На Афон. II. Афины (жизнь)
В Пирее пароход стоит в неказистой и грязноватой гавани. Солнце уже печет. Над пароходом пыль. Пока проверяют документы, лодочники не могут взойти на борт. В нетерпении пляшут они на своих зыбких «варках», покачивающихся на зеленой, с радужными пятнами нефти, стеклистой влаге. Наконец, сигнал дан: как пираты на абордаж бросаются они по трапу и просто через борт, галдят, тащут, смотрят умоляющими глазами… Восток начался.
Когда на набережной садимся на автомобиль, он глядит на нас рваными, хромыми и голодными мальчишками, оборванными, в струпьях – стайкой окружили они нас, прося милостыню. Тут же двое подрались, не поделив подачки. И в эту знойную минуту Пирея так ясно померещилась Россия…
Перекресток двух очень убогих улиц. Его увенчивает высокий, худой, в серой фуражке с большими полями и белых перчатках греческий городовой. Он возвышается над «суетою мира», ибо водружен на небольшом помосте вроде-бы трибуны, в первую минуту, кажется, правда, Аполлоном архаическим. Ни солнце, ни пыль не щадят ни его, ни нас. Автомобиль летит по такому шоссе, в таких выбоинах, что шофер все время лавирует, точно ведет корабль свой шхерами – все-таки временами все мы подпрыгиваем. Ну, а пыль… Пылью Афины для меня начались, пылью и кончились. В этом отношении им равен лишь Воронеж.
Утро не из нарядных. Молочно-дымчатое небо, ветер, сухой зной, непрозрачный воздух. В нем, вдали, бесконечно-знакомая статуэтка Акрополя. Кажется он игрушкою, поставленной над изжелта-коричневатым, в запыленной зелени неопределенно-южным городом.
* * *
Высоких притязаний современные Афины предъявлять не могут. На ранг Флоренции, Венеции, Рима посягать не в силах, тут просто вводит в заблуждение знаменитое их имя. Но от имени осталась только древность, ничего общего с городом не имеющая. Каждая улочка Флоренции или Венеции проникнута дыханием красоты и искусства – Афины построены в прошлом столетии немецкими принцами[234]. Новые Афины (а это почти весь город) архитектурно безличны и неинтересны. Это провинциальная столица. Но… очень интересный город.
Восток и население – вот что украшает Афины. Они отеплены, прогреты своими жителями и своей экзотикой. Поистине, надо много и солнца, ярких черт востока, и живости, изящества обитателей, чтобы из Афин получились Афины. Но это достигнуто. Город живой, кипучий и легкий, я бы сказал – веселый, если бы не знал, сколько горечи, бедности и лишений под этой текучей внешностью.
Афинский народ движется. Это как бы его основное свойство. Куда, зачем? Не совсем ясно. Он непоседлив и беспокоен. То ли надо продать, то ли купить, то ли обделать какое-нибудь «дельце», или же просто потребность толкаться по улицам – только нет дня и часа, чтобы по тротуарам, да и по мостовым не сновали толпы подвижных и худощавых, нередко щеголеватых, еще чаще полуголодных афинян и афинянок.
Где работают, чем живут эти люди? Кафе вечно полны, и не только нарядными посетителями, но и простейшими, чье питанье, наверно – головка чесноку да несколько маслин с кусочком хлеба и стаканом ледяной воды. Но вот они тоже сидят часами, за чашечкой кофе, разговаривают, разговаривают и, быть может, ждут судьбы, удачи? Не надеется ли такой заседатель, что вот завтра он продаст фисташек на тысячу драхм, или выиграет миллион в лотерею, купив у продавца-мальчишки пестро-голубой билетик (их предлагают всюду; носят нанизанными на шест, как шашлык на вертеле). Или же он послезавтра женится на богатой. Думаю, что в этом знойно-пыльном городе, где главная жизнь вечером и ночью, от жары, сутолоки и недоеданья, фантазия должна клубиться, строить тем более удивительные миражи, чем ясней, что завтра за целый день съест он одну «каламаку», или же «катаифи» (последнее уже роскошь: смесь козла, варенья, орехов и чьих-то волос) – да выпьет море холодной воды.
