Чаковцев улыбнулся:
– Конечно. Я напишу для тебя блюз.
– О боже, здорово. О чем он будет?
– Об этой ночи, Саша. О нас. О том, что не повторяется.
Он встал, подобрал с пола ключи.
– Я схожу проверю машину.
Она кивнула:
– Да, хорошо. Я буду готова.
Когда он вернулся, Блоха сидела в обнимку с сумкой. Чаковцев с порога сказал:
– Небо прояснилось. Это хорошо. Ты справишься.
Потом опустил чемодан на пол:
– Вот, нашел на заднем сиденье. Мой.
Блоха кивнула:
– Ты, то есть он, забрал из гостиницы… Господи, как же всё это странно.
– Да.
Он опорожнил бумажник Чаки, протянул Блохе деньги:
– Вот, возьми, тут изрядно, должно хватить – на бензин и прочее.
Она взяла, и Чаковцев вдруг вспомнил Кошку – в то утро, когда всё началось, тысячу лет назад.
– Спасибо.
Когда они вышли и не сговариваясь остановились у выхода, там, где сидел Чаки, Блоха спросила с тревогой:
– Ты ведь его похоронишь?
Чаковцев пожал плечами:
– Так или иначе, я о нем позабочусь.
– Блин, – сказала Блоха, – я помаду забыла.
Она сбежала вниз, зацокала каблуками по бетону. Чаковцев задрал голову – всю жизнь мечтал выучить созвездия, да так и не собрался.
– Всё запомнила?
Она кивнула. Мотор крузера урчал низко и ровно, панель приборов отсвечивала пастелью – в точности как полоска неба на востоке.
– Пора, – выдохнул он.
– Постой, – сказала Блоха, – кое-что еще.
Она наклонилась к нему, защекотала ухо:
– Я не знаю, как всё обернется…
– Я тоже.
– Просто знай, что благодаря тебе я пережила нечто… нечто особенное. И я очень тебе благодарна.
Чаковцев кивнул и захлопнул дверцу, постучал коротко по металлу: тук-тук. Она отъехала, потом притормозила, высунула голову:
– Прости меня, Чаки.
Крузер рванул с места, швыряясь по сторонам комьями грязи, в лучах его фар задергались деревья. “Это ты меня прости”, – подумал Чаковцев и зашагал прочь.
Нездешнего вида черный вертолет, похожий на сердитое насекомое, на странный гибрид осы и термита, завис над кочковатым полем, подыскивая место для посадки; было нечто брезгливое в его движениях: так случайный чистый гость присматривает себе место в захламленной квартире – присесть ненадолго на краешке. Чаковцев, щурясь от солнца, разглядывал диковинную козявку над головой и боролся с внезапным желанием показать гостю неприличное – не вяло-политкорректный, одобренный Голливудом палец, но исконное, полновесное, с дрожащим от силы чувства кулаком на конце. Чаковцев сидел у входа в бункер – руки на коленях – словно и не покидал насиженного места, через штанину чувствуя правой ногой бок савельевского портфеля. Усталость последних дней проделала с ним причудливую штуку: легчайшим усилием воли он мог увидеть себя со стороны – просто бухгалтера в ожидании электрички; те люди в вертолете, они, должно быть, точно так же глядели на него сейчас – интересно, подумал Чаковцев, кого они видят.
Черный вертолет приземлился наконец, со свистом раскручивая лопасти. Отъехала дверь, служивый с виду человек спрыгнул на землю и, пригибаясь под лопастями, побежал в его сторону, тыча на ходу автоматом с куцым стволом, похожим отсюда на игрушку.
Не добежав до Чаковцева, служивый остановился, издалека прощупал его глазами, покричал себе в рукав. Из вертолетного нутра показался еще один, вылез неторопливо. “Вот так фокус”, – подумал Чаковцев не без удивления. Главный человек приблизился к нему спокойным мерным шагом, немножко вразвалку, молча постоял, переводя взгляд с живого Чаковцева на мертвого и обратно, – смесь осторожности и любопытства читалась на его лице, так поразившем Чаковцева при первой их встрече.
