И тут он понял.
– Дошло, – сказал Чаковцев, – я понял. Бумаги Савельева. Описание эксперимента. “Передал надежным людям”, или как там.
– Конечно, – улыбнулся Лев, – именно так.
– Погодите…
– Да?
– Выходит, это не розыгрыш был, не байка из серии “физики шутят”?
Лев скривился, сдерживаясь, закрыл лицо руками, потом сказал серьезно:
– Если честно, поначалу мы тоже так думали.
– Мы? – быстро спросил Чаковцев. – Кто такие “мы”?
– Люди, не поверившие в метеорит.
– И много вас?
Лев усмехнулся:
– Умных, Геннадий Сергеевич, всегда мало.
Чаковцев заёрзал на жесткой скамье. Главный вопрос оставался незаданным.
– Я понимаю, – сказал он осторожно, взвешивая каждое слово, – что вы ведете свою собственную, скрытую и непонятную мне игру, вы очевидно рискуете. И я должен спросить прямо: почему? Почему вы раскрылись передо мной?
– Почему я решил, что вы меня не сдадите? Вы ведь это хотите спросить?
Чаковцев кивнул.
– Помните, – Лев усмехнулся, – по дороге сюда, на дачу, вы сказали, что моя
профессия – угадывать опасность? Так вот, вы были абсолютно правы. Я кое-что знаю о людях, Геннадий Сергеевич, и о вас могу сказать одно: вы хороший человек. Вы хотели причину? Вот вам главная.
– Вы рискнете жизнью, полагаясь лишь на мою порядочность? – Чаковцев с сомнением покачал головой. – Звучит не слишком профессионально, не находите? Чаки говорит, я хищник – что, если он прав? Я и он – один человек, не забывайте.
– Вы были с ним одним человеком двадцать лет назад, – возразил Лев. – Теперь вы антиподы. К тому же, дорогой Геннадий Сергеевич, ситуация такова, что у меня, как и у вас, нет выбора, и мне, как и вам, позарез нужен друг.
– Дружба – материя тонкая, – тихо сказал Чаковцев, – дружбу ткут из доверия, а доверие, как известно, – из честности…
– Поэтично, – кивнул Лев, – и справедливо. Проверьте меня.
– На кого вы работаете, Лев?
Тот усмехнулся:
– Это не мой секрет, Геннадий Сергеевич, извините.
– Прослушка в доме – ваша?
– Не моя, конечно. Чаки.
– Вот как… Он вам не доверяет?
– Доверяет, но проверяет. Это нормально.
– Странная трактовка доверия.
– Жизненная. Видите, мы с вами в баньке сидим, выходит, трактовка не странная.
– Эта сделка… она вас беспокоит?
– Более чем.
– Почему?
– Потому что он продает бумаги плохим парням.
– Насколько плохим?
– Хуже не бывает.
– Это что, принцип такой – чем хуже, тем лучше?
Лев засмеялся:
– Нет, конечно.
– Тогда не понимаю, – сказал Чаковцев, – он мог бы просто передать документы властям – в обмен на амнистию, разве нет? Это разом решило бы все проблемы.
Лев посмотрел на него с нескрываемой иронией:
– “Просто”… ну-ну. Геннадий Сергеевич, мы ведь с вами не в Америке какой, упаси господи, это Россия. Кому передать? Какая амнистия? Если хотите знать, Чаки и есть энская власть, а после него будет тут другой Чаки, вот и вся немудрёная энская диалектика.
– Есть федеральная власть, – не сдавался Чаковцев, – правительство, спецслужбы.
– То самое правительство и те самые спецслужбы, которые похерили объект в Энске и отдали бывший полигон Чаки на откуп – за смешные гроши? Мы с вами точно в одной стране живем, Геннадий Сергеевич? Вы тут в профессионализме моём усомнились, так послушайте, что я вам скажу – раскрою секрет профессионализма. Абсолютно не важно, каков размер организации, какой сложности стоит проблема и каковы титулы действующих лиц, – в конечном счете всё сводится к фантазии и воле
одного-единственного человека, всегда. Если находится такой человек – дело в шляпе.