* * *
Всегда интересно бродить по чужим городам. С годами, от сознания, что не так уж много остается видеть в сложном мире Божием, больше хочется удержать и запомнить. Жалеешь о расточительности молодости, больше ценишь даже подробности.
Афины, как город, живущий на улице, дают и случайному путнику ощущение греческого народа – сразу и непосредственно.
Часов шесть вечера. Жарко, но уже можно идти. Днем пыль неслась полосами, теперь – же взлетает лишь изредка, облачком, успевает осесть неприятной шершавостью на глазах. Улица упирается в рыжий, сухо-выжженный холм Ликабета[235] со жгуче-раскопанною землей, с монастырем на верхушке. Недалеко площадь Согласия – «Омониа». Средина ее круг засаженный пальмами. Трава вытоптана, валяются тряпки, бумажки, может быть, спит гражданин; может быть, кошка дремлет. Но не дремлют сидящие правильным кругом, опоясывая сквер, чистильщики обуви. То призывно, то умоляюще, то строго глядят они на проходящих. Положительно, это какая-то лейб-гвардия главной афинской площади. Около них ощущаешь вину свою и смущение, особенно, если ботинки хоть на каплю в пыли. Некоторые грозно стучат о свои ящики, точно бы говоря:
– Остановись, безумец! Дай смахнуть пыль, дай заложить картонки, я не испачкаю тебе брюк, твои жалкие башмаченки обращу в зеркало, где отразится великая наша Эллада! Ставь же левую ногу мне на подножку. И он мечтает уже о двух драхмах (а может быть – ведь иностранец, с голубым гидом в руке! – вдруг да даст три?).
Счастье неверно. Я прохожу беспощадно. Со стен домов, внешним кольцом оцепляющих площадь, глядят на меня вывески – одна за другой почти в том же порядке, как сидят чистильщики: фармакийон[236], еще фармакийон, вновь фармакийон! Не удивляюсь. Твердо знаю, что наш город первый в мире по числу аптек и чистильщиков обуви.
Длинная прямая улица, упирающаяся в Акрополь, проводит чрез базар. Чего тут только нет! Можно купить лампу и брюки, сластей, салату, актопадов [sic!] и статуэтку. По бокам, в грязных кафе, сидят бесконечные греки, иногда важный турок курит кальян из бесконечной трубки, побулькивая водой. Взгляд его безучастен, беспристрастен… вот он, тоже, Восток! Рядом мальчишка, обвит, как пулеметною лентой, длиннейшею связкой чесночных головок. Чудный фрукт! Его ели в огромном количестве и Платон и Сократ, все Демосфены, прежде чем выходить ораторствовать, наедались его до искр в глазах – ибо чеснок возбуждает ум и очищает тело. Древние знали жизнь. У Аристофана рассказано много добрых вещей о чесноке.
Улица, конечно, сплошь занята шныряющими и прислушивающимися – непроходимая толчея людей. Пахнет иногда жареным кофе, иногда тем же чесноком, или козлятиной, иногда шашлыком, тут же в подворотне и вертят его на вертеле над раскаленными углями.
Здесь начинаются простонародные и старинные кварталы Афин, вблизи Акрополя – та смесь древности, бедности, своеобразия и востока, которая дает главную прелесть городу. Вот, за византийскою церковью[237] XI века тяжкие грубоватые колонны Рима. Узнаю век и стиль давнего знакомца, великого странника и искателя, сумрачного и сурового, роскошного на своей римской вилле, жестокого и усталого в конце жизни – и всегда умного, всегда несколько горестного – императора Адриана. Это библиотека[238], им выстроенная (дансинга не построил бы). За ней подобие римского форума, римская «агора», так же вросшая в землю, небольшая площадь с остатками храмов, арок, колонн. Так же решетка ее отделяет от мира живых, так же калитка, но все здесь в забросе и запустении. Нет следа любви, бережности. Бони[239] афинский, видимо, еще не родился.
