и я вылил в него четвертинку краденой водки.
Ленка через моё плечо высыпала в уху что-то из ладошки. Я возмутился:
– Что ты туда бросила?
– Укроп и перец-горошек.
– Казаки и разбойники не клали укроп.
– Не было у них, вот и не клали.
Она отняла у меня поварёшку, помешала уху и попробовала, чуть подув. Зажмурилась от удовольствия.
– Ум отъешь! Давайте чашки.
Тёплого жирного сазана прихлёбывали огненной ухой, стерлядь таяла во рту.
Один Валёк ворчал:
– С картошкой бы!
Но от добавки не отказался. Вскоре все осоловели. Водка ли подействовали, или воздух Жигулей пьянил. Пацаны полезли в палатку. Я свернул одеяло вдвое и пристроился у костра. Ленка прибралась и легла напротив.
– Расскажи что-нибудь.
Я долго слишком выбирал, и она уснула.
Разбудил нас речной холод. Над Волгой стоял туман. Слышно было, как на той стороне вгрызается в тело Царёва кургана железный экскаватор. Я зачерпнул воды в ладони и поднёс к лицу. Вода чистая, почти ледяная. Из палатки по одному стали вылезать казаки-разбойники. Приплясывая, трусили в кусты, затем к воде.
– Холодно. Давайте костёр разведём.
– Ну его. Пошлите домой, мамка ругаться будет, – затянул Юрка.
– Она за водку и так прибьёт.
Валентин наломал тонких веток и чиркнул спичкой.
– Что с ухой делать будем, – звякнул крышкой Лёха. – Она в холодец превратилась. Вывалить?
– Я тебе вывалю. День только начинается.
Первые лучи уже золотили вершинки сосен на горе.
ДВОЙКА ПО ЧТЕНИЮ
Серёга стоял у доски и чувствовал, что вот-вот расплачется.
Он никак не мог понять, чего от него добивается Антонина Кузьминична.
С раскрасневшимся лицом и сбившейся на бок причёской, она тыкала
пальцем в картинку на стене.
– Последний раз тебя спрашиваю, кто здесь нарисован?
На картинке, в точности такой же, как в букваре, из-за буквы "Е"
выглядывали две хитрые колючие мордочки.
– Ёжики, – выдавил из себя Серёга.
– Ёжики, – противно передразнила его учительница. – Садись, двойка.
Она устало опустилась на стул и зашуршала журналом, отыскивая
нужную страницу. Серега побрел на свое место, уселся и
ткнул локтем соседку в бок, чтобы не задавалась. Та заверещала.
– Антонина Кузьминична, а он дерётся!
– Я вам, охламонам, сейчас всем двойки поставлю. Марш по домам,
уроки окончены.
С визгом и гамом, раздавая налево и направо тычки и подзатыльники,
все кинулись к вешалке. Серёга рассовал в балетку тетради и карандаши,
напялил танкисткий шлем и выскочил на крыльцо. Там его уже поджидал
Колька Дутый.
– Ты что, вот так пришел? – удивился он.
Серега утром "забыл" надеть приготовленную материну кофту и сбежал
в одной школьной гимнастерке.
– Тепло, – небрежно отмахнулся он.
– Аж из носа потекло, – привычно поддел Колька.
Они перешли дорогу, обогнули пожарную вышку с церковным колоколом на верху, и пошли задами по широкой и длинной поляне. Летом здесь привязывали телят, и из пожухлой травы торчали тут и там глубоко
вбитые колья. Солнышко прогрело октябрьский воздух, и было действительно тепло. Где-то на огородах сжигали последний мусор, и пахло сладким дымом.
– Сейчас бы картошки печеной, – потянул Колька носом.
– И сало на прутиках,– подхватил Серега.– Вчера бабушка целую сумку
принесла. Старое, желтое все. Мамка не знает, что с ним делать.
– А пойдем завтра в Долгий лес, – загорелся Колька. – Я котелок
возьму, кулеш сварим.
Серёга сразу вспомнил про двойку и погрустнел.
– Меня могут не отпустить, я пару от Кузи получил. Дома заругают.
– Подумаешь, заругают. Меня знаешь как отец лупит.