И любая сделка, Геннадий Сергеевич, это простой вопрос доверия между двумя: либо есть, либо нету.
Он засмеялся:
– Это как детей делать.
– Я бы с вами поспорил, – вздохнул Чаковцев, – как-нибудь в другой раз.
– Да уж, сделайте одолжение, – согласился Лев.
– Кстати, о детях. Вы упомянули опасность… для девушки.
– Упомянул.
– Вы ведь про Блоху… – промямлил Чаковцев, краснея.
– Разумеется. Или у вас, Геннадий Сергеевич, в Энске есть кто-то ещё? Я что-то пропустил?
– Блоха – не моя девушка, – быстро сказал Чаковцев, – она девушка Боба.
Лицо Льва снова сделалось жестким.
– Чаки так не считает.
– Откуда ему знать?
– Простая логика: если девушка нравится Чаки, это значит, она нравится и вам. А Чаки, похоже, увлекся. И еще одно, Геннадий Сергеевич, я бы на вашем месте не особо считался с Бобом, он слился, ваш Боб.
Чаковцев вскочил на ноги и заорал:
– Что вы такое несёте?
– Сядьте, Геннадий Сергеевич.
– Ваших рук дело?
Лев спокойно посмотрел ему в глаза:
– Разумеется. Не забывайте, формально я работаю на Чаки. Я не провалю своё дело ради Боба.
– Что вы с ним сделали?
– С Бобом? Да ничего не сделал, не волнуйтесь, просто поговорил – и этого хватило.
– Поговорили, значит. Ясно. Зачем Чаки Блоха?
Лев пожал плечами:
– Чтобы при случае надавить на вас. Скажем, если не согласитесь сотрудничать.
“Разбежимся, и да помогут нам боги, каждому свой, – вспомнил Чаковцев другую недавнюю беседу. – Гад ползучий”.
– Где она? – спросил Чаковцев, сжимая кулаки.
Лев вздохнул, покачал головой, но всё же ответил:
– Я думаю, Геннадий Сергеевич, она сейчас с ним.
Они брели по грудь в тумане, опасливо наступая на мягкое, слега пружинистое; под Чаковцевым хрустнуло вдруг, и он замер. Двое впереди, отсюда неотличимые, разом остановились, присели на полусогнутых ногах, и один, тот, что ближе, вскинул руку досадливым жестом и повернул к Чаковцеву зелёное лицо, наверное, злое.
Чаковцев, такой же камуфлированный и тоже с раскрашенной мордой, оскалился в ответ беззвучно: “Да пошёл ты”. У всей троицы в руках длинные стволы, даже Чаковцеву доверили ружьишко. – Не боишься? – спросил он Чаки, принимая свою двустволку.
– Что ты, Гена, мы же партнеры. “Партнеры”, – повторил Чаковцев мысленно; слово было плоским и пресным, как галета, таким, что хотелось его немедленно запить.
Они продолжили медленное движение, туман на их глазах оседал и ближний лес обрастал деталями, Чаковцев подмечал теперь мокрые стволы, поросшие мхом, и гроздь ссохшихся ягод, и толстый матрац из хвои и опавших листьев под ногами. Впереди что-то произошло – Лев (стало ясно, кто есть кто) застыл в начатом шаге, причудливый, как фигура тай чи, а ствол его ружья стал подниматься очень плавно, указывая на кого-то вдалеке, в просвете между деревьями. Чаковцев изо всех сил вгляделся в ту сторону, но увидел лишь сплетение ветвей и последние обрывки тумана. Не меняя позы, Лев оглянулся и чуть заметно кивнул – кивок предназначался Чаки, тоже качнувшего стволом, направляя его влево и немного вверх, в невидимую Чаковцеву точку. У него пересохло в горле, и не понимая толком, что именно он сделает в следующую секунду, Чаковцев вскинул оружие, вжался плечом в приклад и уложил указательный палец в выемку спуска. “Не дергать, жать плавно, раз и еще раз – для второго ствола, помнить об отдаче”, – вспомнил он наставление Льва. Справа грохнуло. Звук выстрела оказался сильнее, чем он ждал. Грохнуло еще раз и потом еще, ближе и звонче. Там, за деревьями, метнулась быстрая бурая тень.
