Длань Господня

– Сто шестьдесят семь монет, – напомнил Волков и повторил серьезно, делая на этом ударение: – Сто шестьдесят семь монет от двух тысяч и двух сотен.

Монах только вздохнул в ответ. Он посмотрел на Волкова, кажется, понимая, куда тот клонит.

– Завтра позовешь сюда ко мне архитектора. Он, кажется, дом доделал? – продолжал кавалер. – Поговорим о храме, денег я на него дам. Две тысячи монет, думаю, будет достаточно. Но считать стану сам, тебе, дураку, веры больше нет. Твой дом я забираю…

Брат Семион сидел понурый, а тут вскинул на Волкова глаза, тот даже подумал, что сейчас он спорить начнет или даже просить будет, но нет, монах лишь пожал плечами и опять опустил голову.

– Забираю твой, но тебе свой отдаю, – продолжил кавалер.

Монах снова ожил, уставился на Волкова, обрадовался, кажется:

– Ваш дом мне пойдет?

– Только дом. Амбары, овины, хлева и конюшни мои будут, но и ты можешь ими пользоваться. Телеги я тоже тут на дворе стану держать, колодец мой останется, мне скот поить надобно, а огород твой. Холопы будут тут же жить, в людской, одну девку тебе в прислугу дам. Но в прислугу, – Волков поднял палец предостерегающе, – пользовать ее не будешь, а начнешь – и она пожалуется, – так я ее у тебя заберу.

Кажется, все пока устраивало хитрого попа. Он понимающе кивал, на все соглашался.

– А еще тут у тебя будут господа кавалеры жить, сам мне их насоветовал брать, тут внизу и поселятся, твои покои наверху, послуживцы их будут с холопами в людской.

Вот это, кажется, брата Семиона не устраивало, скривился едва заметно, видно, один хотел жить в огромном доме. Но кавалера его недовольство мало заботило, тем более что он кое-чем готов был монаха успокоить:

– Сто шестьдесят монет, что остались от денег на церковь, оставишь себе на обустройство. – Волков замолчал и потом добавил серьезно: – И займись уже костелом, займись уже. Дождешься, попрошу у епископа другого попа на приход.

На том разговор был закончен. Все, включая дворню и жену, весь этот разговор слышали. Госпожа Бригитт не удержалась, встала и начала выходить из-за стола. Рука у Волкова лежала на подлокотнике кресла, так она как бы невзначай руки его коснулась бедром. Стала извиняться и говорить:

– Господин, так мы что, переезжаем в тот красивый дом, что у края деревни стоит?

Этот вопрос интересовал всех присутствующих, включая госпожу Эшбахта, которая тоже хотела это знать, да от спеси не желала сама спрашивать.

– Да, – сказал Волков, – теперь вы, госпожа Ланге, на лавках спать не будете, у вас появятся свои покои.

– Правда? – обрадовалась та, едва не запрыгала. – А можно мне узнать, какие мне покои положены?

– Выберете сами после того, как госпожа Эшбахта выберет нам спальню.

– Ах, Господи, как это хорошо! – Никого не стесняясь, вроде как в благодарность госпожа Ланге склонилась в грациозном реверансе и поцеловала руку Волкова. – Спасибо вам, господин! Можно ли нам с госпожой Эшбахта уже посмотреть дом?

– Идите, – махнул рукой кавалер, – посмотрите, решите, чего в доме не хватает. Потом скажете.

Жена хоть и не благодарила его, но сразу бросила рукоделие и пошла с Бригитт смотреть новый дом. Даже Мария, отодвинув сковороды с огня, отправилась очаг и печи смотреть, а все дворовые за ней побежали.

Он и сам пошел. С ним шли все: и Максимилиан, и Увалень, и Сыч, и оба монаха. Забор высок, ворота крепки, двор огромен, хоть тридцать телег сюда ставь. Амбары, конюшни, хлева большие – и все это крепкое, новое. Двор настоящего хозяина. И колодец, и привязь, и поилка для коней. Курятник таков, что сто кур тут уместятся, тесноты не зная.

Дом уже почти готов был, мастера правили кое-что уже по мелочи, мыли да собирали все, что лишнее осталось. Молодой архитектор ходил по дому, показывая его госпоже Эшбахта и ее подруге. Как Волкова увидал, так стал ему кланяться. Взволновался. Стал ему показывать дом.