Дутый старший бил Кольку чем попало: ремнем, вожжами, прутом. Колька орал, как резанный, но только порка прекращалась – поддергивал штаны, размазывал слезы по щекам и снова принимался озоровать.
– Шкура барабанная,– плевался Дутый.
Зная его тяжелый характер, соседи не вмешивались, но на Кольку старались не жаловаться.
Колька запрыгал на одной ноге и дурашливым голосом запел
неизвестно когда и кем придуманную песенку.
– Гром гремит, дома трясутся,
Гуня с Кузею несутся,
Забегают в пятый класс –
Гунди-мунди, мы у вас!
Гуней дразнили мужа Антонины Кузьминичны, директора школы, за его писклявый гундосый голос. В старших классах он преподавал немецкий язык.
– Смотри, смотри! – вдруг заорал Колька.
В небе высоко над ними неровным клином летели журавли. Они принялись считать птиц, но строй вдруг нарушился, журавли заметались, закричали тревожно.
– Нельзя считать, – вспомнил Серёга отцовские слова. Он сорвал с головы
шлем и закричал:
– Путь дорога, путь дорога!
Они долго кричали и носились по поляне, пока журавли не скрылись из виду.
– На юг полетели, – вздохнул почему-то Серёга.
– И вовсе даже не на юг, – возразил Колька. – Юг вон где, – кивнул он
в сторону пожарки. Серега посмотрел на него и огляделся.
– Куда же они полетели? Юг там, – показал он на школу. – Мне отец объяснял.
– Много твой отец понимает.
– Уж побольше твоего, – приготовился спорить Серёга.
Колька вдруг хлопнул себя по лбу и засмеялся.
– Меня ведь Сеня городской учил – надо встать лицом к солнцу, и тогда слева будет север, а справа юг.
Он пожмурился на солнышко, повертелся немного и встал.
– Вон там юг,– он вытянул в сторону правую руку.
Теперь засмеялся Серёга:
– Значит, они полетели назад, на север. Может, забыли чего?
Колька только рукой махнул:
– Ладно, им лучше знать куда лететь.
У колькиного забора постояли маленько.
– Может все таки сходим на нашу поляну, а то зима скоро?
– Мои завтра в Дубовый ерок за грибами собрались, попробую умызнуть от Ленки.
– Утром морозит вовсю, какие грибы?
– Отец говорит, опят полно.
– Твой отец и в огороде грибов наберёт, – согласился Колька. – Я к тебе
забегу утром, договоримся, – и он хлопнул калиткой.
Серёга нехотя поплёлся домой.
Мама стирала у печки в большом оцинкованном корыте. Мыльная пена
с шипением переваливалась через край и шлёпалась на крашеный пол.
– Не топчись на мокром, проходи швыдче.
Серёга снял ботинки и шмыгнул за перегородку. Повесил на гвоздь
шлем, расстегнул школьный ремень и бросил его на стул. Вошла мама,
вытирая руки вафельным полотенцем.
– Снимай гимнастёрку, простирну подворотничок, пока вода свежая.
Серёга расстегнул пуговицы и стянул через голову форму.
– Ты что кислый какой? Старшие подзатыльников надавали?
– Двойку получил, – сознался он.
– В прописи клякс наставил?
– По чтению.
– По чтению? – удивилась мама.
Серёга научился читать три года назад, когда Танька, старшая
сестра, пошла в первый класс. Теперь они устраивали настоящую
войну за право первому открыть новую книгу.
Мама рассердилась не на шутку:
– Совсем обалдела Антонина. Дети только букварь в руки взяли,
не все буквы выучили – а она двойки лепит.
Серёга сунулся было с объяснениями, но забоялся и замолчал.
– Завтра сама в школу схожу.
– Завтра воскресение.
– Домой схожу, знаю, где живёт.
Ничего хорошего Серёга от такой затеи не ждал. Мама ругалась редко,
но соседи её побаивались.
– У Клавдии язык – бритва. Так исполосует, что ни одна собака не
залижет.
Отговорить её мог только отец. Явилась Танька.
– Двоечник, двоечник, – закривлялась она, но получила от мамы мокрой
тряпкой по жопе, и убралась за занавеску переодеваться.
