Глава 13 Лазарь
На окраине города, в осыпающейся землянке сидели трое: два молодых человека и мужчина, старше их вдвое. Пили крепкий чай из алюминиевых кружек и трепались о том, о сем.
–Ох и заливаешь ты, Жорик, как сивый мерин.
–А это кто?
–Конь в пальто, – захохотал парень, потряхивая светлыми, соломенными волосами.
–А-а, ш-шайтан внутри тебя сидит, Гриша, – нахохлился его заикающийся собеседник, но тут же заискрился от пришедшей ему в голову идеи, – а почему, у тебя и меня нет клички, как у этого.
Казах, которого Гриша назвал Жориком, кивнул головой, указывая на мужчину, ножом, обстругивающего палку.
–Видишь ли, в чем дело, братуха, кличка для вора, как судьба, потому над погонялом надо крепко подумать. Мы же честные воры, а не фраера дешевые.
Гриша был из семьи ссыльных, сын православного священника, отца Серафима. И хотя он, как и Жорик, пыжился блеснуть знанием воровского жаргона, библейские высказывания и словечки из него так и выскакивали. Кроме того, Григорий знал много интересных историй на религиозные темы, которыми потчевал своего неграмотного друга, и именно с его легкой руки, их третий подельник получил прозвище – Лазарь.
Так вышло, видно под счастливой звездой родился этот Лазарь, что, когда они его нашли, раненого и без сознания, с ними был врач, что называется от Бога. Они погрузили его в кузов грузовика, на котором приехали, отвезли его в свою землянку, где бывший заключенный, литовец Шатс подручными средствами провел операцию по извлечению пули.
А оказались они в нужном месте, в нужное время, потому что, по мнению Жарасхана, где-то в тех местах, закопаны сокровища тюркских ханов. Помощь раненому оказали, вовсе не из милосердных чувств, а по причине малочисленности их группы «по отъему средств у населения», Шатс не в счет, он в их обществе появлялся изредка.
Этот тип им подходил, как выяснилось при знакомстве, когда он смог говорить, он воевал, был в плену, затем сидел. То, что надо. Странный субчик, отвергнутый обществом, зато в отличие от парней, орудующих ножами и финками, умело пользующийся огнестрельным оружием. Имя скрывает, о родных ничего не говорит, зато активно общается с невидимым человеком, про которого сказал коротко и четко: «друг с фронта». Идти ему было некуда, он остался с ними.
Сходили с ним на три «дела», активность новенький, пока не проявлял, но своим присутствием принес им удачу. Поразмыслив над его чудесным воскрешением, Григорий решил назвать его Лазарем, по аналогии с библейским.
О том что Лазарь провел семь лет в заключении, Жарас и Гриша узнали на второй день знакомства, когда их нежданный подопечный в бреду шептал: Карлаг, вертухаи и прочие знаковые слова лагерной жизни. На следующее утро Лазарь пришел в себя. Новоиспеченные друзья с энтузиазмом отпаивали его куриным бульоном, затем назвав свои имена, приступили к осторожным расспросам больного.
Как позже выяснилось, Карлаг и война, были единственными темами, на которые охотно распространялся Лазарь, остальные были под запретом. Стоило спасителям узника лагерей завести разговор о родных, о детях или о его довоенном прошлом, Лазарь, нахохлившись, упрямо молчал.
–Жорик, харе ему на больную мозоль капать. Видишь, не в кайф ему это, про воров давай спросим, может, с кем из них на короткой ноге до сих пор, пусть сведет нас. А, и ещё, сколько ходок было у него, надо узнать и какие нынче, законы воровские.
Парни закидывали его вопросами, он подробно отвечал. Общались они на русском языке, лишь к фронтовому другу, Лазарь обращался на казахском.
Много интересного узнало молодое поколение от многоопытного товарища. Начинающие бандиты буквально впитывали каждое слово бывшего арестанта.
Особое место в кратком изложении лагерной жизни, Лазарь уделил неписанным воровским законам.
