Загрохотали пулемёты и плач оборвался. Прозвучали одиночные выстрелы. Наступила тишина.
КОЛЬКА
Колька вставил в АК магазин и передёрнул затвор. Похлопал себя по разгрузке. Вот гадство, последний! Он осторожно выглянул из-за огромного валуна. Перед ним метров на пятьдесят простиралось плато, усеянное мелкими камнями, за которыми не мог спрятаться человек. Пять-семь трупов в восточных одеждах валялись на солнцепёке.
– Самые нетерпеливые, – хмыкнул Колька. С военной точки зрения его позиция неприступна – сзади скала, спереди – ровная площадка. Но эта позиция была и ловушкой. Куда деваться, когда кончатся патроны? Думать об этом не хотелось.
Об их маршруте знали только в штабе. Ушли на рассвете тихо, без шума и пыли. Два дня карабкались по горам, не выходя на связь. И всё-таки их ждали. Слишком умело была организована засада. Два пулемёта ударили одновременно, кинжально, без вариантов. Уцелевшие покатились вниз, огрызаясь и отстреливаясь вслепую. Колька рванулся вперёд и оказался в мёртвой зоне. Обдирая ладони и ломая ногти, выбрался на ровное место. Первой же очередью уложил пулемётчика. Второго не было видно из-за гряды, и Колька, чуть отскочив, навесно послал в ту сторону пару гранат из подствольника. Попал или нет, но и эта зараза заткнулась. Духи, охреневшие от такой выходки, быстро очухались и с воем погнали его по горам. Колька прятался в камнях, забивался в расщелины, но они находили его, выколупывали огнём и гнали дальше, пока он не упёрся в скалу.
Колька снял рюкзак и пошарил в боковых карманах. Достал горсть патронов и поднял с земли пустой рожок. Двенадцать, четырнадцать, шестнадцать. Не густо, но жить можно, хоть и не долго. Он снова выглянул. Духи что-то затевали. Видно было, как они бегают между камнями, наверное, договариваясь. ЭСВЭДЭшки нет, поучил бы на брюхе ползать. Колька потянулся к рюкзаку. Хотелось есть. Только сейчас он заметил, что рюкзак пробит в нескольких местах пулями. Из одной дыры медленно вытекало сгущённое молоко.
– Суки! Без сладкого оставили.
Он откинул верхний клапан, достал флягу с водой, порылся в поисках галет. В руки попался рулончик долларов. Летёха дал ещё весной, когда на караван ходили.
– На фига они мне? – хотел отказаться Колька.
– Бери, на гражданке пригодятся. Не век же тебе воевать.
– А я ничего другого и не умею,– пожал Колька плечами. Это была правда.
До призыва он окончил ПТУ и три месяца проработал токарем на заводе. Жутко ему не понравилось. Весь день стоять у станка и точить ерунду, у которой и названия не было – изделие номер семь. Друзья по детдому разлетелись кто куда, в основном по лагерям. Девчонки повыскакивали замуж. Возвращаться было некуда, и Колька, не задумываясь подмахнул договор на сверх срок.
– Слушай, друг. Не стреляй. Разговаривать буду.
Колька глянул, что за друг у него объявился. На открытом месте стоял абориген в полосатом халате и высокой белой чалме. Чистый Насреддин, только вместо посоха в руке сжимал штурмовую винтовку.
– Ты хороший воин. Айда к нам. Много денег давать будем.
– Мне и здесь платят прилично.
– Девушку тебе выберем хорошую. Две девушки.
– Страшные они у вас, зря что ли морды платками занавешивают?
– Зачем страшные? Красивую найдём.
Темнит, азиат. Не агитировать он вышел. Колька глянул по сторонам. Всё, вроде, тихо.
– Азамат с тобой драться хочет. Ты брата его убил.
– На кулаках что ли?
– Зачем кулаки? У тебя кинжал есть?
– Есть. Я им карандаши чиню.
Колька потянул из ножен нож с косо посаженным лезвием. Американский, каких-то там котиков. Дембель подарил на радостях, до сих пор, наверное, жалеет. Побросал его из руки в руку. Удобный, хоть для левой, хоть для правой. Про такие схватки он слышал. Одна загвоздка: живых свидетелей за пять лет не встречал.