Чаковцев сосредоточился, срастаясь плечом и руками со сдвоенной стальной трубкой, готовой исторгнуть пламя; на краткий миг увидел он в воздухе траекторию своей пули, тонкую пульсирующую линию, которая упиралась в бурое, что неслось теперь по лесу скачками. Он выдохнул и, угадав паузу между двумя биениями сердца, поманил зверя пальцем: “Приди. Теперь ты мой”. Его ружье дернулось в руках с бешеной силой, лягнуло прикладом в плечо. Чаковцев сделал второй выстрел, опустошая ствол, уже понимая, что это лишнее – бурая тень между деревьями больше не плясала. “Я попал, – сказал он хрипло, – я попал”.
– Браво, Ганнибал, отличный выстрел, – крикнул Чаки.
Чаковцев обернулся на его голос. Чаки стоял поодаль с ружьем наперевес – “та самая вертикалка, с гравировкой” – из ружейного ствола струился ещё тонкий дымок.
– Спасибо.
Чаки медленно подошел, не сводя с Чаковцева диких, незнакомых на раскрашенном лице глаз:
– Удачная охота.
– Ты не попал, – сухо поправил его Чаковцев.
– Отчего же… попал.
У Чаковцева задрожали руки – мушка на конце ствола запрыгала из стороны в сторону.
Уже зная, но еще не веря, он посмотрел вправо, на позицию Льва, – человек в пятнистой одежде лежал там ничком, неподвижно.
– Попал, как видишь, – снова сказал Чаки безразличным голосом.
Возможно, он вскрикнул. Задыхаясь от гнева, Чаковцев сделал то, что велел инстинкт, – вскинул оружие, прицелился в зеленую харю.
– Эй, – окликнул его Чаки, – ты пустой.
Он покачал головой, ленивым движением поднял ствол, потом добавил:
– А я – нет.
Чаковцев не отрываясь смотрел в чёрный зрачок.
– Ты убил человека, – сказал он.
– А ты убил зверя, – сказал Чаки.
– Ты друга убил.
– Нет, я убил предателя. Я думал, ты мой друг.
Чаковцев скривился:
– То же самое я могу сказать о тебе.
Он снова поглядел на неподвижного Льва, потом на Чаки:
– Зачем ты это сделал?
– Что-то подсказывает мне: ответ тебе известен.
– Ты убил его в спину. Это подло.
– Подло? Какая чушь. По-другому бы просто не вышло, сукин сын был для меня слишком хорош.
– И что теперь? – спросил Чаковцев. – Теперь моя очередь?
Вместо ответа Чаки опустил оружие, молча сел на мокрую землю, махнул Чаковцеву рукой – садись. Привалившись спиной к дереву, тот закрыл глаза и позволил усталости взять своё. От земли пахло ранней весной – прелой, сырой и многообещающей, и легкая примесь порохового дыма делала этот запах особенно щемящим. Где-то совсем рядом лежал убитый им зверь – Чаковцев вдруг понял, что даже не знает, кого именно он убил.
– Кто это был? – спросил он.
– Что?
– Тот зверь, – Чаковцев показал рукой в сторону чащи.
– Олень, – ответил Чаки, – твой первый олень. Хочешь посмотреть?
Чаковцев затряс головой:
– Нет, не хочу.
Потом сказал:
– Я хочу посмотреть на Льва.
Чаки поднял на него воспаленные глаза:
– Это ни к чему. Пора нам. Пошли.