Отец пришёл с работы поздно вечером, уже по темну. Долго плескался
у рукомойника, переговаривался с мамой. В комнату вошёл в одной майке,
с полотенцем через плечо. Весело посмотрел на Серёгу.
– С почином тебя, сынок. Теперь колы носи из школы, плетень поправим.
Серёга виновато потупился.
– Да я.., а она.., – начал он.
– Не мямли, покажи лучше, – отец сел за стол на скрипнувший под
ним табурет.
Серёга открыл букварь, показал злополучную картинку.
– Ага, так,– отец на секунду задумался. – И что здесь нарисовано?
– Ё-жи-ки,– предательские слёзы навернулись на глаза.
– Да, ёжики. А буква какая?
– Буква Е.
Отец облегчённо засмеялся.
– Раз буква Е, то и говорить надо – ежи. Понял, голова садовая? – он
легко шлёпнул Серёгу ладонью по лбу.
Мама, расставлявшая на стол чашки, тоже заглянула в книгу.
– Вот, Антонина, вот, чума болотная. Да сто пацанов деревенских спроси, и все сто скажут – ёжики! Я и сама так бы ответила.
После ужина долго пили чай. Мама с Танькой из стаканов, а Серёга, по примеру отца, из большой эмалированной кружки.
– Губы обожжёшь, обезьяна, – ворчала мама.
Она всё ещё не могла успокоиться за двойку.
– Я ей скажу при случае. Ишь, удумала. Да он за два вечера книгу в сто страниц проглатывает.
– Остынь, – осадил её отец. – Учит малышню читать-писать и ладно. Она сама школу не закончила. В сорок первом девчонкой прибилась к отступающим артиллеристам, так с ними всю войну и прошагала.
Мама посерьёзнела, отодвинула стакан, вздохнула.
– Знаю. Она и Витю своего, гунявого, там нашла. Он зенитчиком был,
она прожектористкой. Даже в госпитале, говорит, в одном лежали. Уже
в самом Берлине, сразу после победы.
– Тогда многие свалились. Старые раны открылись.
– Пап, а ты в Берлине был? – высунулась Танька.
– Нет, не попал. Я в Дрездене был.
Он покачал головою, что-то вспоминая.
– Там союзнички дали фрицам прикурить. Фосфорными бомбами, вроде, засыпали. Камни, и те оплавились.
Серёга слушал, открыв рот. Рассказы про войну он любил и готов был
засыпать всех вопросами. Но мама, увидев, как помрачнел отец, цыкнула на него:
– Отстань, смола. Дай отцу отдохнуть после работы!
Танька ушла на диван с книгой.
– "Том Сойер", – позавидовал Серёга. Он достал из укромного уголка
авиационную резину и стал ладить новую рогатку. Отец и мама остались
за столом одни.
– За грибами-то пойдём? – спросила мама.
– Опоздали. Ночью мороз ударит, хоть на коньки вставай.
Они помолчали. Отец достал смятую пачку "Севера" и сел к голландке.
– Утром Сашка Абаз свою с молоком в Дубраву повезёт, доедь с ними,
купи Серёжке пальтишко осеннее. Не дело мальчишке в твоей кофте до
зимы форсить.
– А деньги?
– Возьми из тех, что на телевизор отложили.
Мама недовольно стала тереть тряпкой чистую клеёнку.
– Кто его заставлял соседских собак дразнить и через заборы лазать.
Отец затушил папиросу и бросил её в поддувало.
– Такое мальчишечье дело одежонку рвать. Н нам – одевать их, чтобы
от людей стыдно не было.
ЛЕБЯЖИЙ БЕРЕГ
Старый "газон", подвывая убитым движком и похрустывая на ухабах немазаными суставами, миновал последнюю двухэтажку и выехал на просёлочную дорогу.
Иван глянул в зеркало на уплывающие назад дома.
– Прощай "бомбей". За пять лет ты не стал родным.
Дочь заёрзала на коленях.
– Пап, а до Лебяжьего далеко?
– Близко, Танюша, всего час быстрой езды.
– Быстрая езда моей лайбе противопоказана, – засмеялся шофёр.
Дорога втянулась в лес. Иван устроился поудобней и прикрыл глаза. В его жизни было много переездов, даже слишком. И, в основном, они не приносили радости. Вспомнился самый первый, похожий на побег.
