Мне вспомнилось, как Николай переписывался с Тамарой Токарь, как радовался, получая от нее письма. Эх, Коля, Коля! Я был бы распоследним негодяем, если бы не желал тебе от всей души такого же настоящего человеческого счастья!
Ребята из части наперебой приглашали меня посмотреть казармы и узел связи, где мне посчастливилось служить, но я отказался. Отказался, потому что сразу вспомнил растерянность на лице Коли Гарина, когда он стоял посреди телеграфной станции, провожая меня домой. На джинсовой куртке у меня не застегивалась молния, я нервничал, суетился, поэтому попросил друга мне помочь. Он застегнул. Мы попрощались, пожали друг другу руки, и я ушел. Тяжелое ноябрьское утро никак не могло пробиться сквозь темноту…
Через год я снова увидел лицо Николая, но уже на фотографии могильного памятника. И мне до сих пор не понять, по чьей жестокой, чудовищной воле я должен вместо живого Коляна, радующегося от всей души моему приезду, обнимать неживую, холодную плиту. Но даже здесь, на могиле своего лучшего друга, я сердцем почувствовал, как сильно Коля ждал моего приезда, и как ему грустно оттого, что мне скоро уезжать домой. Еще раз окидываю унылым взглядом кладбище, всматриваюсь в фотографию и вспоминаю слова писателя Константина Паустовского: “Любите память обо мне, иначе мысль о смерти становится невыносимой”. Коля как бы повторил мне слова классика, и я им поверил. Наверное, так и нужно. Если мы помним человека, то он всегда с нами.
Мы сидим с братом Николая, Алексеем, и его женой, Наташей, в просторной кухне. Отец, Николай Викторович, ушел в зал. Через некоторое время он вернулся с внучатами на руках.
– Вот, Борис, ради них и надо жить на свете!
Мне очень обидно и стыдно, что такая беда случилась в моей роте и с моим лучшим другом. Николая не воскресить, но я уверен, что память о нем, делающую его для меня вечно живым, сумею пронести с собой до последнего дня, лишь бы во мне осталась хоть крупица совести.