Библиотека и агора сплошь окружены казармами. Греческие солдаты глазеют не без изумления на путника, когда он входит в небольшой дворик, удивительной «башни ветров»[240] – осьмиугольного, античного строения с барельефами ветров – некогда тут были гидравлические часы.
* * *
Пожалуй, лучшие часы в Афинах именно эти сумеречные, когда скитаешься вокруг Акрополя среди нехитрых домиков местных греков, т. е. врожденных, вросших в каменистую и малоплодную, столь знаменитую свою почву. Когда видишь простеньких черноглазых афинских девушек с косичками (нигде кроме России и Афин таких не видел), видишь заседающие на дворах семьи, с соседями, вечными кумушками, вечными разговорами, детишками, играющими тут же, или рядом на исторической развалине. Так дымно-знойным вечером я бродил по удивительному кладбищу Дипилона (Керамика). Среди античных стел девочка собирала маки, мальчик пас козлят. Вдалеке в сизеющей мгле воздымался Акрополь, а вокруг длинный ряд могильных памятников. Вот всегдашняя печаль расставания: мраморная Кораллия прощально подает руку уходящему в царство смерти мужу своему Агатону. Две пары в Аду справляют невеселый пир. А рядом на пьедестале знаменитый бык Дипилона[241].
Так в сиреневых сумерках другого дня поднялся я по высоким ступеням в пустынный храм Тезея[242] на площади вблизи Ареопага – и спугнул мальчиков, игравших в прятки между колонами тепло-медвяного мрамора, да голубей, гнездившихся высоко под фризами и архитравами.
Недалеко от Акрополя, у арки Адриана[243] нередко садился после этих блужданий за столик простонародного кафе под зелеными перечными деревьями. Заказывал «узо». Подают рюмку абсента и огромный бокал ледяной воды, маслину и кусочек (крошечный) острой козлятины. Налетит ветерок, зашелестит тонкою зеленью над головой. Рядом мягко наигрывает шарманка. Зажигаются бело-фиолетовые шары, народ афинский снует и наступает тот южный вечер, очарование которого неизъяснимо: оно и в острых запахах, и в легчайшем прикосновении «зефира», и в смутной нежности сумрака, и в павлиньих разводах заката над Парфеноном, и в долетающем смехе девушек, обрывках чужих жизней, и в тепле, сладком и живоносном.
Позже – синезеленый шелк неба с рождающимся месяцем и большою звездой под ним… – как турецкий золотой флаг, (а еще ниже темные провалы аркад Одеона, Ирода, Аттика!). Нет, не напрасно так любят афиняне свои вечера.
* * *
В зеленеющем сумраке маленький автобус изо всех сил мчится мимо городского сада, Заппиона[244] – оттуда мгновенное благоухание, чернота дерев и блеск огней – сворачивает, еще поворот, и мы на площади Синтагма (Конституции). Но это сейчас и не площадь, это сплошное и огромное кафе под открытым небом. Звезды смотрят прозрачно, омнибусы и автомобили, автобусы ревут и летят вокруг, сплошным кольцом, а народ афинский заседает на теперешней своей «агоре», может быть, обсуждает шансы самоновейшего генерала, может быть, ест фисташки, запивая их глотком кофе и ледяной водой. Во всяком случае, в этом вопле гудков, рожков и свистков, под крики и зазывания автобусных чернявых мальчишек, «народ» присутствует как грандиозный хор, и его присутствие не закрывается до поздней ночи.