– Слышишь, друг. А что будет, если я вашего джигита мало-мало зарежу?
На той стороне задумались. Видно, такой вариант не рассматривался.
– Ты нам не нужен. Иди куда хочешь. Аллахом клянусь.
– Видел я вашего аллаха, когда вы сало жрали.
Колька опять поиграл ножом. Капризничать не приходилось.
– Слушай, тунгус, у тебя мама есть?
Колька откровенно хамил, накручивая себя перед боем.
– Есть мама. Как не быть?
Очень просто. У Кольки не было ни отца, ни матери. Имя дали нянечки в доме малютки. Чтобы не заморачиваться, дали отчество и фамилию. Николай Николаевич Николаев. Носите, не стаптывайте.
– Поклянись здоровьем матери, что отпустите живым.
Несколько минут там совещались. Наконец Насреддин провозгласил:
– Клянусь.
– Выставляй бойца.
Он отстегнул гранату и сунул её в карман куртки. Духам про неё знать не обязательно. Собрав свой нехитрый скарб, вышел из укрытия. Азамат ждал его, ощерив бородатую морду и размахивая метровым кинжалом.
– Здоровенный бугай, – оценил Колька противника, – Да мне с ним не канат перетягивать.
Он опустил рюкзак, положил сверху взведённый калаш и достал "пёрышко". Сблизившись, пошёл по кругу в одну сторону, потом в другую. Посмотрим, как он двигается.
Двигался бородатый хорошо. Прыгнул вперёд, и Колька с трудом увернулся от вспоровшего воздух клинка. По спине пробежали мурашки. Духи вылезли из щелей и одобрительным гулом поддерживали своего воина.
– Этот балаган пора прекращать. Смеяться никто не будет.
Ускользнув от очередной атаки, Колька сам сделал выпад. Азамат чуть развернулся для замаха, и Колька, нырнув под руку, ткнул его в грудь снизу. Нож, не задев рёбер, вонзился по самую рукоятку. Он выдернул его и, отскочив, вытер об рукав, хотя на лезвии не было ни капли крови. Бородатый рухнул на землю.
– Вай, вай! – завизжали "болельщики". Бабахнули выстрелы, и с Кольки пулей сбило панаму. Он метнулся к рюкзаку. Перед духами встал переговорщик в чалме. Он что-то прокричал своим, размахивая руками. Те порычали, как собаки, отогнанные от миски с мясом, но стрелять перестали. Всем гамузом пошли к убитому Азамату.
Колька стоял над своим рюкзаком, опасаясь наклониться за оружием. К нему подошёл Насреддин и уставился белыми от ненависти глазами, прошипел сдавленно:
– Иди. Быстро иди. Через десять минут мы за тобой все пойдём. Голову тебе, шайтану, отрежем.
– Через десять минут хрен вы меня догоните, – злорадно подумал Колька.
Он повесил на плечо автомат, подхватил рюкзак и двинулся к перевалу.
ЗВОНОК
– У меня зазвонил телефон, – недовольно пробурчал Андрей и глянул на
экран. Номер был незнакомый, но у него вдруг перехватило дыхание и
замерло сердце. Как перед выстрелом.
– Привет, Чёрный. Это Эмма. Как живёшь, дорогой?
Ростов – город-перекрёсток. Кто-то едет на Кавказ, кто-то в Украину. Андрей ехал в Грозный. Проводники задерживались, и он терпеливо ждал их около табачного киоска. Неожиданно почувствовал – его рассматривают. Внимательно, изучающе. Резко обернулся. Шагах в тридцати стояла высокая стройная девушка в брючном костюме. Встретившись глазами с Андреем, смутилась, торопливо поправила сбившуюся причёску, и, легко подхватив тяжеленную сумку, пошла к стоянке такси. Озадаченный Андрей остался на месте.
Через месяц, в горах, в палатку ввалился майор-артиллерист.
– Чёрный, беда! Снайпер объявился, троих моих парней завалила.
– Завалила?
– Разведчики пробили. Баба, эстонка. "Эмма" позывной.