– А я в вас не ошибся, Геннадий Сергеевич, – сказал он наконец с усмешкой. – “Ставлю на поэта”, – сказал я тогда, и не ошибся. Э, да вы хоть помните меня, Геннадий Сергеевич?
“Забудешь тебя”, – подумал Чаковцев, а вслух сказал:
– Как же, припоминаю. Демон-оптовик. Выходит, таки продали свой брегет? – и показал на вертолет.
Иван Георгиевич хлопнул себя по ляжкам, залился счастливым смехом. “Демон… оптовик… уморил”, – забормотал он сквозь слезы. Отсмеявшись, поднял рукав:
– При мне, как видите.
– Значит, это я в вас ошибся, – заключил Чаковцев.
– Не вы первый, Геннадий Сергеевич, не вы последний… Что же, как вы? Нашли своё призвание? Как это вы тогда сказали: “истинный талант”, что ли?
Чаковцев усмехнулся:
– Возможно.
– Что ж, тогда, – потер ладони Иван Георгиевич, – перейдем к делу, если не возражаете.
– Не возражаю, – сказал Чаковцев, собирая по усталому рассудку последние крохи внимания, – но у меня есть вопросы, предварительные, так сказать.
Иван Георгиевич прищурился, пожал плечами:
– Валяйте.
– Зачем вам бумаги?
– Вы издеваетесь или правда не понимаете? Про Манхэттенский проект слыхали?
Чаковцев кивнул:
– Слыхал.
– Так вот, – Иван Георгиевич указал на портфель, – это может стать следующим.
Еще вопросы?
– Кто вы на самом деле?
– Тот, кто заключает сделки… Послушайте, вы ведь не хотите знать на самом деле.
Пусть будет так: я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Довольны?
– В стиле вам не откажешь.
– В наше странное время, Геннадий Сергеевич, когда добро и зло так неразличимы, стиль это всё, что нам остаётся.
– Аминь, – сказал Чаковцев.
Иван Георгиевич кивнул и движением пальца подозвал служивого человека, показал на Чаки:
– В мешок его и на борт.
Потом повернулся к Чаковцеву:
– Каковы ваши условия?
Чаковцев, провожая взглядом труп, в известном смысле свой собственный, задумчиво спросил:
– Чего хотел он?
Иван Георгиевич поморщился:
– Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос? Он хотел забвения грехов.
– И он его получит?
– Зависит от вас.
Тот, кто заключает сделки, смотрел Чаковцеву в глаза памятным докторским взглядом, от которого тому снова сделалось дурно.
– Каковы
ваши
условия? – снова спросил он, нажимая на “ваши”.
– Я хочу Энск, – ответил Чаковцев.
– Вы уверены?
– Да. Я думал об этом всю ночь. Один из Чаковцевых был лишним, и я теперь точно знаю, какой именно.
– Вы что же, принимаете его грехи? – спросил Иван Георгиевич вкрадчиво.
– Я и есть он, это просто.
– Тогда поднимайтесь на борт.
– Зачем?
– Сделку нужно скрепить.
– Кровью? – усмехнулся Чаковцев.
– А разве она до сих пор не пролита?
Они поднимались быстро. Чаковцев получил перед взлетом пару наушников, и голос Ивана Георгиевича звучал у него сейчас прямо в голове:
– Еще не поздно передумать. Только скажите, и через секунду вы проснетесь. Вы ведь уснули за столиком в буфете, Геннадий Сергеевич, только и всего. Поезд задержали, вас разморило, а дневной сон, как известно, самый крепкий, чего только не приснится…
Я просто покручу свой брегет, Геннадий Сергеевич, манипуляции со временем это так просто…
На несколько секунд он действительно поверил. Иван Георгиевич захохотал, упиваясь шуткой. Чаковцев с досадой отвернулся и уставился вниз: полигон, теперь просто неровная дырка в ковре леса, уплыл в сторону, а впереди осколком зеркала заблестела вода.
– Озеро, – сказал Иван Георгиевич, – и ваш дом. А там, – он показал рукой, – ваш собственный город. Давайте же бумаги.