То же и на других главных улицах, Стадии и Университетской, где Парламент, университет и библиотека. Всюду толпы. Над всем темнеющее, переходящее в дивный бархат южное небо. Не протолпишься, не перейдешь улицу, на углу которой, как и в Пирее, архаический Аполлон в белых перчатках распоряжается со своего помоста бегом автомобилей. Идут очень нарядные дамы, очень нарядные мужчины. И вновь – бесконечно заседают в кафе, вновь мальчики предлагают то спички, то открытки, то на длинном шесте лотерейные билеты. Я ужинаю в русском подвале – ресторане на Патиссии («Стрельна»[245] – странно звучит в Афинах!), и когда выхожу, около полуночи, жизнь ресторана лишь начинается: ибо Афины ночной город. На улицах и в кафе все то же самое. В киоске по-прежнему можно купить запонки или галстук, в одиннадцать часов зайти побриться. Газетчик, протягивающий мне «Последние Новости», тут же сбывает греку и три яйца.
Никогда мне не удавалось пересидеть Афины, дождаться, когда опустеют кафе и разойдутся домой эти сухощавые, говорливые люди, женщины и шикарные, и изможденные с замученными детишками у высохшей груди, чистильщики сапог и жалкие старики в рваных пиджаках, и бесконечные офицеры (в Греции очень много военных), и многословные политиканы.
А возвращаясь в отель, я всегда улыбался на одну и ту же мрачно-веселую сценку: проходя мимо лавки гробовщика, уже запертой, но изнутри ярко освещенной, каждый вечер видал, как укладывается спать гробовщик средь гробов, тут же, точно на сцене театра. Оказывается, это дежурный. В Афинах, из-за жаров, хоронят весьма скоро. Ночью умершему – на рассвете уже доставляют гроб, так что вялый старик, зевая раскладывающий на лавке меж черным с золотом и коричневым в резьбе гробами рваное свое вретище – есть Харон, сумрачный перевозчик, к помощи коего в душную, звездную ночь шумных Афин неизвестно кто обратится. Как неизвестно, не является ли его скромная лавочка внятным хоть и не столь шумным напоминанием для легконогих и легкоязычных афинян…
Можно сказать про Афины: город, людьми пересыщенный, небогатый и пока не шикарный. Но кипучий, ночной, нервный. Пыльный и миловидный. Находится в полосе роста и культурных усовершенствований. Можно думать, что через несколько лет вполне выйдет на линию европейского города. Политическая жизнь слаба. Власть у военных. Парламент – видимость. Народ «безмолвствует», в деревнях серпами жнет тощие посевы, в городах стремится продать нищим покупателям всякую рвань.
Греция страна религиозная, религиозностью несколько первобытной, но искренней и глубокой. (Гораздо более христианская страна, чем Франция). Опора религии – простой народ и женщины. Интеллигенция, как и в дореволюционной России, от этого далека.
Переживаются, видимо, еще наши 70–80-е годы (но без «гуманитарного» одушевления).
Греки воспитаны и любезны. Их язык благозвучен, они суховаты и худощавы, среди женщин много красивых, темноглазых, иногда с древним, несколько жутким теперь разрезом глаз, напоминающим акрополийских Кор. Жестикуляция греков очень сдержана, что даже удивляет. (Они гораздо покойнее итальянцев и, думаю, вообще менее темпераментны). Очень приветливы к иностранцам. Любят музыку и музыкальны сами. Русские в их музыкальном мире играют роль немаловажную, я сам это видел на симфоническом утре в консерватории, где огромным оркестром отлично дирижировал молодой композитор И. Г. Бутников. Хуже, по-видимому, дело с литературой. Книжных лавок безмерно менее, чем фармакийонов! Но для греков тут есть извиняющая черта, ибо мы должны твердо и спокойно признать, что наше дело, литература, нигде и никому вообще не нужна.