– Баба, говоришь, – Андрей поскрёб ногтями небритую щёку. Вспомнилась девушка в Ростове. Почему она на него смотрела, чем он привлёк её внимание?
Попробовал восстановить всю картинку. Привокзальная площадь, суета, пассажиры, чемоданы, баулы, сумки. Стоп! Сумка!!! Большая армейская сумка, в точности как у него. И ещё что-то … Андрей глянул на свои ноги. Ботинки! Ботинки натовских егерей. На ней были такие же.
– Видел я её на вокзале, – уверенно сказал Андрей, присаживаясь к столу.
– Иди ты! – изумился майор. – Как узнал?
– Только сейчас дошло. Вспомнил, как она ходит, как смотрит, как сумку несёт.
Сумка у неё наша, спецназовская, в ней, судя по ремням, пуда полтора веса, а она её одним движением на плечо забросила. Сноровисто, привычно.
– Опытная, сука, – зло сплюнул артиллерист.
– Вряд ли. Инструкторами на полигоне натаскана, вышколена.
– Почему так думаешь?
– Дёрнулась, когда я её на площади вычислил. За волосы схватилась, смутилась даже. Не обтёрлась ещё, не заматерела. Вот смерть её за гланды потрогает, тогда ясно будет – снайпер она или хвост собачий.
– Останови её, Чёрный, – сжал огромные кулаки майор. – Не за себя, за ребят прошу.
Третий день Андрей сидел в засаде. Знал – здесь она объявится, не пройдёт мимо такого удобного места. Надо минёрам подсказать, чтобы погуще склон засеяли. Хороший стрелок отсюда натворит дел, кровью умоемся. Он ещё раз осмотрелся. Всё без изменений. В горах осенью холодно, сыро, неуютно. Неуютно?
По спине Андрея забегали мурашки. Она его видит, поэтому так неуютно. Он кубарем скатился в отрытый заранее окопчик. Тяжёлая пуля ударила в камень, прикрывавший голову, мелкий осколок оцарапал висок.
Ночью в лагере окликнул радист;
– Чёрный, тебе "Эмма" звонила. Домой она завтра уезжает, не ищи больше.
– Как ты нашла меня, "Эмма". Не сейчас, а тогда, в горах?
– Взгляд почувствовала. Беспощадный, волчий. Меня словно в лёд впаяли.
– Я тебя не видел.
– Видел, за камень принял.
– Почему не убила?
– Испугалась. Поняла вдруг, что сама волчицей становлюсь. Жить с этим не смогу.
– Но стреляла.
– Винтовку разрядила. Зарок дала: если выберусь – в руки не возьму.
– В монашки записалась?
– Нет. Бог моей молитвы не примет..
ПОВЕСТИ
ВЫХОДНЫЕ В КЕРЧИ
Если бы проводился чемпионат редких и забавных фамилий, то наша
стройка претендовала на роль лидеров. Судите сами: начальник участка -
Могила А.В., бригадир монтажников – Фарфура. Миловидная женщина,
бригадир штукатуров, и вовсе – Мабута. Когда узнали фамилию новенькой
крановщицы, не удивились. Шкаруба, так Шкаруба. Звали её Люда, но вскоре
ей дали другое имя.
Стропальщик лоханулся и уложил гак на землю. Ослабший трос соскользнул сбарабана и намотался на вал. Люда из своей кабины не видела рабочей зоны иполагалась на команды монтажников. Высказав всё, что про нас думает, онаполезла на стрелу. Мы с ужасом смотрели, как крохотная фигурка на высотедесятого этажа пробирается к застрявшей тележке.
– Безбашенная, – произнёс Витька Дубасов, когда крановщица уже сидела засвоими рычагами, и трос послушно затекал в ручейки. Так и приклеилось.
Мне она нравилась. Весёлая, круглолицая, с огромными карими глазами в опушкезолотых ресниц.
– Ты в кого такая глазастая? – спросил её однажды, набравшись смелости.
– В маму. Она из татарского княжеского рода.
– Так ты княжна?
– Да. Если ты принц, то можешь засылать сватов.