Дом и вправду оказался хорош. Был он на вид не меньше старого, но в два настоящих этажа с чердаком и подвалами большими под вино и прочее съестное. Полы из хороших досок вощеных, стены чисты, белены. Окна огромны. Двери в две створки, хоть свадьбу выводи через них, крепки и широки, с красивыми бронзовыми ручками. Печи с плитами удобны, другие печи, что с дымоходами для обогрева дома, и вовсе в изразцовой плитке с замысловатыми рисунками. Камин большой, в него войдет даже сам хозяин, головы не склонив, кабана целиком можно зажарить. Максимилиан в удивлении вытащил меч, поднял его, потянулся им вверх и до потолка не достал. Все посмотрели на это и увидали на балке красивую люстру под двенадцать свечей. А стропил не увидели: потолок был ровен и побелен, как и стены.

Две тысячи талеров! Две тысячи. Теперь ясно стало кавалеру, на что этот чокнутый монах потратил столько денег. Столько, что на эти деньги можно было выстроить небольшой костел на пятьсот прихожан.

Дальше пошли по широкой лестнице с красивыми перилами наверх, а там еще один зал, да еще какой. Вдоль всего зала высокие окна, свет просто льется в залу, его так много, что ламп не придется зажигать до самой густой темени. Там обедать можно, только мебель купи. Там же двери в покои и опочивальни.

– Здесь будут мои покои, – сказала госпожа Эшбахта таким тоном, что вряд ли бы кто решился ей перечить.

А вот кавалер решился:

– Покои ваши будут там же, где и мои, те, самые большие, – он указал на большую пустую комнату, – нам с вами подойдут.

Жена его только фыркнула как злобная кошка, все видом своим выражая пренебрежение и даже, может быть, презрение к словам супруга своего, вздохнула, кривя рот и с апломбом:

– За что же мне кары-то такие?

При всех людях его оскорбив господина Эшбахта, она пошла дальше, заглядывая в комнаты.

Повисла нехорошая тишина, все, кто присутствовал при этом, почувствовали себя неловко, архитектор, что заливался соловьем, рассказывая про свое детище, замолчал, стоял с виноватой улыбкой. Госпожа Ланге искоса бросила многозначительный взгляд на Волкова. И был в этом взгляде смысл и общая тайна. А потом она пошла вслед за подругой. Она все правильно делала.

Волков, не проронив ни слова, повернулся и направился к лестнице, за ним все его люди, архитектор же, в растерянности постояв немного, пошел за госпожой Эшбахта. Ну а что ему еще делать было?

Вечером, когда Мария собирала посуду со стола сразу после ужина, госпожа Эшбахта встала и, сделав лицо высокомерное, сказала едва не сквозь зубы:

– Спокойных всем снов. И прошу вас, господин, меня сегодня не тревожить. Не будет в том вам резону. – И пошла наверх.

Волков посмотрел ей вслед, а затем взглянул на госпожу Ланге, ожидая пояснений. И та проговорила, не смотря ему в глаза и тоном таким, каким сообщают плохие вести:

– Госпожа не обременена.

– Что? – не понял Волков.

– Элеонора Августа не беременна, – тихо повторила Бригитт, все не поднимая глаз. – У нее нынче кровь пошла.

Как будто ударили его. Не сразу даже слова эти в голове его улеглись, так, чтобы понял он их. Хуже новости сегодня быть не могло. У Волкова плечи опустились, он сгорбился и стал смотреть на стол, растирая больное место на ноге. Никому он того бы не сказал, но каждый день, каждый божий день пред тем, как заснуть, молил он Господа о том, чтобы даровал Он Элеоноре бремя. Редко кавалер молился, обычно он обращался к Богу перед делом и просил у Него только две вещи: простить его грехи да быстрой смерти, уж если смерть его достанет. Ну а что еще может просить солдат? А тут изо дня в день молил о том, чтобы Господь послал ему чадо. Сына, конечно, но можно и дочь, в крайнем случае. Пусть дочь для начала, кавалер согласен и на дочь, лишь бы была. Но ничего на этот раз не вышло.