В общем же, еще новый город, новый народ, новый мир. Можно так сказать о современной Греции: она не производит впечатления большого веса, крепости, солидарности. Есть в ней изящество и даже красота, но все как-то «ветром подбитое», такое ж легковесное, как и сама бумажка драхма, треть которой срезана, и надпись говорит: сто, а ценится семьдесят пять…
Люди те же, что везде. Главные линии одинаковы под всеми градусами географии, дела и чувства не меняются. И только чаще здесь (чем в других местах), бездомные, убогие, нищенствующие и темные вызывают то вековое сочувствие, на котором мы, русские, особенно заквашены, мы, с детства привыкшие к возгласу:
– Подайте милостыньку Христа ради!
Бедность везде тяжела и трудна. Здесь она особенно взывает. Здесь более чем где-нибудь в кармане путника – должны звенеть евангельские «лепты» (греческая монета!), – эти лепты быстро переходят в тянущиеся руки.
На Афон. III. Афины (Памятник)
В давние, теперь уже исторические мирные времена очень хотелось побывать в Элладе. Два раза осенью все было лажено, чтобы ехать, и дважды распалось. Одно лето во флигеле сельца Притыкина усердно читался почтенный труд по греческой скульптуре, среди ливней тульскаго июня и в жары июля, и под яблочный Спас начала августа, когда из окна виден наливающийся аркад. Том Перро и Шипье[246] можно было отложить, выйти, и вернувшись чрез минуту с начинавшим прозрачнеть яблоком, освежить его сладостью утомленный мозг.
То, что не удалось в естественных условиях осуществилось в неестественных. Семнадцать лет спустя все таки довелось увидеть и Акрополь, знаменитых его Кор, и Музей Национальный с издавна знакомыми богинями и архаическими Аполлонами, со статуэтками Танагры и микенскими находками прославленного Шлимана. Не из Москвы в Афины пришлось ехать – из Парижа.
Главнейшей, и конечной целью пути стал Афон (о чем в те годы и не помышлялось!). Благодаря Афону точно – бы переменилось нечто в зрелище. Но вековечная Эллада из него не выпала.
* * *
После Акрополя ясно, что нет связи между его творчеством и расстилающимися внизу народом. Это два мира, Тысячелетия их разделяют. Потоки новых сил, приливы и отливы всяческих народностей, завоевателей и разрушителей без мерно отграничили дедов от внуков. Какой преемственности требовать? Персы и македонцы, римляне и норманны, крестоносцы, итальянцы, турки, турки и турки – что могло уцелеть от времен Фидия и Перикла? Удивительно еще, как сохранился сам Акрополь. Удивительно, что уцелеть язык – и язык тонкий, изящный, приятный по звуку.
От страшных разрушений и бед жизненных в Афинах сохранились лишь куски, осколки былой жизни. Глядя на полуразрушенные храмы, на безымянные статуи, на обломки капителей и колонн, с горечью видишь, как непрочно все. Ведь от лучшего от величайших творений тогдашнего времени почти ничего не осталось. Фидиеву Афину мы знаем по копии[247]. Фронтоны и фризы растащены. Пракситель (единственный!)[248] в Олимпии. Парфенон – скелет храма[249]. Эрехтейон – одни Кариатиды[250].
При всем том оставшееся поразительно. Музеи Афин – первый сорт. В безымянных своих вещах они дают облик культуры далекой, загадочной, несколько жуткой. Кто побывал в этом городе, для того нет больше Греции «легкой» и «светлой», мило гонящейся в лесах за нимфами и отдыхающей под свирель Пана. Первобытное, великое по напряжению жизненности, некоей ярости, встает из скульптуры греческих островов и ранние – аттической, из микенских, Гиринеских древностей, даже из V-го века, полосы всяких «расцветов». Чудесный, жестокий и острый привкус Азии, медленно очеловечиваемый зверь! Нектар и амброзия Олимпийских богов, нежные голуби Афродиты весьма далеки от всего этого.