Ванька одетый сидел на койке и гладил огромного рыжего кота.
– Тебе, Васька, нельзя с нами на новое место. Ты старый, сбежишь.
Кот согласно мурлыкал. Мама, как заведённая, ходила по избе, хлопала дверцами шифоньера, заглядывала на опустевшие полки. У печки, сцепив на груди руки, стояли её подруги.
– Ой, Клавдея. Куда же ты в ночь, да в такой мороз?
– Какая ночь? Время ещё шести нет. За час через гору перемахнём, не замёрзнем.
Она опять открыла и закрыла пустой шкаф. Тётя Поля жалостно подобрала губы.
– Тяжело тебе с двумя детьми будет.
– Ничего, не пропадём. Мама нас троих одна четыре года тащила.
– Так то – война.
– А для меня она тринадцать лет идёт. Этот паразит с немцами не навоевался, он теперь со всем миром воюет. Со мной, с соседями, с дружками своими пьяными. Сонька уже в пятый класс ходит, Ваньке скоро девять исполнится, а у нас каждый день скандалы да драки, драки да скандалы. Кем они вырастут?
Волосы у неё растрепались, выбились из-под платка, и мама сердито поправляла их дрожащей рукой. В сенях что-то грохнуло, дверь распахнулась, и в клубах морозного пара вошёл отец. Он насмешливо глянул на притихших женщин.
– Слетелись, советчицы? Мало вас мужья колотят, страх потеряли.
Он прошёл к накрытому клеёнкой столу, вынул из кармана телогрейки поллитровку и налил в гранёный стакан водку.
– С Абазами я договорился, перевезут твоё барахло в выходные, адрес оставь.
Из-за занавески появилась Сонька, пальто застёгнуто на все пуговицы, тёплая шаль повязана по-старушечьи, крестом на груди. В руках она держала набитый книжками портфель.
– Собрались, так идёмте. Чего лясы точить?
И она решительно шагнула к порогу.
– Папа, смотри! Какая лошадка смешная!
Иван открыл глаза. Рядом с дорогой огромный лось флегматично обдирал тонкую осинку. Водитель весело посигналил, но великан даже ухом не повёл. До посёлка оставалось километров двадцать, и Иван снова погрузился в воспоминания.
Когда они прошли через лес и поднялись на гору, мама, тянувшая санки с узлами, остановилась и обернулась назад. Иван и Соня встали рядом. Деревню за деревьями не было видно, но она угадывалась по морозным столбам над редкими фонарями. От тишины звенело в ушах. Мама протянула руку и положила её на плечо Соне.
– Прости, дочка.
Соня изогнулась вся, словно её ударили, вывернулась из-под руки и отскочила в сторону, увязла в сугробе.
– Не прощу,– закричала она, задыхаясь от гнева и захлёбываясь слезами. – Никогда я вам этого не прощу!
Мама опустилась на санки и завыла тонко, тоскливо.
– Ничего себе, подсобное хозяйство, – удивился шофёр, когда они прибыли на место.– Куда править?
– Крайняя улица, у озера.
Они остановились у только что построенного дома. Иван вылез из кабины, опустил на землю Танюшку и стал открывать борт. Подошла жена.
– Вы что так долго? Начальник приходил, велел заглянуть, как приедешь.
– Успеется. Разгрузимся и схожу.
– А где дочка?
Иван испуганно огляделся. Танюшка уже стояла на берегу озера.
– Папа, это лебеди?– она показала на птиц, лениво пересекавших водную гладь.
– Нет, это домашние гуси.
– А где лебеди?
– Они живут на другом озере, на Моховом.
– Ты мне их покажешь?
– Обязательно, дочка, обязательно.
ВЕДУН
Встретил я этого старичка в середине девяностых на автовокзале. Аккуратный такой, правильный дедок. Судя по кепке и кирзовым сапогам, сельский житель.
Он сам подошёл ко мне.
– Сынок. У тебя, гляжу, мешки есть. Продай один.
– Хорошему человеку и подарить не жалко.
Я выдернул из рулона подмышкой полотняное изделие и протянул ему.