–Честный вор никогда не обидит сироту, вдову и калеку, и не отнимет последнюю копейку у работяги, – повторял в конце каждого рассказа Лазарь.
Мало что из этого пригодилось в жизни молодым людям, промышляющим разбоем и кражами, но своеобразный кодекс чести воров, о котором поведал им Лазарь, крепко пророс в юные сердца и обворовывая граждан, они неукоснительно соблюдали эти незамысловатые правила.
Однажды, глядя на дурачившихся парней, затеявших игру с ножиками, Лазарь заметил:
–Знаете, в Европе есть такая игра, шақмат.
–Что за игра. Что за шакмат, – тут же бросив опасное занятие, парни присели рядом.
–Это такие красивые фигурки, вырезанные из дерева, гладкие на ощупь и доска. Фигурки надо двигать по доске, игра интересная, но я так и не научился в нее играть. Только смотрел, как играют другие.
–А-а, – разочарованно протянул Григорий, вставая и кружа по тесной землянке, разминая затекшие ноги, – тьфу ты, это же шахматы. Эка невидаль, Лазарь, а я-то думал, наивная ты душа, ничего, кроме верблюдов в жизни не видел.
–А ты видел верблюда? Лошадью управлять умеешь? В седле удержаться сможешь, – не остался в долгу перед нахалом Лазарь.
–А неплохо вы в плену время проводили, а, ағатай?
–О, сын собаки, какой я тебе, ағатай? Впредь, не навязывайся мне в братишки, – гневный спич на казахском языке привел в изумление Жараса.
–А что такого я сказал, a, Лазарь, ты чего?
–Закрой рот!
Лазарь бросил палку наземь и вышел из землянки.
–О чем вы говорили? Чего это он взбеленился, какая муха его укусила, – подскочил к опешившему приятелю Григорий.
–Да я сам не понял, псих какой-то. Просто обратился к нему уважительно, как к старшему брату, а он… слушай, как бы он нам ночью глотки не перерезал.
Жарас проговаривая это, стал заикаться больше обычного, что происходило, когда его что-то тревожило.
–Да ладно, Жорик, не бзди. Котелок у нашего Лазаря, конечно, дырявый, но с ним нам поперло, ты же видишь. И он прав, в падлу же в душу лезть. Что ты, как девка, обижаешься. Ну, психанул мужик, с кем не бывает, огонь и воду прошел, как-никак.
–Сам ты девка, Гришка, а Лазарь этот, мутный. Пусть валит, куда хочет. Кто знает, чего ему этот невидимый, завтра прикажет, может, нас убить?
–Да я сам боюсь, подведет под монастырь этот блаженный. В тихом омуте черти водятся. А с другой стороны, если его не трогать, он же смирный.
На том и порешили: Лазарь остается в банде, но с разговорами к нему, лучше не лезть.
В свободное от разбоя время парни обычно травили байки о людях, неожиданно разбогатевших, ни приложившие к этому никаких усилий. Иногда Григорий заводил, изрядно поднадоевшую, бодягу о божественных чудесах и исцелениях, об Адаме и Еве, об аде и рае.
Хранивший упорное молчание, по обыкновению, Лазарь, в один из таких вечеров начал рассказывать удивительные истории без конца и без начала, правда, обращался не к своим сотоварищам, а к другу-невидимке.
Сначала парни не обращали внимания на бредни нового приятеля, но позже втянулись и стали ждать продолжения этой нескончаемой повести. Поскольку на их уточняющие вопросы Лазарь не отвечал, беседовал он с невидимым фронтовиком, Грише и Жарасу приходилось строить догадки, подтверждение которым, можно было найти или не найти в следующих монологах.
Вот и сегодня молодые подельники препирались друг с другом, поглядывая на Лазаря.
–Тапанша керек, – сказал Жарасхан и на недоумевающий взгляд Григория, пальцами правой руки изобразил стрельбу.
–А, – кивнул Григорий, – ну да, шаришь командир, волына нужна, с ней на дело сподручнее идти. При виде Лазаря с волыной, фраера сами бы лопатники выворачивали.