Я видел Олимп. Он, действительно, и величав, и прелестен, светло-золотист. Он трехглавый. Три плавных и ровных вершины в снегах, отливающих золотом. На нем хорошо (но прохладно) было возлегать Зевсу, спокойному и могущественному. Но обратимся к действительности. В Музеях, да и на Акрополе – не то.
Микены небольшой город Пелопенес, в такой же выжженной, рыжей равнине, сухой и каменистой, какие нередки в Греции. Микенский царь Атрей, мрачный братоубийца, основатель целой династии Атридов, чьи несчастия и преступления заполняют собой греческую трагедию. И вот Шлиман раскопал Микены. На свет Божий выпустил целую свору древних дел, кровавых драм, кинжалов, диадем и масок тех времен, времен далеких и художнически столь высоких.
Трудно смотреть на эти вещи, не испытывая чувства восхищения и жуткой сумрачности. Какие женщины носили эти грандиознейшие, золотые диадемы. Как они двигались, какие были голоса у них! Вот их мужья: знаменитые золотые маски микенских царей. Тончайший листик золота накладывали на лицо умершего, и получался точный слепок. Страшные лица! Я заметил в них два типа: очень круглолицые цари, почти блинообразные с тонкими губами, безбородые, уши оттопырены – и противоположность: сухое лицо с прямым и узким носом, тоже тонкими губами, бородой. Это и есть они – убийцы родных жен, детей, племя как будто бы проклятое, преступное и несчастное, бедствиями заплатившее за преступления. Сколько в этой же зале черепов с преломленными висками, разбитыми лбами, сколько мечей, кинжалов, копий и доспехов, кубков. Все что оставили по себе микенские мастера, от диадемы до крошечной резной геммы – первый сорт. Но не напрасно на рукоятке кинжала летят тонко – выделанные пантеры, в беге стремительном и беспощадном. И не напрасно два удивительных кубка из Вафио украшены сценами охоты на дикого быка.
В залах скульптуры древние статуи Аполлонов почти идольского облика, прямоугольные и негнущиеся тела, мощные плечи, мелкий завиток волос на безмысленном лбу. Богини не менее грандиозны и как-бы суровы – Артемида с Делоса, Деметра из Тегеи. Да и сама Афина Фидия, римскую копию которой встречаем в одной из следующих зал, была статуей из золота и слоновой кости. Даже в упрощенном воспроизведении отзывает она гениальным идолом. Другой замечательный музей Афин, акрополийский, тоже полон первобытной силы произведений. «Древним ужасом» веет от всех этих «львов, пожирающих быка», от Геркулеса, поражающего гидру, от раскрашенных морд трехголового Тифона и большой дикой прелестью полна зала акрополийских Кор ряд статуй девушек афинских V-го века, составлявших вокруг Гекатомпедона[251] как бы некий «двор» красавиц при Афине.
Коры не похожи на Венер Милосских[252] или Медицейских[253]. Это примитивы. (Были даже слегка подкрашены). Считается, что не портреты здесь представлены, а обобщенные образы, на подобие Кариатид Эрейхтейона. Не берусь спорить. Но в некоторых из них удивительно сохранилась тайна жизни. Трудно отрешиться, что это не живые существа, колдовским способом усыпленные и к нам закинутые. Кор делят на типы – древнейших самосских, ионических, аттических Особенно едки, пронзительно-остры мне показались Коры ионические их приподнятые углы глаз, слегка как бы косящих, насмешливые и не совсем добрые губы проникнуты первозданным очарованием. Только трудно поверить, что эти девушки. Может быть потому, что для нас девушка уже тронута христианскою Девой, Мадонной, тем образом нежности, кротости, чего еще нет в этой жгучей полу-азиатчине.
* * *
Однако, знала – же Эллада в своем творчестве некий всечеловеческий, «идеальный» язык, выразивший нашу, западную культуру, в отличие от востока? Нечто как – бы «для всех» найденное, против чего не спорят и не возражают?