И встал. “Придушить его, что ли?” – подумал Чаковцев и посмотрел на свои руки. “Нельзя”.
– А если я откажусь?
Чаки усмехнулся:
– Не откажешься. Твоя Вошь у меня.
– Её зовут Блоха, – поправил Чаковцев. – И я откажусь. Без меня у тебя не будет сделки.
– Как знаешь, – сказал Чаки, – тут не далеко, могу и дотащить.
Он сделал быстрое, без замаха, движение сверху вниз – приклад гравированного ружья опустился Чаковцеву на темя; молния вспыхнула и погасла, и наступила тишина.
Сознание возвращалось по каплям, буквально: кап, кап, кап. Сначала он застонал, потом зашевелился, потом сел. Прижался к холодному ноющим затылком и снова застонал, на этот раз от облегчения. Жив. Он исследовал языком пересохший рот, облизал губы, прислушался. Звук падающих капель – ритмичный, близкий – нет, не почудился. Чаковцев открыл левый глаз, зажмурился от света, осторожно открыл оба: грязно-желтый кафельный пол, половины плиток не хватает, в центре – эмалированный таз больничного вида, почти полный воды. Капли прилетали откуда-то сверху, но посмотреть вверх Чаковцев пока не решился, вместо этого он стал считать: раз-и, раз-и. Шестьдесят капель в минуту, andante. Он сделал привычное мысленное усилие, но сквозь боль в затылке проступило лишь пошлейшее – “капель-апрель”. Его ситуация больше не рифмовалась, и ему нестерпимо хотелось пить. Чаковцев покосился на таз – вода выглядела абсолютно прозрачной. Оттолкнувшись от стены, он попытался встать, но пол под ногами немедленно закачался. “Ладно”. На четвереньках вышло ловчее. У воды в тазу оказался колодезный вкус из детства, сладковатый, – как странно, что он ещё помнит. Холодные капли с потолка теперь падали ему на темя. Хорошо. Напившись, он окунул лицо в воду – вода тут же сделалась бурой, с зеленью. Ну, да – краска и кровь, охота, Лев и Чаки, “твой первый олень”. Он помнит. Хорошо. Чаковцев отполз назад к стене, закрыл глаза и уснул.
Лев протянул ему бумажку. Он взглянул: просто строчка цифр.
– Что это?
– Номер телефона. На крайний случай. Позвоните и назовитесь. Вам помогут.
– Те самые хорошие парни?
– Да. И будет лучше, если номер вы запомните.
– В крайнем случае бумажку я съем.
– Это не фильм про шпионов, Геннадий Сергеевич.
– Я уже догадался. Вы думаете, он вас подозревает?
– Нет, но не следует его недооценивать. Если я выпаду из игры… по любой причине…
– Да?
– Не рискуйте, подыграйте ему, помните о главном. Что главное, Геннадий Сергеевич?
– Документы. Вы точно уверены, что копий нет?
– Почти. Он не любит компьютеры, не без оснований, надо признать.
– Так значит, это действительно бумаги?
– Да. Просто портфель с бумагами. Я видел лишь однажды, он прячет его в тайнике, думаю, на старом полигоне. Накануне передачи покупателю его придется оттуда достать.
– И что тогда?
– Ничего. Я этим займусь.
– Да, но если…
– Этого не случится, Геннадий Сергеевич.
– И всё же.
– Держитесь поближе к портфелю. При первой возможности позвоните. Импровизируйте.
– Я беспокоюсь за девушку.
– Как я уже сказал, он её отпустит… Вы ревнуете, Геннадий Сергевич, я понимаю, но поймите и меня: я не часть этого треугольника. Вам придется разрулить это самому.