Словно смеялся Бог над ним. И славу, и почет, и деньги, и жену родовитую, и землю – все дал! Все! А наследника не дает. Издевка, смеется над ним лукавый старик, не иначе. Или, может, в том жена его виновата. Брунхильде, молодой кобылице, одного раза было достаточно, чтобы понести. Захотела и понесла. И госпожа Анна фон Деррингхофф из Рютте писала ему, что тоже понесла. А эта квелая да рыхлая не может. Видно, нездоровая она. Всучили ему ее распутную, так еще и больную. У Волкова лицо потемнело, кулаки сжались.

Как называют тех, кто наследника произвести не может, как называют тех, кто без чужой помощи с коня слезть не может? Нет, их называют вовсе не стариками. Есть у таких название похуже, злое и насмешливое прозвище, такое, которое в лицо никто не скажет, зовут таких Мягкий Меч.

Стариков еще можно уважать, а если ты Мягкий Меч, то уважения не жди. Никто не пойдет за тобой в бой. Никто не станет уважать твое право. А зачем, все равно новый господин будет на месте твоем, наследников-то нет. Иначе не скажешь – Мягкий Меч. И как ни будь ты силен и славен, все одно – ты временный человек, человек не на своем месте. Чтобы место стало твоим, ты должен в него корни пустить. А корни – это сыновья, такие же суровые и сильные, как и отец. С которыми, как и с отцом, никто не захочет связываться.

Да разве заведешь их при такой жене?

Было тихо в доме. Сестра Тереза с племянницами переехала к мужу. Мария понесла с кухни кадку на улицу, других дворовых тоже не было, даже Увалень, что обычно валялся на лавке возле входа, и тот куда-то ушел, видно, спать. Никого не оказалось вокруг. Такое случалось крайне редко. Только кавалер да госпожа Ланге. Она тут встала, подошла и села ближе, совсем близко к нему. И положила свою руку ему на руку, а он сжал ее пальцы. Тогда она поднялась и обняла его за шею, поцеловала в висок. А он гладил ее по спине и заду, пока в сенях не послышался шум. То возвращалась со двора Мария.

Когда служанка пришла и стала греметь у печи чистой уже посудой, Волков сказал Бригитт негромко, но твердо:

– Пока жена не способна, буду вас брать.

– Как пожелаете, господин, – отвечала та сразу, согласно кивнув, явно не испугавшись и не тяготясь этим его желанием.

– Жалею, что не вы моя жена, – произнес Волков, не отводя от нее глаз.

Она изумленно уставилась на него и не нашлась, что ответить.

Глава 12

На следующий день уже начали переезжать потихоньку. И, как ни странно, самым рьяным в деле переезда оказался брат Семион. Торопился заселиться в старое жилище господина Эшбахта, которое теперь считал своим.

У Волкова же забот прибавилось: в дом нужно было мебель покупать, та, что он приобрел для старого дома, в новый совсем не подходила. Стол на всю залу из толстенных досок, даже из бруса, тяжеленные лавки, что ночью становились кроватями, да и сами тяжелые кровати не шли никак к новому дому. А посуда, а гобелены на стены, шкуры или ковры на полы, подсвечники, лампы – разве все вспомнишь сразу. Он пошел к себе в спальню и отпер сундуки.

Достал деньги и обомлел. Вдруг понял, что серебра-то у него осталось совсем немного. Да, были две тысячи монет в двух больших мешках. Так они на постройку церкви должны пойти. Еще оставались деньги в маленьком мешочке, которые он обещал брату Семиону. Еще был полупустой мешок, там почти пять сотен, вот и все серебро. Остальное – золото, которое ему очень не хотелось тратить. Поначалу кавалер даже испугался. Куда деньги делись?! Потерял? Украли?

Еще недавно он получил за ограбление ярмарки в Милликоне почти три тысячи монет приза. Три тысячи! А перед этим еще от епископа четыре сотни! Куда же дел он их? Ну да, за дом придется отдать две тысячи, это главная его трата. Сестре в приданое ушла куча монет. Половина мешка без малого. Потом солдатам дал серебра, за сражение на реке выплатил почти три сотни. За поход в город тоже дал двадцать четыре монеты серебром. Не будут солдаты таскаться туда-сюда просто так. Офицерам он не платил, те сами знали, за что воевали и для чего в город ездили, а вот солдатам пришлось платить.