Нет, в принцы я не годился. Моя семья самая что ни на есть рабоче-крестьянская. Перед Людой я робел. Держалась она независимо, попытки ухаживания пресекаларезко, без девчачьих ужимок. Парни решили над ней подшутить и в обеденныйперерыв сунули ей в карман рабочей куртки карты с голыми красотками.
– Тю, скаженные! Такого добра я в зеркале насмотрелась. Мужиков надо.
В пятницу, после душа, мы собрались в вагончике и в сотый раз обсуждали, как убить два выходных дня. Без стука вошла Люда. Лёгкое летнее платье плотно облегало ладную фигуру, густые, с рыжинкой, волосы волной стекали на плечи. Мы невольно залюбовались "безбашенной".
– Малой, со мной в Керчь поедешь?
Малым меня звали не за рост, а за возраст. В свои восемнадцать я был самыммолодым в бригаде. Я растерялся.
– Почему в Керчь?
– Живу я там, а здесь работаю.
Все засуетились, стали давать советы и наставления. Но чувствовалось – завидуют.
– Ох, испортишь ты нам мальчишку, – сокрушался бригадир.
– Не бойтесь. Верну в целости и сохранности.
– В сохранности – да, а вот в целости…
Людка треснула Фарфуру по затылку, он в ответ хотел шлёпнуть её по попе, но онаувернулась и отскочила к двери.
– Поехали, Малой. Нечего тебе с этими кобелями киснуть.
Заглянули ко мне в общежитие. Я надел новые джинсы, модную цветную рубашку, вынул из коробки итальянские туфли. В сумку покидал плавки, сандали, тениску.
Люда ждала меня в фойе. Оглядела со всех сторон и осталась довольной.
– Хорош, ничего не скажешь. Подружки обзавидуются.
Зачем мне подружки? Я для неё нарядился.
Ехали долго. Старенький, потрёпанный "пазик" то спускался к самому морю, токарабкался по горам козьими тропами. Иногда попадались какие-то селения. Люда говорила названия, но они выветривались из головы быстрее, чемпроизносились. На одной остановке в автобус влезли две молодые женщины, обвешанные корзинами и сумками.
– Людка, – радостно завопили они и полезли обниматься. Мне пришлось прижатьсяк самому окну, чтобы не получить авоськой по голове.
– К отцу, на выходные? – тараторили подружки, а сами ощупывали меня глазами. Мне хотелось расстегнуть рубашку и вывернуть карманы.
Пассажирки уселись на заднее сиденье и то и дело звали оттуда.
– Люд, а что там…, Люд, а как там…
Люда жалостно посмотрела на меня.
– Да иди уж. Не отвяжутся.
Им казалось, что они разговаривают тихо, но вой изношенного двигателя заставлялпочти кричать. Слух у меня был хороший.
– Жениха везёшь отцу показать?
– Чем он вам не нравится?
– Симпатичный, но молодой больно. Пацан совсем.
– Возмужает, опомниться не успеем. И я ещё не старуха, двадцать два только.
– А Вовка?
– У Вовки одни курортницы на уме. Напоят, накормят и спать уложат.
Покинули мы общественный транспорт в страшном захолустье. Среди скалпод деревьями угадывались два-три убогих домика. На древнюю столицу
понтийского царства они не тянули.
– А где Керчь? – спросил я обескураженно.
Люда беззаботно махнула ладошкой в сторону уползающего автобуса:
– Там, километров пятнадцать по дороге.
По узкой тропинке спустились к морю. Метрах в пятидесяти от воды стоялбольшой деревянный дом, похожий на амбар.
– Терем княжны? – съехидничал я.
– Дворец, – Люда заспешила к высокому седому старику, встречающему насу дверей.
– Папа, я на выходные, – она обняла старика и потёрлась щекой о его небритующёку. Вот те раз, а я думал это её дедушка. Люда расцепила руки и представиламеня отцу.
– Лёша. Мы работаем вместе.
Старик внимательно посмотрел на меня серыми прозрачными глазами и протянулширокую, как лопата, и твёрдую, как железо, ладонь.
– Василий Егорович.