– Сестра колонку газовую отдала, а из неё сажа валится. В автобус не пустят.
Драгоценная жестянка никак не хотела лезть в мешок, пришлось помогать. Упаковавколонку, присели на скамейку. Я вынул сигарету и закурил. Дед неодобрительнопокачал головой.
– Баловство. Хочешь, научу бросить?
– Не хочу. Некурящие тоже помирают.
– Как знаешь.
Он помолчал немного и, вдруг, заговорил, не глядя на меня.
– У тебя трое детей. Старшая дочь. Жена рожала дважды. Близнецы?
– Двойняшки, – я смотрел на деда, открыв рот.
– Есть ещё сын, внебрачный, но ты о нем ничего не знаешь. Почему?
– За границу удрала, дура. Ты, дед, колдун?
– Ведун.
– Какая разница?
– Для тебя никакой. Ты же ни в бога, ни в чёрта не веришь. Живёшь без оглядки.
– Хорошо живу, – обиделся я.
Дед не заметил моей обиды и продолжил, словно в раздумье.
– Слишком гладко всё у тебя. Дом, семья, достаток. Беда у крыльца стоит, но тыслеп и глух. Врасплох тебя возьмут, как курёнка.
Мне отчего-то стало весело. Старик не походил на пророка вовсе.
– Кто возьмёт, враги? Убьют?
– Друзья. Убить не убьют, но в грязи изваляют. Можешь и не подняться.
– И что мне теперь делать? – изобразил я испуг.
– Ничего. Ты уже всё сделал.
Дед сердито отвернулся. Разговор становился неприятным, и я собрался уходить.
– Не поверил, а зря. Я предупредить хотел.
– Спасибо за совет.
Грубость задела старика. Лицо стало злым, глаза колючими.Он прихватил мой рукав.
– Любишь советы? Держи последний, призовой. Захочешь от кого избавиться, угости спиртным, а сам не пей. Пока он держит стопку, пожелай ему смерти. Исполнится.
– Сумасшедший, – вырвал я рукав из его пальцев и плюнул на пол.
Через полгода что-то сломалось в моей жизни. Сбежала жена. С другом, конечно. Дом пришлось продать и перебраться с детьми к матери в однокомнатную квартиру. С работой не заладилось, безденежье убивало. Небо казалось с овчинку. Лет пять я барахтался в тёмном омуте, пока не выбрался на сухое. Вспоминал ли я тогда старика? Да ни разу, без него тошно было. Вспомнил недавно и уже век не забуду.
Есть у нас в посёлке одно оживлённое место, прозванное остряками "памперс". Магазин, аптека, рюмочная, табачный киоск – не обойти, не объехать. Попрошайки всех мастей облепили его как мухи. Дёрнул меня чёрт в тот день пойти за сигаретами. У киоска на пути вырос Махан, бывший одноклассник.
– Борис, дай сколько-нибудь на похмелье, ноги не держат.
– Они тебя давно не держат.
Я попытался отодвинуть его, но он повис у меня на плече.
– Хоть на "фурик" дай, чего тебе стоит.
На нас уже косо поглядывали вездесущие бабульки. Будут они разбираться, кто у кого на опохмелку просит. Оба хороши. Мелочи у меня не нашлось, а тысячу жалко.
– Пошли в "рюмку", – согласился я.
В павильоне пахло кислятиной. Буфетчица бойко налила в пластиковый стакан сто грамм палёнки. Я подвинул посуду Махану.
– А сам? – спросила Зиночка.
– Ну её, без дури дурак.
Олег всё ещё держал в дрожащих руках водку.
– Спасибо, Борь, от души.
Мне противно было на него смотреть.
– Сдохни ты со своим спасибо!
На следующее утро в дверь позвонили. Пришла соседка по этажу. Заглянула в зал, прошла на кухню.
– А мать где, или в больнице?
– На рынок ушла за молоком.
– Я посижу пока, подожду.
– Сидите, места не купленные. Чай будете?
– Буду.
Она плотно уселась на стул и откинулась на спинку.
– Теперь не выгонишь, – подумалось мне.
– Новость знаешь? – спросила она.
– Нет, но горю желанием узнать.
– Олег Махоненко умер
Я уронил на пол заварник.