Амбары строил и пристань, они в копеечку вышли. Столько пришлось леса из города везти. Лес дÓрог, перевоз дÓрог. Все дорого. А фестиваль мужикам устраивал, второй день в деревне пьяный гул стоит. Пир ландскнехтам тоже недешев был. Подлец трактирщик просил тридцать восемь монет. А когда Волков сказал, что даст двадцать пять и ни пфеннигом больше, так схватил эти деньги и ни слова не возразил. И еще радовался, вор. Видно, даже так хорошую лишку взял. А еще людям Сыча, что на том берегу сидят, и самому Сычу много денег шло.

И еще по мелочи, по мелочи, по мелочи. Нет. Не терял он денег, и никто его не обворовывал. Нет, просто текут они сквозь пальцы, как вода. Не удержать. Он засыпал серебра себе в кошель, опять даже не считал его, две полные пригоршни. Надо будет Бригитт дать пять монет на женские нужды. Бригитт – не женщина, а удовольствие. Не зря говорят про рыжих, что в них огонь дьявольский. Вчера ночью еще неизвестно, кто кого брал: он ее или она его. Словно бес в ней любовный был: и царапалась, и кусалась, словно зверек. А еще выла сквозь зубы, чтобы не кричать, дом не перебудить. Такую бы ему жену, раз Брунхильды нет. От нее получились бы хорошие дети: дочери красивые, а сыновья яростные. А ему досталась эта бледная немочь, вечно недовольная и препирающаяся. Надо будет Бригитт десять монет дать. Она ему нужна…

Он вздохнул и опять вспомнил про деньги. Война, стройки, пиры, покупки. Ох, недешевое это дело – быть господином. Захлопнул сундуки, запер их и пошел вниз смотреть, как дворовые собирают скарб для переезда.

Сел в кресло. Как и договаривались еще вчера, пришли к нему Ёган и господин фон Клаузевиц.

– Ёган, – распорядился Волков, – господину рыцарю обещана мной тысяча десятин пахоты. На солдатском поле еще есть земля, что не распахивается? Свободная там есть земля? Или солдаты все возделывают?

– О, какое там, – Ёган махнул рукой, – там много целины, бурьяна столько, что коня измордуешь, пока все поднимешь.

– Выдели господину фон Клаузевицу лучшую тысячу.

Рыцарь поклонился Волкову.

– Хорошо, – кивнул Ёган, – землицу-то найдем не самую худшую, а кто же ему пахать-то будет, мужиков-то у нас лишних нет.

– Ну, может, он солдат наймет, а ты скажешь им, как и когда лучше пахать и что сеять.

– Ну, ясно, – согласился управляющий без всякой радости. А чего ему радоваться, еще одна забота.

– Господин фон Клаузевиц, – продолжал Волков, – а думаете вы строить дом или тут у меня будете жить?

Рыцарь задумался и сказал после:

– Дом мне не по карману. Ваш этот дом вполне пригоден для жилья. Я не из тех спесивцев, что требуют личных апартаментов.

– Да, но здесь помимо вас будут жить и другие люди: и мой поп, которому теперь принадлежит дом, и молодые господа из города, и мои оруженосцы.

– Ничего, я не дерзкий человек и напрасных свар не затеваю, тем более что из всех ваших людей я буду старшим, а значит, должен служить им примером.

– Хорошо, но имейте в виду, что для дома вы можете брать все, что найдете на моей земле, бесплатно. Мои офицеры поначалу, пока не было кирпича у нас, строили свои дома из орешника и глины, хорошего леса на них уходило не много, дома получались простыми, но удобными и даже красивыми, если их побелить. А теперь у нас и кирпич свой, солдаты жгут его во множестве, он дешев.

– Вот как? – задумался фон Клаузевиц. – И где же мне будет позволено ставить дом, если надумаю?

– Да где захотите, хоть тут, в Эшбахте, хоть у сыроварни.

– У сыроварни – это…

– Это как ехать к амбарам, к реке, на восток, там дома всех моих офицеров. Впрочем, если вас не тяготит жить с другими господами тут, то живите, я просто предложил вам.

– Спасибо, – рыцарь поклонился, – я подумаю.