Внутри дом показался ещё чуднее, чем снаружи. Большое помещение рассекалифанерные перегородки. То ли комнаты, то ли чуланы. Посередине стояла печь, сложенная из дикого камня. Сготовить на ней можно, но тепла не дождёшься.
Пока я осматривался, Люда скользнула за перегородку и через минуту появиласьв домашнем халате и мягких тапочках.
– Садитесь за стол. Ужинать будем.
От ужина я отказался, и она принесла большую кружку душистого чая и целую горубутербродов с ветчиной и сыром. Я пил чай и любовался девушкой. Нравилось, как она ловко управляется с посудой, режет хлеб широким ножом, разговаривает с отцом, тихо, ласково. Иногда она смотрела на меня и улыбалась. С ней было тепло и уютно.
Поблагодарив хозяйку, я встал из-за стола.
– Пойду, покурю.
– Кури здесь, – разрешил старик, но я уже был за дверью.
Солнце опустилось за гору, и высыпали первые звёзды. Рядом дышало море. Волнынеторопливо накатывались на берег и отступали с лёгким шипением, теряя пену. Где-тодалеко, наверное, в проливе, торжественно и низко пропел пароходный гудок. Я снялтуфли и осторожно пошёл по острым камням к воде. Столько веков их шлифует море, и не может побороть их гранитное упрямство.
– Купаться будешь?
Люда подкралась тихо, по-кошачьи. Отрицательно потряс головой.
– И так хорошо, не жарко.
– Тогда иди вдоль берега и не оглядывайся.
– Зачем? – не понял я.
– За надом, – засмеялась она.
Развернула меня и легонько подтолкнула в спину.
– Не подглядывай.
– Голая купаться будет, – догадался я, – вот безбашенная.
Отошёл шагов на тридцать и не выдержал, оглянулся. Обнажённая девушка входилав море. Вот она вошла по колено, по пояс, по грудь. Тихонько охнула, присела и поплыла. Плыла не правильно, по-женски, высоко держа голову и выбрасывая руки чуть в стороны. Я задохнулся от любви и нежности к этой неправильной пловчихе.
Люда купалась долго. Подплыла ближе, спросила насмешливо.
– Подглядываешь?
– Подглядываю, – сознался я.
– Отвернись, я выйду.
– И не подумаю.
– Тогда принеси мой халат и обувь.
Я пошёл искать одежду. Когда вернулся, Люды не было. Через несколько минут она позвала меня от дома. На ней был другой халат и тапочки.
– Я постелила тебе на веранде. Пойдём, покажу.
Верандой они называли деревянный настил под навесом за домом.Койкой служил топчаниз досок. Люда села на постель, похлопала по ней ладошками.
– Ничего, бока не отлежишь. Два одеяла снизу.
– С тобой хоть на камнях, – ляпнул я.
– Один не соскучишься, – и, вспомнив Фарфуру, засмеялась, – целее будешь.
Я сел рядом и взял её руку. Она руки не отняла. Осмелев, обнял за плечи и поцеловал в губы. Губы мягкие, послушные. Стал целовать глаза, щёки, опять губы. Люда, вдруг, отстранилась ирешительно встала.
– Хорошего понемножку, – потрепала мне волосы. – Спи, горе моё.
ВЫХОДНЫЕ В КЕРЧИ (ОКОНЧАНИЕ)
Утром меня разбудил голос Люды:
– Лёша, вставай, день на дворе!
Я притворился спящим и следил за ней сквозь ресницы. Она наклонилась ко мне ниже, погладила по щеке.
– Проснись, соня.
– Попалась!!!
Она забилась в руках, попыталась вырваться, но потом ослабла, губы её
открылись навстречу моим, тонкие пальчики запутались в моих волосах. Я целовал её глаза, руки, синюю жилку на виске: – Солнышко, татарочка моя, звёздочка!
С моря послышался какой-то шум, коротко вякнула сирена. Люда выпустиламои волосы, прислушалась.
– Катер за папой пришёл.
Она встала, поправила халатик и ушла за дом. Я полежал немного и тоже стал одеваться. Умылся водой из-под крана, растёрся полотенцем. Люда проводила отца и позвала завтракать. Я уминал бычков со сковороды, а она сидела напротив, и смотрела на меня не моргая. Этот взгляд мне не нравился. Так смотрит матьна взрослеющего сына.