Да, но вот это чистейшее и высочайшее в скульптуре Эллады – между Фидием и Праксителем – почти все погибло. Обломки фризов и фронтона Парфенона да Гермес Праксителя? Необычайная «влага» движений, «воздух» одежд, все плавное и певучее, музыкальное в мраморе V–IV веков… – это мы восстанавливаем больше воображением, и приходится прибегает к фрагментам Лондона и Парижа, к «Рождению Венеры» римского музея Терм[254], Афины – же нам сохранили преимущественно примитивы, грозные в своей силе и указывающие, каким напором жизненных сил и творчества обладал этот народ.
Из всего, виденного в Афинах, я едва могу указать две-три вещи «тихого» и «задумчивого» характера. Это во-первых, знаменитый элевзинский барельеф Национального музея, где Деметра перед Персефоной посвящает юного Триптолема в таинства Элевзина, передавая ему пучке колосьев – очаровательный возвышенною и одухотворенной простотой редкий образчик того «подземно-мистического», что через орфиков, платоников, пифагорейцев давало знать Элладе о скором пришествии нового, высшего мира. Я полюбил также так называемую стелу Аристиона – надгробный памятник, изображающий (рельефом) воина топлита, опирающегося на копье, в спокойной, сдержанной позе с оттенком большой человечности, даже и грусти.
Легкою, но неглубокою радостью радуешься на танагрские статуэтки, опять жалеешь, что так мало знаешь Праксителя, отголосок его света, изящества и аттической сдержанности есть в этих приятных фигурах. Ничего крупного. Малая жизнь, быть далеко до мировых тем (прачки, ссыпка зерна, хозяйка несет хлеб), но любовь к жизни и чувство её, легкость, с какой безымянный ремесленник лепит милые существа. Возвращаясь из Салоник в Афины по железной дороге, я в Фивах на станции, (недалеко от Танагры) видел все это одушевленным: Фиванские девочки, терракотовые от загара, полуголодные и полуодетые продавали проезжим – холодную воду! – больше и предложить то им нечего. Амфоры в этой водою, чернофигурные, держали на слабом плече и просительно взглядывали на проезжих, с платформы.
К отделу искусства «милого сердцу» причисляю и еще некоторые вазы. Особенно – же лекифы с белыми фонами, тонким и острым рисунком, остатками красок. Лекифы относятся к погребальным сосудам[255]. В них хранилось благоуханное масло, и художник изображал на них меланхолические мотивы (крылатые гении Сна и Смерти опускают в могилу умершего, Гермес ведет усопшего в лодке Фарона и т. п.). Красота фона и бледно-выцветших красок живописи на нем, легкость и спиритуальность, проникнутая тонкой печалью, сама прелесть свободного и простого рисунка, все как-то приближает к душе. Это немногие вещи здесь, которые и теперешний человек ощущает почти своими, нет жуткого расстояния. Странно сказать, но в лекифах есть романтизм, черта редкая в Греции.
* * *
На холм Акрополя взбираешься неширокой тропой, среди запыленных соснообразных кустарников. Громадная путаница Пропилей вводит на каменный лоб этого единственного в мире места. Обломки колонн, остатки фундаментов, бледно-синеватые глыбы горных пород, идущие как-бы из чрева земли – и направо стволистый прямоугольник Парфенона, а налево, в глубине, задумчивые и загадочные Кариатиды поддерживают портик Эрехтейона.
Ничего не растет на этой почве, кроме темно-красных маков – у древних мак считался братом смерти. Несколько бледных, жалких колосьев, да еще каких-то жестких трав, желтенькие маргаритки, вот и вся флора Акрополя. Скудна здесь Деметра!
Парфенон дорический храм могучий и мужественный. В нем нет ничего девического («Парфенон» значит «помещение для девушек». Так называлась вначале часть здания, где собирались девушки и отсюда выходили в храм во время празднества Афины-Паллады).