* * *

Пришли из нового дома госпожа Эшбахта и госпожа Ланге. Бригитт весела, радостна, вся светится от переезда и от того, что у нее будут свои покои. Даже Элеонора Августа и та не так недовольна, как обычно. Сама заговорила с Волковым. Стала рассказывать, что надобно купить в дом.

– Будет, будет вам, – морщился кавалер, слушая разговоры и причитания женщин. – Перин и простыней у нас достаточно из приданого госпожи. Посуды столько, что лишняя есть. Коли гости придут, так всем серебряных стаканов хватит.

– А кровати, – с возмущением говорила жена, – мне… нам нужна новая кровать. А Бригитт кровать? Я хочу, чтобы у Бригитт была хорошая кровать. А еще гобелены на стены.

– Хорошо-хорошо, – вздыхал кавалер, – будет госпоже Ланге хорошая кровать и хорошие перины с простынями. Все будет.

Госпожа Ланге улыбалась, довольная. А Волков подсчитывал в уме расходы. Тут пришел Максимилиан и сказал:

– Кавалер, к вам гонец.

Волков даже спрашивать не стал: что это за гонец, от кого или как выглядит. Он и так знал, от кого. И не ошибся. Опять был посланец от самого курфюрста. Гонец стоял в трех шагах от кавалера с пакетом в руке, а Волков письма не брал. Тогда Максимилиан забрал письмо и положил его перед господином.

Скажи ему кто лет этак десять назад, да какие десять – пять лет назад, что писать ему будет герцог, да не простой герцог, а настоящий курфюрст, так не поверил бы. А может, и в морду дал бы говорившему, посчитав его слова за насмешку. А вот прошло время – и вот оно, письмо от курфюрста. Лежит перед ним, и никакого трепета у него перед этой бумагой нет. Наоборот, век бы ее не видать. Да, многое в его жизни с тех пор, как он служил в гвардии, переменилось. А письмо все лежит. Гонец стоит терпеливо, кухарку Марию рассматривает. Максимилиан отошел к стене, сел на лавку.

А Волков бумагу все не брал, сторонился, как будто она с проказой или чумой. Сидел и тер глаза руками, словно спать хотел, хотя совсем недавно лишь завтракал.

Но сколько так глаза ни три, а письмо не исчезнет, и гонец не растает. Взял он, наконец, бумагу, посмотрел на ленту, на печать. Развернул ее нехотя:

«Сын мой, писали Вы мне, что недужите и так ваш недуг тяжек, что ехать ко мне не можете, оттого что немощны. А мне говорят, что недуг Ваш не тяжек и немощь Ваша сошла совсем. И так не тяжек недуг Ваш, что соседи от Вас плачут слезами горькими и пишут мне жалобы, послов-жалобщиков шлют с просьбой, чтобы унял я Вас.

Много о Вас говорят дурного, много злого. Хочу сам от Вас самого слышать, как дела у Вас в Эшбахте идут. Как с соседями Вы живете? Как мир храните?

Поэтому прошу Вас слезно быть ко мне немедля, иначе я к Вам буду.

Вильбург. Курфюрст Карл».

* * *

Перстень герцога приложен – считай приказ. Как думал Волков, так и вышло: уже не просто письмо, уже повеление сеньора. И не просто повеление, уже и угроза в нем. Попробуй, дерзкий, только ослушаться, так сам приду. Конечно, сам он не придет, но уж людишек своих точно пошлет, гадать о том не надо.

А гонец стоит над душой, ждет. Нужно ответ герцогу сочинять. А сочинять нечего, только все то же писать, что и в первый раз. Ну не ехать же к курфюрсту, в самом-то деле.

Взял бумагу, перо – монах, как увидал гонца, так принес все без напоминания. Стал писать:

«Государь мой, хотел Вам сам писать, да все еще хвор был. Живу здесь как на войне, и двух недель не прошло, как воры из-за реки, те, что из кантона Брегген, вышли на берег мой все в железе и доспехе, были они во множестве. Думали грабить, как раньше грабили. Пришлось идти на них со всеми людишками моими и гнать их обратно за реку, чтобы не дать грабежу случиться. Так еле отбился от них, так как воров оказалось премного. Сам же был ими побит, ранен в шею и снова хвор стал, в чем клянусь вам Богом. Лекарь мой, честный монах Деррингхоффского монастыря брат Ипполит, Вам подтвердит и тоже поклянется, что говорил он мне на коня не садиться много дней, так как горячка от раны может быть. И прибуду я к Вам, как только смогу по делам и здоровью. Уповаю на Бога и на Вас как на заступника.