Чаковцев кивнул и передал ему портфель.
– Я ценю ваше чувство юмора, – сказал Иван Георгиевич громко.
Чаковцев, еще не понимая, похолодел.
– Эге, да тут закладка. Что за дивный текст, дайте-ка я вам зачитаю, тоже с сильным чувством, – он покашлял, прочищая горло, и принялся читать вслух:
–
“Легчайшее сияние поднялось над мертвой головой Тома и, словно влекомое сквозняком, проплыло в воздухе малый путь и исчезло в щели между досками ящика”.
– Этого не может быть, – прошептал Чаковцев, – она просто вернулась за помадой…
– Но это именно так, – сухо произнес голос Ивана Георгиевича, – и на этот раз, дорогуша, вам будет больно по-настоящему.
“Легчайшее сияние поднялось над мертвой головой Тома и, словно влекомое сквозняком, проплыло в воздухе малый путь и исчезло в щели между досками ящика.
Джейн всхлипнула и протерла глаза кулаками – поручиться, что не спит, она, конечно, не смогла бы. В тишине, нарушаемой лишь биением двух сердец, раздался громкий протяжный скрип. В следующую секунду тяжеленный канделябр упал со стуком на пол, вернее, сначала на ногу Джейн и лишь потом на дубовые доски пола. От боли в ушибленной ноге Джейн даже не вздрогнула – словно под гипнозом глядела она на крышку ящика широченными зрачками. Дюйм, ещё один – медленно, как во сне, поднималась крышка, и кто-то живой глазел из-под неё, в том не было сомнения.
– Том? – тихо спросила Джейн дрожащим голосом, полным опасливой, робкой надежды.
Крышка качнулась и остановилась. Джейн прикусила губу и вопросительно посмотрела на бабушку. Рут Кингсли улыбалась.
– Получилось, – прошептала она, – у нас с тобой получилось.
Что ж, Джейн больше не сомневалась. Ухватившись за крышку ящика обеими руками, она рванула, выпуская наружу то живое, что таилось внутри. Когда тяжелая крышка отвалилась в сторону, Джейн быстро отступила на шаг – увиденное поразило её.
– Это же… Это…
– Да, – спокойно подтвердила бабушка, мягко приобняв Джейн, – это кукла.
Расписной человечек сидел в ящике и таращился на них глянцевыми немигающими глазами. Джейн растерянно молчала, едва сдерживая слёзы. Рут Кингсли нагнулась и подняла с пола канделябр.
– Я знаю, – тихо сказала она, зажигая свечу, – ты ожидала другого.
Джейн лишь всхлипнула в ответ. По правде говоря, она вообще ничего не ожидала – всё происходило слишком быстро.
– Я… Я лишь надеялась, что Том выживет, а это просто дурацкая игрушка.
– Не игрушка.
Джейн вздрогнула и уставилась на куклу в крайнем изумлении.
– Не игрушка, – повторил расписной человечек, смешно двигая деревянной челюстью.
В его голосе, сухом и механическом, слышалось упрямство и что-то ещё, заставившее сердце Джейн забиться пуще прежнего, что-то, напомнившее ей о брате.
– Теперь уже не игрушка, – сказала бабушка Рут, – хвала Господу, душа Тома нашла себе новое тело.
– Мой бедный, бедный Том, – прошептала Джейн, осторожно касаясь кончиками пальцев своего странного вновь обретенного братца. Человечек в ящике зашевелился, неуверенно задвигал руками и ногами, его шарнирные суставы при этом тихонько поскрипывали, а круглая голова с шапкой нитяных волос качалась из стороны в сторону – зрелище было столь жалким, что Джейн чуть не разревелась в голос.
– Поддержи его, – сказала бабушка.
Джейн молча кивнула и помогла кукле выбраться, дивясь неожиданной силе и цепкости маленьких рук; сухие паучьи касания нового братца были ей неприятны. Джейн вспомнила о настоящем Томе, о его теле, пусть теперь бездыханном и холодном, зато таком родном и человеческом, и ей захотелось крепко-крепко обнять брата ещё р