– Ты что, Люд?
Она улыбнулась и махнула ладошкой.
– Да так что-то. Ты отдыхай, сходи искупайся, а я займусь делами, пока отцадома нет.
Отдыхать одному не хотелось, и я взялся ей помогать. Сначала только мешался, но затем приспособился. Вытащил стиралку на улицу, соединил с розеткой, принёс воду. Мы даже разговаривать успевали.
– Как вы здесь живёте? Водопровод временный, электропроводка временная. Зимой у вашей печки околеешь.
– У нас квартира в городе. На лето сдаём квартирантам, а сами сюда, как на дачу. Дом от рыбаков достался. Артель ликвидировали, всё побросали.
– А мама где?
– Мама умерла пять лет назад. Рак крови.
Я заткнулся, но вскоре опять полез с вопросами.
– Папа у тебя такой пожилой.
– Мама на двадцать лет моложе была. Она его в госпитале нашла, умирающего. Год выхаживала, отбила у смерти. Он белорус, в войну всех родных потерял. И мама одна.
– А мама почему одна?
– В сорок четвёртом всех татар выселили, а мама в госпитале работала, про неё забыли. А я появилась, когда уж и ждать перестали.
Люда засмеялась.
– Ты знаешь кто я по паспорту? Феодосия. Богом данная.
– А Люда?
– Я сама себе имя придумала. На другое не стала отзываться. В школе дразнили – Федя, Федора.
Со стиркой закончили, и Люда занялась уборкой. Я всё – таки сходил искупался.
Когда вернулся, она хлопотала у плиты.
– Лёш, тебе что сготовить? Ты что любишь?
– Что угодно, но повкуснее и побольше.
– Тогда азу по-татарски. Не зря ты меня татарочкой называл.
Я подошёл и поцеловал её в завиток за ухом. Она погрозила мне поварёшкой.
– Совсем испортился. Что я твоему бригадиру скажу?
После обеда Люда заставила меня одеться "прилично" и сама принарядилась
Даже глаза подвела, хотя они и без того в пол лица.
– В посёлок пойдём, в магазин. А то папа без меня одной рыбой будет питаться.
До посёлка добирались почти час по каким-то партизанским тропам, наконец, вышли на асфальт. Посёлок, как посёлок. Двухэтажные дома, киоски, скверик, скамейки, фонтанчик. Люда повисла на моей руке и здоровалась со всеми встречными. Ей охотно отвечали. Кое-как добрались до магазина. Я задержался на крыльце и осмотрелся. Так и есть, мы сделали круг. Вот лиса!
Набрали всякой всячины полную сумку. Я хотел заплатить, но Люда не позволила.
Она уже прятала деньги в кошелёк, когда в магазин в окружении трёх девчонок ввалился парень лет двадцати пяти. Широкоплечий, русоволосый, с нагловатыми глазами. Люда дёрнулась, как от удара током, засуетилась и, вдруг, заканючила.
– Лёшенька, купи мне шоколадку, – и стрельнула глазами в сторону парня.
Я тоже посмотрел. Ну, здравствуй, Вова.
Протянул деньги продавцу.
– Шоколадку мне.
– Какую.
– Любую. И коробку конфет.
Мы отошли метров десять от крыльца, когда услышали.
– Шкаруба, богом данная, тормози!
Люда съёжилась, отпустила мою руку.
– Ну, чего тебе?
– Ты что же, Шкаруба, вчера приехала, а в гости не зашла?
Он стоял в метре от нас, засунув руки в карманы. Непростительная ошибка. Но я ещё надеялся на мирный исход:
– Парень, отвяжись, а?
– Слиняй, пацан, с тобой не разговаривают.
И он сплюнул мне под ноги. Самарские задворки не оранжерея, и разговариватья не собирался. Врезал ему ногой в колено с доворотом. Он взвыл и покатилсяпо асфальту. На месяц костыль ему обеспечен. Люда бросила коробку и кинуласьк нему:
– Вова, что с тобой? Тебе больно?
– Уйди, сука, убью. Обоих убью.