Вассал Ваш Иероним Фолькоф, кавалер.

Милостью Бога и Вашей милостью господин Эшбахта».

* * *

Тут Волков поднял глаза на гонца:

– Ты ли мне в прошлый раз письмо доставлял от герцога?

– Я, господин, – отвечал гонец.

Волков достал талер и показал:

– Значит, знаешь, что с этим делать?

– Прогулять его в Малене, гулять два дня, – улыбался посланник.

– Молодец. – Волков кинул ему монету. – Вези письмо не спеша.

Хотя вряд ли такая задержка могла его спасти, но он готов был цепляться за любую возможность отсрочить следующее от герцога письмо, а тем более людей от него.

Гонец ушел, а кавалер остался в думах нелегких сидеть, брат Ипполит стал его смотреть, а он даже не морщился, когда лекарь давил и мял, не до раны ему сейчас было. Он бы на две такие согласился, лишь бы герцог про него забыл хотя бы на год.

Глава 13

Волков совсем позабыл про него за всеми этими делами и заботами, не появись мальчик – так неизвестно, когда бы вспомнил. А Бруно Дейснер приехал и был, кажется, горд собой. Михель Цеберинг вперед не лез, стоял чуть поодаль, хоть и являлся старшим в деле. Дал мальчику похвалиться перед дядей. Бруно подошел к столу, положил перед кавалером два талера и, немного подождав, чтобы тот все понял, стал выкладывать новые монеты. Выложил шестьдесят семь крейцеров и замер, ожидая похвалы.

– Ну, что это, объясни? – потребовал кавалер, глядя на серебро.

– Вы дали мне два талера, господин…

– Не называй меня господином, – прервал его Волков, – ты сын моей сестры, ты моя семья, зови меня дядей или кавалером.

– Да, дядя, – сказал юноша, – это два талера, что вы мне дали перед тем, как отправили с Михелем.

– Да, помню.

– А эти крейцеры – прибыток, дядя.

– Это неплохой прибыток. На чем ты его заработал?

– Сначала мы взяли кирпичи, отвезли их на другой берег реки, во Фринланд. Там удачно продали, и двух дней ждать не пришлось, могли бы сразу за новыми поехать, но встретили одного купца из Эвельрата, он сказал нам, что едет в Рюммикон за брусом и доской и что если мы сделаем заказ и подождем три дня, то он нам устроит хорошую скидку. Мы подождали, он вернулся и привез нам разного леса. Мы тут же погрузили его и привезли сюда, архитектор ваш его купил у нас сразу и сказал, что купит еще вдесятеро больше, мол, на новую церковь пойдет.

Волков во время рассказа поглядывал на молодого пронырливого солдата Михеля Цеберинга, который вдруг из солдат пошел в торговцы кирпичом. Тот слушал рассказ племянника господина и кивал, соглашаясь.

– Это хорошо, – похвалил племянника Волков, – ты молодец. А знаешь, что я переезжаю в новый дом? Тебе нужно посмотреть себе там место.

– Господин… то есть кавалер, – заговорил мальчик, – мне некогда тут обживаться, думаем мы сегодня же ехать в Мален.

– В Мален? Зачем же?

– Нужно поговорить с промышленниками и строителями, надобно цены вызнать. У нас с Михелем есть задумки.

– Это хорошо. – Волков действительно и сам был рад.

– Дядя, мы хотели просить у вас телегу с конем. За те, что мы брали в прошлый раз для перевозки кирпича, мы расплатились. А сейчас спросили, а Ёган сказал, чтобы к вам шли.

– Берите, – согласился кавалер. – И когда вы собираетесь ехать?

– Сейчас, дядя, Михель говорит, что талеры никого ждать не будут.

– Это верно, – произнес Волков, этот мальчишка ему нравился все больше. – Талеры высокомерны и заносчивы, они никого ждать не будут, за ними нужно побегать, их нужно хватать быстро, но перед дорогой вы хотя бы поешьте. Мария, покорми этих уважаемых купцов.