Сон оборвался. Чаковцев вздрогнул и открыл глаза. Он по-прежнему лежал на кафельном полу, вода капала с потолка, и сантиметрах в тридцати от его носа большой таракан флегматично покачивал усами. “Мне уже лучше”, – констатировал Чаковцев. Он сел и огляделся. Помещение, в котором он находился, выглядело как подвал. “Бункер”, – поправил себя Чаковцев. Никаких окон, лампочка в армированном плафоне тускло освещала бетонные стены, бывшие когда-то зелеными, обломки мебели и мусор. Внимание Чаковцева привлекла дырчатая цилиндрическая коробка – в таких, он знал, раньше стерилизовали всякую медицинскую всячину. Возможно, здесь был когда-то медпункт или лаборатория. Опираясь на стену спиной, он встал – качало теперь гораздо меньше; морщась, ощупал голову. Обошел помещение по периметру, помочился в углу на кучу хлама – мелкая членистоногая живность бросилась оттуда врассыпную. Из помещения наружу вела бронированная дверь с запором на манер штурвала, Чаковцев толкнул её плечом – к его удивлению, дверь сдвинулась. Из темноты потянуло сквозняком. “Стоп, – сказал себе Чаковцев, – ты не готов”. Он еще раз огляделся: ножка стола? – не то. Поддел пальцем крышку бикса, усмехнулся: “Вот оно”. Коробка была набита шприцами и хирургическим железом, местами тронутым ржавчиной. Чаковцев порылся в нём, стараясь не греметь, вытащил зажим с хищным острым клювом и сунул в карман.
“Ты только найдись, дружочек, только найдись”, – прошептал он ласково и выскользнул за дверь.
Оскальзываясь на мокром полу, местами ступая в лужи, Чаковцев шел по узкому, на ширину раскинутых рук, коридору. Серый прямоугольник впереди – источник света – был его целью, оттуда струился свежий, кружащий голову ветерок. “Где-то уже было, – подумал он, – всё это: темный коридор, неявная опасность, сомнительное оружие в руках, и страх”. Не дойдя до выхода, Чаковцев остановился – совсем рядом, прямо за стеной, за железной дверью, кто-то подвывал умирающей собакой, а может быть, пел. Мыслей больше не нашлось в его разбитой голове, одна лишь ярость. Он нащупал колесо запора и крутанул, рванул на себя. В комнате, в углу, лежал мужик, отвратительно белея задницей, и раскачивал под собой скрипучую армейскую койку; бледная рука, увитая тонким плющом, свисала с койки до пола. “А вот и Гена, Блошка, – сказал мужик, остановив на секунду качание и глядя на Чаковцева его собственным, ненавистным лицом, – как раз вовремя. Хочет, видно, на троих.” “На четверых, – быстро сказал Чаковцев и сходу воткнул зажим в основание красной шеи. – Привет тебе от Лёвы, Чаки”.
Он смотрел не отрываясь на дело рук своих. Крупный мужчина лежал навзничь в липкой лужице, и зажим по-прежнему торчал из его шеи – двумя колечками наружу. Чаки затих с минуту назад, перестал биться, и глаза его сделались смиренными; Чаковцев завороженно
наблюдал за этим переходом: от удивления к гневу, потом к страху и пустоте, и наконец к смирению. Он видел, как ярко-красная кровь покидала толчками сильное, но слабеющее на глазах тело, и понимание необратимости сделанного наполняло Чаковцева такими же горячими, сбивающими дыхание толчками. Крови было много, так что бледная девушка на кровати – она сидела сейчас, обхватив колени руками, – измазалась в красное сплошь, от голых бедер до ключиц, и кровь Чаки заменила Блохе одежду. Чаковцев пошевелился, побуждая себя к действию, – любое действие лучше неподвижной скорби. Он посмотрел на Блоху.
– Кто ты? – спросила его Блоха.
“Как сложно бывает ответить на простой вопрос”, – подумал он с новой для себя тоской.
– Геннадий Сергеевич, – сказал он наконец, как при первой их встрече, – Чаковцев.
– Тогда кто он?
Еще один простой вопрос, такой ожидаемый. Чаковцев снова задумался, потом сказал:
– Тот самый белый карлик, продукт выгорания звезды.