Жарасхан открыл уже рот, чтобы изречь пустяковую сентенцию, но Григорий поднял руку, призывая помолчать: Лазарь изменился в лице, прислушиваясь, по всей видимости, к вопросу невидимки. Значит, сейчас начнет свой удивительный рассказ.
Молодые люди обратили внимание на то, как менялся весь облик Лазаря, когда он говорил от имени своего невидимого друга. Он обычно выпрямлялся, расправлял плечи, глаза светились задорным блеском, горестные складки, залегшие у губ, разглаживались. Он становился моложе на глазах, будто сбрасывал с плеч груз десятка лет.
Лазарь говорил на казахском языке, поэтому Гриша просто смотрел на него, предвкушая наслаждение от истории, нужно было только дождаться перевода, в исполнении Жараса.
–А в этом офлаге, ты был с сослуживцами, с которыми в плен попал?
–Сколько раз я тебе говорил, офлаг для офицеров, а я был в шталаге, лагере для простых солдат. Насчет тех, с кем в плен попал: одного застрелили, когда он вышел из строя, чтобы лужу обойти, другие сами поумирали от голода. Немцы нас презирали, называли монголами, дикарями, свиньями, избивали, унижали по-всякому. Я случай один, дикий, помню. Один из заключенных, когда нас гнали по дороге, отбежал немного в поле, нашел какой-то овощ полу гнилой и начал есть. И ладно бы, эти фашисты просто расстреляли бы его. Но они, когда привели нас в лагерь, поставили его перед строем, принесли какой-то инструмент железный и стали ввинчивать ему в ухо, прямо в мозг. Бедняга так кричал, умер не сразу. А мы все это видели и слышали. Я хотел закрыть уши и глаза, но тут проходивший мимо строя, один из надзирателей, непонятной национальности, подошел ко мне и прошептал: не делай этого, браток, а то тебя рядом с ним поставят. Этот надзиратель единственный, кто по-человечески к нам относился, так для виду, кричал, изображал ненависть к нам, а сам жалел. И вот, мы все стоим и смотрим, как умирает наш собрат в диких мучениях, у нас на глазах. Вот брат мой, говорит мне, чего ж ты не умер. Так в этом лагере, мало кому повезло умереть быстрой и легкой смертью. Потому я и записался в этот Туркестанский полк, не хотел умирать мучительной смертью. Да и тебе, Батыр, повезло, ты хоть и был на войне, а такого ужаса не видел. Поэтому-то и перебегали наши к партизанам, многие для этого и записывались в Туркестанский полк, чтобы сбежать. В плену было еще хуже. Эти фашисты, они же звери, да покарает их Аллах. Главного я видел один раз, узбек, зовут, вроде, Уэли Хаюм, рожа у него была хитрая. А вербовал нас другой, Ахмет. А вообще, я хочу рассказать тебе об одном человеке, Туркестанский полк, его идея. Я его не видел, его мало кто видел, он умер в конце сорок первого года. О нем мне рассказал один казах, не помню его имени, когда я служил уже во Франции, городок Анжи. Звали этого человека Мустафа Шоқай. Как жаль, что он умер. Знаешь, почему я жалею? Потому что, как сказал тот казах, Мустафа Шоқай хотел просто помочь пленным казахам, всем мусульманам, а потом в удобный момент развернуть полк против немцев. Эх, если бы он остался жив и выполнил задуманное, я вернулся бы домой, не пряча глаз.
В этом месте повествования Лазарь всплакнул и продолжил.
–А этот узбек, Уели Хаюм, возможно, приложил руку к его убийству, сказал мне мой сослуживец. Ненавижу его, он оказывается, наказывал жестоко мусульманских солдат, видимо, выслуживался перед немцами. Один из немецких офицеров любил поиздеваться над нами, построит роту, сначала обзывает свиньями, ублюдками, а потом закидывает грязью, рядом с ним, перед строем немцы, для его удобства, ставили ведра с жижей из песка. Сукины дети! Как можно мусульман свиньями называть, в свиней, все знают, Аллах обратил грешных людей.
Внимательно слушающий его Жарас, скороговоркой, в общих словах, переводил для русского товарища исповедь Лазаря, когда он замолкал, начинали обсуждение услышанного.
–Так у нашего Лазаря, видать, братуха был, может, вот этот невидимый и есть он.
–Может быть, значит, не совсем сирота безродный.
–А я не пойму, этот Туркестанский полк, против кого воевал? Лазарь наш в плену же был, как он мог воевать? И чего это, немцы с ними вошкались, а?
–Не знаю, Гриша, имена, вроде, все азиатские и при этом немцы, партизаны какие-то, русских солдат нет.
–А этот Элехай какой-то, что у них вроде, как главный был, да, Жорик? А что за хрен этот Мустафа, я не понял.
–Ну он говорит, что вот этот Мустафа, вроде как, пожалел этих бедолаг и решил создать свой полк мусульманский, а там в нужный момент ударить по немцам, но не успел, умер.
–А слушай, неплохо придумал этот, в тылу немцев наш полк.
–Тихо, он сейчас говорить будет.
Лазарь, действительно очнувшись от глубокой задумчивости, повернул голову к невидимому собеседнику и слабым голосом продолжил свое повествование.
–Он хотел помочь нам, братьям по вере, да вознаградит его милостивый Аллах за благое дело! Если бы ты знал, какие мучения пришлось пережить нам в плену. Мучения начались с дороги в пересыльный лагерь, нас везли в вагонах, непригодных даже для скотины. Мы стояли вплотную друг к другу, дышать из-за смрада было нечем. На станциях нас кормили какой-то серой похлебкой, не знаю, что это было, на вид просто отвратительная. А иногда и вовсе не кормили, это было наказанием за какие-то мелкие провинности. Нас не считали за людей, относились хуже, чем к скотине. Малую нужду мы были вынуждены справлять прямо на пол вагона, а большую…
Мужчина закрыл обожженное лицо руками, парни с жалостью наблюдали за ним. Григорий по обыкновению, не стал тормошить Жараса с переводом, по искаженному от боли, лицу Лазаря было видно, как тяжело даются ему эти воспоминания.
–…испражняться нам приходилось в головные уборы – кепки, фуражки – или отрывали ткань от одежды, а потом выкидывали это в маленькое окошко в вагоне, под самой крышей. Воздух в вагоне был пропитан мочой, потом и рвотой. А ведь это была только дорога в лагерь, и мы думали, что дальше легче будет, а самое тяжелое мы уже пережили, но в бараках пересыльного лагеря, куда нас привезли, было не лучше. Я думаю, этот лагерь был на Украине. Дальше нас отправили в лагерь смерти, в Польшу. И потом, и там дня не проходило без пыток и издевательств. Не считая голода, холода, болезней. О, Алла, как же я жалел, что родился и живу в этом ужасном мире. И может быть, я умер бы от голода или пыток, но тут появился этот Ахмет Темір… И у меня появилась надежда, что в моей чёрной жизни будут светлые дни, будет что-то хорошее. И я перестал молить Всевышнего о смерти.
Целый месяц Лазарь, не каждый день правда, говорил сам с собой, исповедуясь о своей горемычной жизни. Его новые приятели, влекомые любопытством, пытались выяснить у него подробности такой насыщенный событиями прошлой жизни, но Лазарь тут же замыкался в себе либо тоскливо глядя перед собой водянистыми глазами, начинал мычать заунывно и протяжно песню Абая «Көзімнің қарасы».
Однажды поздним вечером Лазарь обратился с неожиданным вопросом к своим молодым подельникам.
–А что это вы делали на том холме, зачем вы туда пришли?
Парни переглянулись, и Григорий хлопнул себя по лбу.
–Точно, Жорик, я совсем забыл, вот башка дырявая и все из-за тебя, Лазарь, – он посмотрел на старшего товарища, – дельце у нас там было, полный верняк, да видно Господу богу неугодно было сие деяние.
–Надо пойти туда, может там золото, – мечтательно вздохнул Жарас.
–Нет там никакого золота, глупцы, ваша чистая память это золото, – тихо проговорил Лазарь.
Они снова переглянулись и одновременно ухмыльнулись, затем Григорий продолжил с некоторой долей сомнения в голосе.
–По мне, если честно, этот клад так, оторви да выбрось, но как говорил мой папаша, упокой Господь его душу, закончил дело – гуляй смело. Потому, други мои, предлагаю завтра с утра наведаться на тот косогор. Лазарь, ты с нами?
Мужчина устало кивнул, не предполагая, что день грядущий оборвет череду его страданий и с последним вздохом услышит он мольбу о прощении от человека, ненавидящего его всей душой.
–Лады, хлопцы, а теперь все на боковую, печенкой чую, завтра все будет на мази. Лазарь-то у нас фартовый оказался, столько дел с ним обстряпали. Эхма, не зря боженька сподобил нас помочь этому бедолаге.
–Да, Гриша, везет нам с ним, а вот ему не очень. Несчастный он.
Приятели говорили в его присутствии, о нем же, в третьем лице, только когда Лазарь впадал в отрешенно-задумчивое состояние.
–Это потому, что нас рядом не было, дружище, завтра его непруха кончится, вот увидишь. Фортанет ему, как пить дать. Это говорю я, Григорий Вознесенский, и да поможет нам мать, Пресвятая Богородица.
Он перекрестился заученным движением руки, чего не делал уже давно, поскольку в глубине души не верил ни в Бога, ни в черта, несмотря на вдалбливаемые с детства наставления отца священника, но уж очень хотелось ему, чтобы святые всех рангов, существуют они или нет, и в самом деле оказали бы им завтра свое покровительство. А единственное, в чем твердо был убежден сын расстрелянного священника, так это в том, что в словах, не подкрепленных крестным знамением, силы нет. И впервые в жизни, прежде чем, смежить веки, искренне помолился он за раба Божьего Лазаря, дабы ниспослал Господь Бог его мятущейся душе покой и умиротворение.
Неисповедимы пути господни, часто приходилось слышать ему от отца и насколько верны эти слова, он убедится завтра, еще до заката солнца, ведь именно его рукой будет двигать Провидение, даря несчастному Лазарю долгожданный покой и освобождение от всех земных тревог.
Глава 14 Братья
В семье Смагуловых, как и во многих других в то время, из большого количества рожденных детей, выжили не все: их осталось трое. Три брата. Мынбай, Айкен и самый младший, Толеутай.
Братья отличались богатырским телосложением, природа щедро наделила их и ростом, и силой, и мощью, а также добрым и спокойным нравом. Немного подкачал младший. Но при этом, если на фоне старших братьев Толеутай и выглядел их слабоватой копией, к тому же нрава, оказался, горячего, то среди большинства других мужчин, все же выглядел внушительно.
В пору их молодости, навещая своих родных, угощались они, бывало, вином непонятного происхождения. Хозяева радушно разливали по граненным, двухсотграммовым стаканам бордовую жидкость и не скрывали своего удивления, когда обхваченные широкими ладонями стаканы, в руках Айкена и Мынбая, оказывались полностью скрытыми от глаз. Толеутай часто, с гордостью, рассказывал о своих братьях-богатырях, в том числе и об этом факте, уверяя слушателей, что ладони его братьев были размером с лопату.
Толеутай – ата не на шутку злился, когда Василий Петрович начинал прицокивать языком, восхищаясь его могучей статью.
–Ты не видать мой браты, – говорил он ворчливо, – вот он, да, батыр.
–Да и ты не промах, дядь Толя, – смеясь, отвечал ему Василий Петрович.
Немало счастливых лет прожили три брата, одним аулом кочуя и зимуя вместе. Но ветер перемен принес в степь тревожные вести и налаженная, размеренная жизнь, вскоре, изменилась: к власти пришли коммунисты.
Беспокойство о семье погнало старшего брата Мынбая в северные края, Толеутай откочевал на юг, в местечко, под названием Асан-Каиғы, а средний брат Айкын остался жить там, у подножья горы Айыртау, где похоронены предки их славного рода, Шушақ.