Племянник с товарищем поели и уехали, торопились, чтобы до ночи оказаться в Малене. А Волков не спеша пошел по своей деревне и глядел, как она приходит в себя после двухдневного праздника урожая. С ним отправились Максимилиан и Увалень, и Сыча хотел увидеть, но тот пропал еще позавчера, как только в город въехал обоз с пивом и съестным.

Мужиков на улице видно не было, наверное, Ёган угнал их на барщину. Солдат тоже не было: кто кирпич жег, кто еще чем занимался. Бабы местные да молодые солдатки уже начинали мести дворы, ковыряться в огородах, если еще что было не убрано перед осенью, кто занимался коровником своим, кто свинарником. Когда видели через заборы господина – кланялись, спасибо говорили за фестиваль. Волков отвечал кивком, поглядывая на привычную деревенскую жизнь, дошел до нового своего дома, а там суета. Дворовые и строители ходят туда-сюда, что-то делают, носят, моют, кричат, чего-то просят. В общем, приводят дом господский в порядок. Последние дела заканчивают и уже даже скарб раскладывают принесенный. Суетятся, стараются.

А Волков вдруг засмеялся, только смех невеселый это был. Про веселый смех он позабыл давно.

– Отчего смешно вам, кавалер? – спросил Александр Гроссшвулле, поглядывая на господина, кажется, Увальню тоже хотелось посмеяться.

Волков потряс только головой в ответ, мол, ничего. Не станет же он говорить, что думает о том, что суета эта может оказаться совсем пустой. Через месяц, через два или даже через три явятся сюда полтысячи горцев. И придется бежать либо в Мален, либо за реку во Фринланд. А дом этот красивый, да и старый тоже, эти псы горные пожгут к чертям собачьим. И все вокруг пожгут, с них, собак, станется. Уж не упустят они своего. Вот и смеялся кавалер над глупой суетой своих холопов и людей архитектора.

Вся работа их пустая, архитектора люди хоть деньгу получат, а его дураки напрасно стараются. А еще над собой, ведь он всей этой красоты лишится, да и денег тоже. Нет, он, конечно, сделает все, чтобы этого не вышло, но если горцев будет полтысячи, то что можно сделать? Только бежать. Только бежать.

А тут Сыч еще появился, грязный, небритый, шапка, некогда красивая, сейчас дурацкая тряпка на башке. А еще воняет.

– Чего смеетесь, экселенц? – спросил он у господина.

– Ты где был два дня?

– Да тут я был. В деревне. С народом веселился. Все видел, все слышал. Во всем участвовал.

– В чем ты участвовал?

– В веселье, экселенц, в веселье. Мужики пьют как в последний раз, когда на халяву. Так, не поверите, бабы тоже не отстают. И солдатня туда же. Даже дети, и те дармовому пиву рады. Тоже втихаря хлебают, пока мамки не видят. Пряники прячут на потом, а сами на пиво налегают да на колбасу. Правда, после лежат у заборов да блюют, но так то после.

– Пили, значит?

– Ваши дворовые от ворот до дома дойти не могли, – заметил Максимилиан, – ночь на дворе, на холоде спали. Даже наш Увалень пьян был.

Гроссшвулле покосился на Максимилиана неодобрительно, но ничего не сказал.

– Ну а как не пить, – продолжал Сыч, – если господин задарма поит. Двадцать бочек пива, кажется, было, так и все пиво крепкое. Вусмерть пьют. Потом баб своих либо бьют, либо имеют. – Он засмеялся, вспоминая. – И смех, и грех, где пили, прямо там и укладывают, едва не посреди дороги.

Волков посмотрел на него исподлобья и спросил:

– Так ты, наверное, тоже поучаствовал?

– Чего? – сразу насторожился Фриц Ламме.

– «Чего», – передразнил его Волков. – Лез, говорю, к чужим да пьяным бабам под подол?

– Чего? Кто? Я? – искренне удивлялся Сыч.

– Не ври мне, по морде вижу. Знаю тебя, подлеца, не дай бог, мне на тебя пожалуются! – Волков показал ему кулак.

– Да не пожалуются, экселенц, не пожалуются, – заверил Сыч.

– Дрались люди?