Блоха изучала его с минуту пристальным взглядом, затем, очнувшись, оглядела себя, провела ладонью по груди.
– Мне нужно в душ. Здесь есть душ?
Он, конечно, не знал. Блоха качнулась, шатко выбралась из койки, переступила аккуратно через мертвого Чаки.
– Я поищу.
Чаковцев, дивясь спокойствию, её даже больше, чем своему, сказал:
– Погоди, я с тобой.
Они вышли в темный коридор. Чаковцев ткнулся в несколько дверей – повсюду лишь запустение, сырой подвальный дух.
– Мне душно, – сказала Блоха.
Тогда они пошли к выходу. Несколько бетонных ступеней, шершавые поручни. Чаковцев выбрался наружу, подал ей руку.
– Сейчас утро или вечер? – спросил он, вглядываясь в сумерки. – Я не разберу.
– Вечер, – ответила Блоха.
Кочковатое поле расстилалось перед ними, глыбы бетона высились там и сям, мелкий дождь моросил с серого неба.
– Полигон, – прошептал Чаковцев.
Блоха вздохнула и, стянув через голову кровавые тряпки, шагнула под морось.
– Замерзнешь, – крикнул ей Чаковцев.
Она не ответила, молча стояла, обхватив себя руками, и Чаковцев долго смотрел, как грязные струйки покрывают её тело извилистыми письменами. “Прочесть бы, – подумал он, но потом опомнился: – Зачем?” Он сходил назад в комнату и вернулся вскоре с ветхим шерстяным одеялом, завернул Блоху в куль. Её бил озноб, и Чаковцев, поколебавшись секунду, подхватил сверток с Блохой на руки, осторожно прижал к себе.
– Я тяжелая, – сказала она сонным голосом.
Чаковцев покачал головой:
– Ты легкая, не тяжелее блошки. Кстати, как тебя зовут?
– Блоха, – ответила она удивленно.
– Я не про это. Как тебя зовут на самом деле?
– Саша.
– Саша, – повторил Чаковцев, еле слышно дрогнув от нежности, – так-то лучше.
В комнате он споро передвинул кровать – подальше от Чаки и от лужи, сдернул простыню и, перевернув матрац, уложил Блоху, накрыл одеялом.
– Отвернись, – сказал он ей.
Блоха тут же поняла, послушно уставилась в стену. Чаковцев склонился над трупом, борясь с тошнотой. “Сначала штаны”. Он подобрал с пола пятнистые брюки, проверил карманы, звякнувшие ключами, потом долго и неловко натягивал штанины на мертвые ноги, стараясь не касаться кожи и не глядеть на голый пах. Ревность снова грызнула его – не к месту и не ко времени.
– Утром прилетит вертолет, – сказала Блоха за его спиной.
Чаковцев быстро к ней повернулся:
– Откуда ты знаешь?
– Он сказал.
– Что еще он сказал?
Блоха вдруг всхлипнула:
– Он вёл себя безупречно… до последнего часа. Я думала, он это ты…
Чаковцев зажмурился, глотая солёное, потом прошептал:
– Я знаю, девочка. Теперь всё будет хорошо.
– Он твой брат? – спросила Блоха.
– Просто очень похож, – ответил Чаковцев, отвернувшись. – Знаешь, давай это позже обсудим, ладно? Мне нужно многое сделать до утра. Поспи, если сможешь.
– Хорошо.
Она поворочалась и затихла. “Значит, утром”. Чаковцев посидел на корточках над мертвым Чаки, осмысливая положение. Одно было ясно: карты снова смешались.
Он обшарил остальные карманы, выудил телефон и бумажник, вместе с ключами сложил всё на большом ящике, который был тут вместо стола. Оставалось главное. Чаковцев схватил Чаки за подмышки и, ухнув, поволок, дивясь тяжести. Несколькими часами ранее живой Чаки точно так же тащил его, полумертвого; кое-что изменилось с тех пор.