Я никогда не представлял его себе таким монументальным! Он поражает силою и непреклонностью. «Да будет свет. И стал свет». Вот это есть в нем – творческое величие, а вовсе не изящество, не легкость и не «музыка» линий и масс, как почему-то думалось. Красота и соразмерность его, единство духа удивительно. Вероятно, во времена Перикла он был пестрее, ярче, несколько даже грубей. Тысячелетья солнца, ветров и дождей все смягчили, протеплили, оприродили. Как все творения подобные, сейчас Парфенон стал частью (гениальною) земной коры, земного пейзажа. Его колонны налились светом. Так яблоко, созревши, делается прозрачным. Положительно, эти стволы и эти плиты, и ступени напитались медвяным золотом. Их облики в ярко лазурном небе и их голубые тени, все это струение и дыханье золотого света и «синей» синевы – незабываемо.
Эрехтейон меньше удивляет. Его таким и ждал – он не больше, и не менее мечты о нем. Бесконечно приятен, около него можно сидеть и «любоваться», он оставляет душу как-то равною себе самой, не подавляет, не вторгается по праву сильного.
Вообще в Акрополя не уйдешь скоро. Даже если не заходить в его музей, то нельзя не побродить, не поглядеть на мир, отсюда расстилающийся. Это Афины и Греция. Под ногами большой коричневатый город, прорезанный длинными улицами – отсюда видно, как они кишат народом. С юга полукруг моря с путаными силуэтами островов и гор, горы кольцом охватывают и с севера, оставляя небольшую равнину. По этой рыже-коричневой равнине разбегаются последние предместья города. С севера острый холм Ликабета[256] с монастырем на верхушке прорезывает пейзаж. К вечеру и долина, и горы слегка лиловеют, сквозь тонкий флер морского воздуха. Но не смягчить главного, что есть и в Акрополе и во всем вокруг: каменной сухости, некоего бездождия и пустынности.
Нет зелени! Лишь Заппион да правей черные кипарисы кладбища темнеют пятнами на лилово-рыжей и коричневеющей, серо-бесплодной земле. Горы совсем голы, совсем сухи. Ни одной виллы по склонам, ни садика, ни кипариса домашнего (не кладбищенского). Строгая, четкая Аттика. Храмы, статуи, Пропилеи… но где краска жизни в этой стране, где её живопись, где теплота и хоть некоторые – бы уютность, смягчение?
Тут и есть то расстояние, о котором я говорил. Древность Эллады (и вообще истинный её облик) есть великое, но не входящее в нас так телесно и непосредственно – воздухом, глазом, звуком, как прелесть Тосканы, Рима, Прованса. чтобы войти в здешний мир, надо сколько-то перестроиться внутренне, себя приспособить.
* * *
Есть одна чудесная вечерняя прогулка древних Афин. Из Пропилей за город. Мимо низеньких сосенок, мимо Ареопага и темницы Сократа к монументу Филопаппоса[257]. Тоже все скалы, чуть поросшие темной щетинкой зелени. Апостол тут проповедовал. Сократ – если и не сидел в этой черной дыре в скале с решеткою – то во всяком случае это его мир, тут он ходил и вблизи жил. На полпути по холму к монументу Филопаппоса можно присесть на крутой и остро-каменной тропинке. Отсюда, в сумерках, вид на Афины. Но теперь Акрополь сам подымается массой великой и могущественной, за ним справа чернеют Заппион и Стадий, с первыми огоньками. Фиолетовое небо над Акрополем, ветерок с моря, шелестящий сухой травой. У ног маленькая церковь византийская и дикие кустарнички по скалам, и пустыня, пустыня. Горы дальним кольцом, да звезды.
Сумрак, одинокую еще цикаду, черноту Заппиона и яркость Юпитера – не позабудешь.