– Дрались, дрались, – кивал Фриц Ламме и рад был, что сменилась тема. – Как же с такого пьяну не драться. Но без лютости, хотя солдаты за ножи и хватались – никого не убили. Зубы там, морды в кровище – по мелочи, в общем. Последнего били сегодня утром.

– Утром? За что? – удивился Волков: вроде праздник уже кончился.

– Так то пастух наш. Привел стадо еще вчера, а коровы одной нет. А хозяева пьяны были, про нее и не вспомнили, и не спросили. Утром только спохватились. Побежали к пастуху, а он и говорит, что она в овраг упала. Кусты жрала и скатилась. Он, подлец, тоже пьяный был, хотел народ позвать вытащить ее, да спьяну забыл. Утром мужики побежали вытаскивать, а коровы нет уже.

– Нет? Выбралась, что ли? – спросил Увалень, заинтересовавшийся историей с пастухом.

– Какое там, волки ее пожрали, размотали по всему оврагу, копыта, рога да шкура лишь остались, вот пастуха за то и били всем миром, говорят, что господин за дареную корову спросит.

Вот и еще одно дело, Волков снова стал тереть глаза и лицо ладонью. Как будто сон прогнать хотел. Волк. Про волка-то совсем забыл. Волк, будь он неладен.

– Максимилиан, Увалень, коней седлайте, Сыч, ты тоже с нами поедешь, пошлите кого-нибудь к Бертье, пусть возьмет собак, едет на место и посмотрит, что там за волки корову съели.

– Экселенц, – Сыч приложил руку к сердцу, сделал жалостливое лицо, – честное слово, я вот…

– Ты поедешь, – не дал договорить ему Волков, – только помоешься сначала.

* * *

Ганс Волинг был хоть и неплохим кузнецом, но не таким, как тот, что делал доспех. До того мастера ему оказалось далеко. Дыру он в шлеме заделал, железо вытянул хорошо, но место, где находилась дыра, осталось заметно, железо там другое, а уж от роскошного узора, что лежал на всем остальном шлеме, в том месте и следа не осталось. Кузнец стоял и ждал, что скажет кавалер, видно было, что волновался.

Волков ничего ему говорить не стал. Огорчать не хотелось, хвалить было не за что. Сунул шлем Увальню, тот положил его в мешок на седле.

– Монах к тебе не заходил? – спросил у кузнеца кавалер.

– Заходил, – кивал тот, – заходил два дня как. Просо брал, муку, масла немного взял.

– Два дня? – переспросил Сыч. Был он мрачен немного, видно, пиво, что он пил два дня, в нем свое не отгуляло. – Ничего не говорил? Может, еще что хотел, кроме еды?

– Хотел, хотел, – кивал кузнец, – новый замÓк. Я ему клетку делал железную с замком, так тот замок забился. То ли ржой, то ли грязью. Я обещал глянуть или новый сделать.

– А зверь у тебя не объявлялся? – спросил кавалер.

– Нет, после разговора с вами так и не было его ни разу.

– Не было?

– Даже следов вокруг дома не видать. И собаки потявкивать стали по ночам, раньше такого не бывало, только выли, а сейчас расхрабрились чего-то, – говорил с радостью кузнец.

Платить кузнецу было не нужно, барон в прошлый раз на том настоял, Волков простился с ним и поехал от него к монаху.

Он еще издали, как только поднялся на холм, увидал – слава богу, глаза еще не подводили, – что монах дома. В огороде, разбитом справа от дома, ближе к кладбищу, стояла лопата, воткнутая в землю, а дверь лачуги оказалась приоткрыта. Совсем чуть-чуть, но замка на двери не было точно.

Подъехали – ничего. Тихо. Только октябрьский ветер качает кусты на холмах.

– Эй! – заорал Сыч. – Святой человек, ты тут?

Тишина, ветер на холмах чуть заметно теребит кусты, одна из лошадей трясет головой, узда позвякивает еле слышно.

– Святой человек! – орет Сыч. – Ты тут?

Нет. Не слышит.

Сыч понял, что все придется делать ему, подъехал ближе к двери, посмотрел на нее, слез с коня. Подошел к лачуге и вдруг остановился. Замер. Потом повернул голову, приложился щекой к двери, прислушался.

– Ну, чего? – не терпится знать Волкову. – Чего там?

Сыч повернул к нему лицо и сказал: