Чаковцев повертел на языке это самое “если повезет”, усмехнулся и принялся собираться.
Строго говоря, собирать было нечего – всё уже уместилось в средних размеров чемодане; прежние гастрольные времена воспитали в нём здоровую походную неприхотливость, жаль лишь, концертный костюм занимал половину полезного объема.
Тут он посмотрел с сомнением на недочитанную книжку – чужая ведь – и быстро сунул в чемодан: “Эта смешная вещица напомнит ему в странствиях о доме”. Гы-гы.
Между тем поезд замедлил темп, плавно съезжая с вечного русского на какой-то безродный, просто вечный. Слегка покачиваясь в такт, Чаковцев вышел к окну в коридоре. “Раллентандо”, – не без гордости вспомнил он красивое чужое слово для такого случая.
Страна, казавшаяся ему ночью морем, смотрелась теперь морским дном:
бурые бревенчатые постройки с пустыми окнами разбитых галеонов,
мачты-столбы с провисшей оснасткой проводов, ржавые якоря, оборванные цепи.
Где-то на поверхности суета и бурление, но не здесь; здесь покой – под толстым слоем придонного снега…
ЧАКИ УБИЙЦА
“Что за…” Он свернул набок шею, догоняя глазами отъехавшую надпись.
Нет, не показалось. Ярко-красная краска на облезлой стене вдоль путей, неровные буквы, последняя А плохо прорисована – ЧАКИ УБИЙЦА.
“Ну что ж, добро пожаловать в Энск, Геннадий Сергеевич”, – сказал Чаковцев вслух, когда сердце притормозило, а поезд и вовсе остановился, громко всхлипнув напоследок.
“В миру меня вы не ищите,
Теперь я человек-граффити
Размазало меня по стенам,
Увы, я сделался рефреном
И как-нибудь проездом в Энске
С восторгом скажете вы: “Бэнски!”
Город встретил его морозцем, запахом шашлыка и голосом Боба; звук шел от дальних лотков, зависал то и дело, спотыкался, будто подмерз на станционном сквозняке.
Чаковцев замедлил шаг, оглядываясь. Кто-то больно ткнулся в его спину и тут же выругался хрипло:
– Бля, раззява, да не стой ж ты на дороге!
Чаковцев обернулся и встретился взглядом с давешним мужиком из ресторана. Злое лицо того в секунду переменилось; бормоча “извините”, мужик разом ссутулился и быстро зашагал прочь, волоча пару тяжелых сумок. Чаковцев открыл от изумления рот: очевидно же, что хриплый испугался. Он не успел обдумать эту странность.
– Гена, брат!
Большой, розовощекий, сияющий, в распахнутой шубе до пят, – ни дать ни взять кустодиевский Шаляпин, – раскинув руки для обьятий, Боб Сташенко собственной значительной персоной надвигался на него.
– Здорово, брат.
– Здорово.
Они обнялись. Чаковцев втянул ноздрями воздух – вокруг Боба, как обычно, вилось плотное облако парфюма.
– Дай погляжу на тебя, бродяга, – громко сказал Сташенко. Говорить тихо он и не умел никогда. – Это ж сколько лет мы не виделись, а?
– Со счета сбился…
– Ну да, ну да. Как там у тебя… “нам бы время заморозить, распилить на кирпичи…”
– Это не у меня, Боб.
– А, неважно.
Чаковцев, посмеиваясь, разглядывал старого дружка:
– Ты чего с фейсом-то делаешь, юноша?
– А в спирте замачиваю, – заржал Сташенко, – и, по секрету, не только фейс. Щас познакомлю тебя кое с кем…
– Нравится тебе здесь? – Чаковцев кивнул в сторону лотков. – Вон как встречают.
– Да-а, помнят ещё, приятно, черт. Всегда любил провинцию. Ну, пойдем, что ли, а то синий ты какой-то, Гена, – замерз или с бодуна?
– Сам ты с бодуна, – огрызнулся Чаковцев, – год уже как сухой.
– Да ну? Круто. Ты извини, Гена, слыхал я о твоих печалях…
– Потом перетрём, Боб, после.
Они вошли в здание станции.
– Куда теперь? – спросил Чаковцев.
– Всё на мази, – Боб помахал кому-то рукой. – Пожрать и в гостиницу.
– Группа там?
– Ага, вчера подтянулись. Молодняк, ты их не знаешь. А вот…
Из глубины зала ожидания к ним подошли двое. Сташенко сказал:
– Знакомьтесь.
Чаковцев замер. Мужчина – крепыш в кожаной куртке, курчавые волосы, боксерский нос – производил моментальное и безошибочное впечатление бойцовой собаки, опасной и умной.
– Лев, – сказал он коротко, пожимая руку Чаковцева.
– Геннадий Сергеевич, – неожиданно для себя официально представился тот, – очень приятно.
Он заметил как Лев тут же отступил на шаг, всем видом показывая: я привык быть в тени.
Оттуда, из тени, он без спешки изучал Чаковцева – в этом не было сомнения.
– Лёва – наш местный ангел-хранитель, – пояснил Сташенко. – А это Блоха, моя бэк-вокалистка.
– Ты чурбан, – сказал Чаковцев Бобу, – даме представляют первой.
Очевидно юная, несмотря на вызывающий мэйкап, девушка была одета броско, но с несомненным, на любителя, вкусом. Она едва взглянула на него и тут же отвернулась, захлопнула длиннющие ресницы.
– Геннадий Сергеевич, – представился Чаковцев.
Боб захохотал:
– А ты и впрямь изменился, брат. Надо же, “Геннадий Сергеевич”…
– Блоха, – небрежно сказала девушка, едва раздвинув губы, протянула бледную руку. Чаковцев заметил тонкую вязь татуировки, теряющуюся под рукавом.
– Это сам великий Чаковцев, Блоха, – не унимался Боб, – по факту живой классик.
– Я знаю, кто он, – сказала Блоха и одарила Чаковцева улыбкой, такой же тонкой и ускользающей, как и тату.
О, эта последняя поросль лолит, они ранили его воображение особенно больно.
Чаковцев представил себе как и куда именно ведёт орнамент по руке – для первого знакомства, пожалуй, слишком отчетливо. Он кивнул Льву и тот моментально подхватил его чемодан – движением быстрым, но не услужливым, и зашагал к выходу.
Блоха протанцевала вслед на опасно свингующих каблуках. Боб придержал приятеля, выждал немного и спросил шепотом:
– Ну как?
Чаковцев ехидно посмотрел на его довольную рожу:
– Привлекут тебя, вот что, за совращение малолетних.
Сташенко расплылся:
– Я, Гена, паспорт посмотрел, я ж вроде как работодатель. И да, зависть – плохое чувство.
– Иди к черту, Боб. И почему Блоха? Прыгучая?
– Не-а.
Сташенко посмотрел по сторонам – не видит ли кто? – и отвернул ворот белоснежной сорочки.
– Еще вопросы есть?
– Нету, – вздохнул Чаковцев, разглядывая синяк на шее.
– А какой у неё голос, – закатил глаза Боб, – какой голос…
Чаковцев пытался уснуть. Он долго ворочался на тонком гостиничном матраце, и кровать под ним отзывалась протяжным скрипом на каждое телодвижение. Единственная гостиница Энска, безусловно, не слишком изменилась с советских времен, но беспокоило Чаковцева и не давало уснуть иное: за тонкой стенкой был номер Сташенко, и оттуда тоже доносился скрип. Ритмичный. Громкий. Давно.
Он накрыл голову подушкой.
“Не спит и уснуть не даёт
Засосной любовью пылкой
Соседка моя, что живёт
Между Бобиком и подстилкой”
К завтраку Чаковцев спустился рано, с ожидаемо больной головой. К его удивлению, Блоха уже сидела за столом – с видом на подмёрзшее узорчатое окошко – и тихонько помешивала чай. Проскользнуть мимо не вышло – девушка заметила его и поманила приглашающим жестом. Чаковцев, с тостами на подносе и газетой под мышкой, уселся напротив.
– Привет, – сказал он, чувствуя с досадой смущение в голосе.
– Привет.
Она подняла на него невинные утренние глаза и Чаковцев окончательно стушевался: без косметики Блоха смотрелась обычной милой девчонкой. Они вежливо обсудили погоду за окном и качество гостиницы, потом у Чаковцева иссякли темы для светской беседы и он забеспокоился о деле:
– Зал уже видели?
– Вчера вечером. Мельком.
– И как?
– Зал как зал, – равнодушно ответила Блоха, – видали и похуже. Бобу даже понравился.
– А тебе?
– Звук там вроде неплохой…
Он сходил за кофе, сделал несколько горьких глотков, с облегчением ощущая, как боль в голове тает и испаряется, посмотрел на девушку подобревшими глазами.
– Кстати, о звуке. Боб тебя хвалит, голос… и вообще…
Блоха засмеялась:
– Ну, он пристрастен.
– Это Боб, – улыбнулся Чаковцев, – он такой. И давно ты с ним? Хотя, о, молодость, у тебя ведь всё – недавно.
Блоха хихикнула:
– В группе – год… Или ты про другое?
“Покраснела или показалось?”
– Про другое, – сказал он, пряча глаза.
– Около месяца.
“Медовый месяц, значит. Это объясняет…”
– Извини, это, конечно, не моё дело, – промямлил Чаковцев.
Блоха отодвинула свой чай и по-детски, в упор, уставилась на него – подобный взгляд у взрослых Чаковцев замечал раньше лишь у людей очень простодушных, а также у конченых прохвостов. “Сразу два джинна в одном изящном кувшине – вот ты кто”, – подумал он с беспокойством; часть его мозга уже подхватила и завертела этот образ, жаркий и соблазнительный: джинн и кувшин, ифрит и гуль, и ещё это чёртово тату – вязь, связь… тьфу.
– Честно говоря, – между тем сказала Блоха с прежним невинным видом, – я представляла себе Чаковцева совсем другим.
– Да? И с чего бы это? – очнулся он.
– Боб. Трещит без умолку про ваши с ним прежние подвиги.
– Бойцы вспоминают минувшие дни? И каким же именно вообразила ты старину Чаковцева?
– Э, даже не знаю, как это необидно определить…
– Смелее, – рассмеялся Чаковцев, – хладнокровнее.
– Ну, я думала, он обычный такой попсовый чел.
– Крашеные волосы, ботокс и кожаные штаны в обтяжку?
– Вроде того. Продукт выгорания звезды, – она усмехнулась. – Белый карлик.
– Ого, – восхитился Чаковцев, – ты точно певица?
– А вы, дяденька, точно автор “Кактусов”?
– Знаешь, Блошка, мы сработаемся, – с облегчением сказал Чаковцев, когда они вдоволь насмеялись.
– Кстати, о работе, – она взглянула на часы и нахмурилась, – пора будить Боба и мальчишек, будем репетировать. Ты присоединишься к нам?
– Обязательно, но позже.
– Да, тут еще один тонкий момент, – она повернулась к нему с ехидным видом, – как именно прикажете официально к вам обращаться, мэтр, – “Геннадий Сергеевич”
по-прежнему в силе?
Чаковцев задумался, но не надолго:
– Зови меня Чаки, Бло, – ухмыльнулся он своим невидимым мыслям, – играть так играть.
Она тоже улыбнулась ему напоследок – вчерашней улыбкой начинающей дивы, и ушла, чуть покачивая бедрами, – в точности как делала это на сцене.
Чаковцев проводил её грустным мужским взглядом, потом развернул газету и откусил треть от остывшего тоста. “Ничего себе”, – была следующая его мысль. Принесенная им местная газета называлась “Энский городовой”, и сразу под шапкой Чаковцев прочёл примечательный заголовок:
К двадцатилетию Энского феномена
С неясным пока волнением он отбросил огрызок тоста и принялся читать, прыгая глазами по тексту:
“Жители нашего города, конечно, не раз слышали об этом таинственном событии, а многие из старожилов и сами стали свидетелями тому, что сегодня принято называть “Энский феномен”. Даже теперь, по прошествии двух десятилетий, нет полной ясности в понимании того, что именно нарушило покой жителей Энска и его окрестностей в тот зимний вечер, когда ярчайшая вспышка озарила небо над лесом и могучая взрывная волна прокатилась через город, причинив множество разрушений, по счастью, поправимых. Большинство ученых склоняются к метеоритной версии взрыва, несмотря на тот факт, что так и не были найдены обломки предполагаемого небесного тела. Рассматривалась также альтернативная версия о мощном выбросе природного газа с последующим возгоранием, впрочем, ради справедливости заметим, что сторонники данного объяснения находятся в меньшинстве. Как и в случае со знаменитым Тунгусским метеоритом, в нашей истории не обошлось без теорий экзотических и даже фантастических. Особую пикантность в обсуждение темы привносит тот факт, что практически в месте взрыва на тот момент располагался режимный объект, находившийся в предположительном ведении Министерства обороны СССР и почти полностью взрывом разрушенный. И хотя причастность военных к данному событию многократно и категорически отрицалась должностными лицами Советского Союза и позже Российской Федерации, разнообразные слухи и спекуляции продолжают циркулировать до сих пор, порожденные столь объяснимой человеческой тягой к таинственным историям. Редакция “Городового” далека от мысли, что именно ей удастся внести полную ясность в понимание “Энского феномена”, мы лишь хотели напомнить нашим читателям о тех волнующих событиях двадцатилетней давности и с этой целью повстречались с некоторыми из горожан – очевидцами взрыва.
Без сомнения, читателям будет интересно вновь окунуться в атмосферу тайны и, быть может, узнать некоторые прежде неизвестные подробности тех событий…”
Чаковцев почувствовал затылком чужой взгляд и обернулся – Боб, заспанный и помятый, нависал над ним, вглядывался, щурясь, в газету.
– Здорово, брат, – сказал Сташенко, шумно опускаясь на свободный стул, – что за хрень ты тут читаешь?
– Да вот, полюбуйся, – протянул ему газету Чаковцев. – Ничего не напоминает?
Боб зашуршал бумагой, повертел так и сяк, повернулся к свету.
– Э, брат, да тебе пора очки завести, – протянул Чаковцев насмешливо.
– Цыц, – огрызнулся Сташенко.
Читая, Боб шевелил губами. Он всегда так делал, – вспомнил Чаковцев; только раньше это раздражало его, а теперь вот – нет.
– Что скажешь, брат?
Сташенко пожал плечами:
– А что тут скажешь? Дело давнее… струхнули мы тогда, это да. Ты, Гена, неправильно прессу читаешь, вот что я скажу, – с этими словами Боб перевернул газету и ткнул пальцем в картинку.
– Вот же оно, главное!
“Боб Сташенко и группа Орлы, – прочитал Чаковцев. – Старые и новые хиты от любимого артиста. Всего один концерт”. Его имя не упоминалось вовсе. “Орлы и Блохи”, – съязвил про себя Чаковцев, а вслух сказал:
– Не заметил при входе название отеля – часом не “Калифорния”?
Сташенко завис на пару секунд, потом заржал в голос:
– Гы, Калифорния. Люблю тебя, брат!
Он отхлебнул холодного чаю из оставленной Блохой чашки и вскочил навстречу ввалившимся в холл парням – таким же, как Боб, большим и громким, только худым, длинноволосым и голодным с виду.
– Поверь, Гена, мои орлы не хуже!
В прежде тихом холле начался кавардак, какой лучше всех умеет устроить гастролирующая в провинции группа: столы в секунду сдвинули, расшвыряв стулья и вдребезги разбив вазу; примчавшуюся на гвалт официантку обняли, одарили цветами из разбитой вазы, закружили в танце и отправили бегом за добавкой ветчины – “и сырку прихвати, сладкая”. Чаковцев, забыв о газете, о призраке из прошлого, во все глаза глядел на этих – горластых, беззаботных, необремененных. Собственно, они тоже были призраки из их с Бобом прошлого…
– Как и не было всех этих лет, да? – тихо спросил Сташенко, перехватив его взгляд.
Чаковцев не ответил.
– Гена, а ты не передумал? Может, просто постоишь, подержишь инструмент, пошкафуешь чуток, а там, глядишь, аппетит и проснется, а?
Чаковцев отрицательно покачал головой:
– Не искушай, Боб, моё время вышло. Когда Страт свой продавал, зарок дал – больше ни-ни.
– Славная была гитара, – сказал Боб. – Зачем отдал? Оставил бы внукам, ну, или мне, любимому.
– Я, Бобик, на мели был, и расклад стоял простой: хата или Страт. Хорошо еще, покупатель денежный подвернулся.
– И кто такой?
Чаковцев усмехнулся:
– Броник. Слыхал про такого?
– Кто ж не слыхал про Броника, Ген. Вот уж не знал, что он играет.
– А он и не играет. Он коллекционирует.
– Вона как, – вздохнул Боб, – ясно.
– Но деньги дал хорошие… – Чаковцев поколебался, говорить ли: – И я еще неделю столовался в его харчевне – пока плов из ушей не показался. Не ем с тех пор, в глотку не лезет.
– Это потому что глотка сухая, не промоченная…
– Иди ты к черту.
– Ладно, – сказал Боб с энтузиазмом, – тогда раздача такая: после “Кактусов” выходишь к влюбленной в тебя публике и травишь пару авторских анекдотов. Обаяй их, короче, – ты умеешь.
– Умею, – скромно согласился Чаковцев.
– Расскажешь, как сочинил бессмертный народный хит, новую версию, естественно…
– Да, кстати, – встрял в их разговор клавишник, – лично я слышал про это две разных истории, а как оно было на самом деле?
– Юноша, – сказал Сташенко поучительно, – во-первых, не перебивай взрослых, а, во-вторых, про то, как было на самом деле, знают лишь трое: Гена, я и ещё одна, тогда весьма юная, особа. Причём дама, скорее всего, ни фига не помнит, ибо была в тот вечер в драбадан. Правильно я говорю, Гена?
Чаковцев беззвучно смеялся, закрыв лицо ладонью.
– Ты, брат, когда напишешь свой собственный бессмертный народный хит, тоже никому не рассказывай, как именно ты это сделал, – Сташенко обнял клавишника и потрепал его по щеке. – А почему? – спросишь ты. – А вот почему, – отвечу я, – потому что хит сам по себе принесет тебе лишь море народной любви, но срубить бабла ты сможешь только с легенды…
– …о том, как был создан бессмертный народный хит, – сказал клавишник, – я понял.
– Примерно так, – подтвердил Боб, – умница, далеко пойдешь.
Чаковцев вернулся в номер. До репетиции оставался целый час, да и необходимости в его присутствии там, строго говоря, не было. Он не решил пока, каково ему в новом статусе свадебного генерала. Вечер покажет – решил Чаковцев для себя. Он не торопясь принял душ и тщательно побрился, потом раскрыл чемодан, достал костюм и туфли. Книжка.
Он и забыл.
“Рут Кингсли поджала губы и сказала холодно:
– Видит бог, я никогда не понимала, что нашёл ваш отец в этой женщине!
Том тихонько застонал на полу. Жизнь покидала его – это было очевидно.
Джейн всплеснула руками от горя.
– Неужели мы ничегошеньки не можем сделать?
Бабушка подошла к Джейн и внимательно посмотрела в её испуганные любящие глаза.
– Есть один способ, Джейн…
– О да, любой!
– Не торопись, девочка. Это очень необычный способ, очень опасный. Я достаточно времени провела на границе между двумя мирами, я многое узнала о жизни
и еще больше – о смерти. Сегодня особая ночь, ночь, которая случается лишь раз в тысячу лет, ночь, когда открываются врата, когда мёртвое оживает, когда души освобождаются от обязательств и могут отправиться в странствие или выбрать для себя новое тело.
– Что ты хочешь этим сказать, бабушка? – с тревогой в голосе спросила Джейн.
– Тело Тома умирает, моя дорогая, и душа его вот-вот освободится.
– И что же будет потом?
Рут Кингсли помедлила, прежде чем ответить, – слишком необычно было то, что она собиралась сказать:
– Если мы хотим, чтобы Том остался с нами, мы должны найти ему новое тело. Прямо сейчас.
– Пусть возьмет моё! – воскликнула Джейн.
– Ах, Джейн, – покачала головой бабушка, – не всё так просто. Твоё тело занято, как и моё, а две души не могут жить в одном теле – это никогда не кончается добром.
– Так что же делать? – зарыдала Джейн.
– Помнишь ли ты мой чулан? – спросила бабушка Рут.
Джейн в недоумении уставилась на неё сквозь обильные слезы.
– Нет, он всегда заперт.
– Верно, милая.
Рут Кингсли сняла с шеи цепочку, на которой висел маленький ключ, – сколько помнила Джейн, этот ключ всегда был при бабушке.
– Пришло время его отпереть.
Дверь, ведущая в чулан, находилась здесь же, в дальнем конце комнаты.
Крик-крак. Маленький ключ провернулся два раза, дверь скрипнула и отворилась.
В чулане было темным-темно. Бабушка чиркнула спичкой и зажгла свечу в канделябре.
– Помоги мне, Джейн.
Вместе они вытащили из чулана большой деревянный ящик, испещренный странными надписями на непонятном Джейн языке и оклеенный тут и там пёстрыми картинками.
– Что это за язык? – спросила Джейн, пытаясь разобрать причудливые буквы, словно взятые из древней книги про колдунов и ведьм.
– Иврит, – ответила бабушка.
– И что там внутри?
– Минута терпения, Джейн, и ты всё узнаешь. Давай подтащим его к Тому.
Они снова ухватились за железные скобы, приделанные к стенкам, и вот дело сделано: ящик стоит вплотную к бедняге Тому, почти бездыханному.
– Нам следует поторопиться, – с тревогой сказала бабушка, – можем не успеть.