Я повернулся и пошёл к морю. Чтобы не ударить ещё раз. И не обязательно Вову.
Люда нашла меня вечером. Села рядом. Помолчали.
– Нельзя так. Он же тебе ничего не сделал.
– Сделал. И больнее, чем я ему.
Опять помолчали.
– Нельзя так с человеком.
– А со мной так можно? Ты меня зачем сюда приволокла? Вове доказать, чтобез него обойдёшься? А обо мне ты подумала? Я без тебя обойдусь?
Через неделю моя командировка закончилась. На автобус в аэропорт меня провожал Фарфура. Неловко потоптавшись у дверей, сунул мне конвертик:
– Вот, безбашенная просила передать.
Так он и лежит в альбоме до сих пор, не распечатанный.
ГЛАГОЛ ПРОШЕДШЕГО ВРЕМЕНИ
Зима тянется долго и надоедливо. Лето пролетает быстро и незаметно.
Зато осень…Она приходит тихо, обволакивает лёгкой грустью, будит
воспоминания.
В молодые годы осень намертво была связана с уборкой картофеля.
Студент? Месяц полевых работ. Молодой специалист? На две недели в колхоз!
Впервые на картошку я угодил сразу после школы от завода, где из меня пытались сделать классного слесаря. На площади перед ДК собрали человек сто молодых людей со всего района, без которых производство могло обойтись некоторое время. Командовать этой ордой поручили райкому комсомола, поэтому в автобусы грузили не по организациям, а общим списком. Так я оказался в тесном коллективе НИИ "ГИПРОВОСТОК".
Долго рассаживались, распихивали под сиденья рюкзаки и сумки, устраивались поудобней, чтобы ничего не мешало. Двести километров в те времена – расстояние не шуточное. Наконец все угнездились, и автобус повёз меня навстречу приключениям. Я смотрел в окно на мелькавшие перелески, когда меня толкнули в бок:
– Хватит киснуть. Не на войну едешь. Айда к нам!
Огромный курчавый парень выдернул меня с места и проводил в конец автобуса. Там каким-то чудом собрались почти все пассажиры. Только на передних креслах остались две тётки и пожилой гражданин. Они укоризненно поглядывали на весёлую кампанию.
– Это Валя, Иван, Маша, – стал представлять мне попутчиков парень.
Я кивал головой, пожимал руки, но никого не запомнил. Последним парень назвал себя.
– Я Рома. Еврей и младший научный сотрудник. Совмещаю.
Мне подвинули ведро и усадили за импровизированный стол из снятой спинки сиденья. На газетке грудились нарезанная колбаса, помидора, огурцы. Рома достал гранёный стакан, наполнил его до краёв водкой и протянул мне. Я в страхе отшатнулся:
– Куда столько?
Он пожал плечами и выпил сам.
– Нормально.
От удивления я не нашёл ничего лучшего, как спросить:
– Ты правда еврей?
Он словно ждал вопроса.
– У меня паспорт в штанах, показать?– и взялся за молнию.
Все, даже девушки, буквально покатились со смеха. Я был ещё слишком молод для таких шуток и отвёл глаза.
– Ой, девочки. Он покраснел, – взвизгнула от восторга крашеная блондинка, и новый взрыв хохота потряс наш ковчег. Впрочем, смеялись не зло, просто всем было весело. Я выпил пол стакана вина и тоже повеселел. Рома взял гитару. Играл он и пел великолепно. Весёлые песни чередовались с грустными. Никто не подпевал: соврать при таком мастере было стыдно. Дважды в пути останавливались у магазинов и пополнялись "горючим".
На место прибыли вечером. Автобусы уехали, а мы всем гамузом пошли с мужиком в линялой кепке и кирзовых сапогах по широченной деревенской улице.
– Как село называется? – спросил кто-то.
– Булькуновка.
Мужик остановился у одного дома, заглянул в бумажку.
– Две комнаты, десять человек.
Нам досталась трёхкомнатная изба.
Рома по-хозяйски осмотрел апартаменты и распорядился.
– Угловая наша.
Он пропустил в неё Валентина, трёх девчонок и поманил меня. Краска стыда снова залила лицо. Я отрицательно затряс головой.