Лестница далась Чаковцеву тяжело. Он усадил Чаки перед входом в бункер, сам сел по другую сторону от проёма – в той же неудобной позе. Дождь по-прежнему моросил. Чаковцев попытался представить человека, который прилетит утром. Если прилетит – в такую погоду. Он явно будет разочарован, тот человек: один Чаковцев вместо двух, и никаких бумаг. “Как некрасиво, Гена, девушек обманывать – сам сказал, всё будет хорошо, а на деле-то – всё плохо”.
Блоха забормотала во сне – быстро-быстро, обиженно. Чаковцев замер, прислушался; нет, не разобрать. Он посидел немного, любуясь её безмятежностью, потом закрыл глаза и стал дышать так же, как она, ровно и глубоко – просто моментальная прихоть, быстрая фантазия – что если, подумал он, настроиться на её дыхание, войти с ним в резонанс, вот так – вдох, выдох – быть может, тогда и сновидение её, что облачком висит над сонной головой, сделается доступным, достижимым, прикасаемым… общим. Боб, в красной концертной рубахе с черными цветами, помахал ему издалека. Кажется, он должен сердиться на Боба за что-то, но во сне, а он понимал, что это сон, Чаковцев любил его.
“За что ты убил Чаки?” – спросила Блоха, и в голосе её звучало любопытство, не осуждение. Даже во сне он не умел признаться. “Я люблю тебя, девочка”, – сказал он другое, тоже запретное, и проснулся. Она смотрела на него пристально, напряженно, и Чаковцев успел заметить её взгляд – за секунду до того, как Блоха поняла, что он уже не спит.
– Что это? – спросила Блоха, показывая на его волосы.
Чаковцев вздрогнул, приходя в себя, и ощупал голову.
– Паутина, должно быть. Черт.
– Который сейчас час?
– Ночь.
– Мне снился Боб.
Чаковцев отвернулся, потом сказал:
– Пока ты спала, я тут всё излазил.
– Нашел что-то?
Он покачал головой.
– Что ты искал?
– Портфель с бумагами.
Блоха зевнула и потянулась, снова закрыла глаза, потом сказала сонно:
– Там, в ящике, посмотри.
Он поднял крышку: в пятом, что ли, классе был у него такой же, коричневый.
Чаковцев щелкнул замком, заглянул. “Эге”.
Блоха пробормотала из дрёмы:
– Ты рад?
Он не знал. Простые эмоции – для счастливцев. Чаковцев, замирая сердцем, погладил её руку, прочертил путь плюща. Волоски поднялись под его пальцем.
– Тебе нужно ехать, – сказал он хрипло, – там, за оградой, джип. Ты ведь умеешь водить?
– А ты? – спросила Блоха.
– Что я?
– Ты ведь со мной?
Как бы он хотел.
– Я должен остаться.
– Почему?
“Потому что мы в ответе за тех, кого убиваем”, – подумал он.
– Я не знаю, что происходит, – сказала Блоха, – но я чувствую…
– Что? – спросил он быстро.
– Я чувствую, что моя жизнь изменится… утром. И я точно знаю, что хочу тебе помочь.
“Мне позарез нужен друг”, – сказал Лев в его голове.
Чаковцев закрыл лицо руками, сделал усилие. “Нет, только не она”.
– Нельзя.
– Почему?
Она снова глядела на него тем самым взглядом – наивным и опытным одновременно. “Ифрит и гуль. Два джинна в одном тесном кувшине”.
– Потому, – сказал он, начиная сердиться, – что ты дитя вдали от дома. Потому, что я старик. Потому, что я убийца. Потому, наконец, что завтра убьют и меня… “Потому, девочка, что я влюблен”.
Блоха приблизилась, заглядывая в глаза, быстро обвила его руками, прошептала на ухо:
– Можешь не продолжать свой список, я поняла.
Затем, снова отстранившись, уже издалека:
– Когда всё закончится, ты ведь найдешь меня?