– Но что там внутри? – снова спросила Джейн, умирающая от страха и любопытства.
– После, моя девочка, после, все вопросы потом…
Джейн не оставалось ничего другого, кроме ожидания.
Рут Кингсли настежь распахнула окно, впуская в комнату серебристый свет огромной луны. В лунном свете Том выглядел бледным и очень спокойным – похоже, он больше не страдал. Его дыхание становилось всё реже и всё тише.
Бабушка протянула Джейн канделябр:
– Держи его, с последним выдохом Тома эта свеча погаснет и таинство свершится.
Джейн стиснула подсвечник, чувствуя как дрожат её руки.
Рут Кингсли надела очки и раскрыла маленькую книжку в истрепанном переплете, она посмотрела на Джейн строго и даже торжественно, а потом стала читать из книжки – сначала тихо, еле слышно, а потом всё громче и громче. Слова, исходящие изо рта бабушки, резали Джейн уши – это была чужая, недоступная ей речь. Страсть и тайная сила слышались ей в тех грозных звуках. Свеча в руке Джейн заходила ходуном и огромные косматые тени заплясали на стенах комнаты. За ними, там, где прежде был их с Томом надежный, понятный и любимый дом, сгустился мрак и невидимая нечисть теперь толкалась и билась в дверь бабушкиной спальни с утроенной силой.
И вот, в миг, когда Джейн почувствовала как сознание покидает её от ужасного напряжения, пламя свечи в её руках метнулось и погасло. Она крепко сжала зубы чтобы не вскрикнуть.
– Пора! – выдохнула Рут Кингсли и зашептала быстро-быстро:
Кукла кукла дурачок
Целлулоидный бочок
Просыпайся и вставай
Крышку гроба открывай
За стеною воет зверь
Он скребется в нашу дверь
Мы трусливы и слабы
Не хозяева рабы
Выйди кукла за порог
Не жалей ни рук ни ног
Выйди кукла вместо нас
Подмени в жестокий час
В схватке зверя одолей
Кровь горячую пролей
Притащи к порогу тушу
А взамен получишь душу
Последнее слово она почти выкрикнула. Легчайшее сияние поднялось над мертвой головой Тома и, словно влекомое сквозняком, проплыло в воздухе малый путь и исчезло в щели между досками ящика. Джейн всхлипнула и протерла глаза кулаками – поручиться, что не спит, она, конечно, не смогла бы.
В тишине, нарушаемой лишь биением двух сердец, раздался громкий протяжный скрип”.
“Мы вас любим!” – прокричал Боб Сташенко в микрофон, и зал ответил ему шумным выдохом, полным ответной любви. За те годы, что он не видел его, Боб превратился в классного шоумена – Чаковцев не мог не признать этого – не Элвис, конечно, но даже Элвис отдал бы должное Бобу в тот вечер, подвернись Королю возможность спуститься с небес на два часа, включая антракт, в зал бывшего Дома офицеров, а ныне просто ДК заштатного города Энск. В своём белоснежном костюме, в кроваво-красной рубашке с вышитыми на груди черными цветами, лоснящийся от жаркого артистического пота, Боб был хорош. “Мы вас любим, Энск!” – снова прокричал он и раскинул руки, обнимая зал, город за стенами зала, темный лес за городом, а также реку, дальнее озеро и что-то там ещё, невидимое за горизонтом. Попсового артиста принято считать циничным существом, разновидностью передвижного музыкального автомата с ярко подсвеченной прорезью для монет, – точка зрения, придуманная и разделяемая большинством из поющих, играющих и танцующих за деньги; но удивительная правда заключается в том, – подумал Чаковцев – и он знал это наверняка, – что каждый из нас делает это ради любви. Боб Сташенко, старый потасканный бродяга Боб, безнадежно зависим от любви и признания вон тех чужих ему людей в зале – гораздо больше, чем от их денег – и в этом смысле он, конечно, вечный ребенок или (Чаковцев усмехнулся) одинокая женщина. “А я? – спросил себя Чаковцев. – Как насчет меня?” Несколько последних лет он был занят по большей части одним и тем же – быстро опьянялся и медленно трезвел; цену зависимости и цену свободы он должен был знать лучше многих.
“Ну да, мудрость. Естественное состояние побитых жизнью, только и всего.
Мы неторопливы, потому что быстрее у нас просто не выходит. Печаль в глазах?
Видите ли, юноша, суставы по вечерам особенно невыносимы”.