Долгие годы Толеутай мучился неведением, переживая о том, что стало с его родными. И все же, ему посчастливилось получить весточку о каждом из братьев.
Оказалось, что, когда голод накрыл степь своей сетью, Мынбай с семьей откочевал в Западную Сибирь, Айкын с женой и двумя детьми направился к границе, чтобы найти пристанище, где нибудь, в Китае, Турции или Пакистане.
Через год после победы советского народа над Гитлером, Толеутай-ата, громыхая на своей бричке по улицам города, встретил сына Мынбая. Раимбек, как выяснилось живет в городе, женился недавно.
Встрече с дядей, Раимбек был рад несказанно, не сдерживая слез, обнимал его и шептал слова благодарности Всевышнему. Толеутай-ата привез племянника в аул и уже в доме, за накрытым дастархан Раимбек поведал о несчастной судьбе своей семьи.
Нелегким и долгим был их путь в чужие края и все же, худо-бедно, устроились они в селении, под названием Купино, Славгородского района. Отец и мать работали, где только могли и их добросовестный труд был по достоинству оценен. Беглых казахов с охотой брали на работу, понимая, что те, ради детей, все будут делать на совесть.
Но местное население враждебно приняло пришлых, по всем окрестностям разнесся слух, будто бы казахи воруют и едят детей.
Вместе с казахами шел еще один поток голодных беженцев – братьев по несчастью – украинцев. По мнению властей, беженцы деморализующе действовали на местных колхозников, поскольку предрекали им наступление такого же голода, что разразился на их родине.
–Мы поели лошадей и собак, вам тоже придется. У нас был урожай неплохой, но мы раньше всех активизировались и нас взяли в оборот, -говорили они.
В пути семья Смагуловых познакомилась и сдружилась с другой такой же семьёй, спасающихся от голода на чужбине. Жили они вместе, под одной крышей, в доме, выделенного им в качестве временного жилья.
Два года пролетели незаметно и казалось, жизнь налаживается.
Летним августовским днем Раимбек со старшим сыном из второй семьи, веселым парнем по имени Жомарт, пошли полакомиться ягодами в лесочке, что рядом со станицей. Жомарт был старше Раимбека на четыре года, ему было восемнадцать лет и с ним было интересно, он знал много чего, в том числе и о запретных вещах, что так волновали его юного друга.
Вернулись к вечеру. В их общем доме никого не было. И это было странно. Куда могли подеваться пятеро взрослых людей – с ними жил и работал, кроме родителей Жомарта, его родной дядя – и четверо детей.
–Надо спрятаться, – уверенно сказал Жомарт, – может их арестовали, тогда и за нами придут.
За станицей начинались овраги, чуть дальше простиралась огромное поле. Вот в одном из таких оврагах, подростки и обнаружили своих родных.
Все были мертвы: и родители обоих мальчишек, и дядя Жомарта, две сестры Раимбека, сестра и братишка Жомарта. Брат Жомарта – пацан двенадцати лет – был обезглавлен. Головы его обнаружить так и не удалось.
Они стояли и смотрели на мертвые тела близких им людей. Шок от увиденного был так глубок, что они даже не плакали не кричали, а молча сели на траву, прижавшись друг к другу и бездумно созерцали багровые сполохи, уплывающего за горизонт, солнца. Спустя время, Раимбека стала бить крупная дрожь.
Со стороны поселка к ним бежали люди, были слышны заполошные вскрики, топот конских копыт. Кто-то кричал:
–ГПУ надо вызывать!
С того момента жизнь Раимбека стала напоминать метание соломинки в холодной и бурлящей реке. А ведь он думал, что худшее уже позади.
Приехали какие-то люди из районного центра и увезли в детдом. Что стало с Жомартом, он не знал.
Жомарт нашел его через год, предложил сбежать. Раимбек согласился. Решили вернуться на родину.
Возвращение растянулось на годы беспризорной жизни, в долгом пути домой они, то подрабатывали, то воровали. Когда до казахстанской границы осталось рукой подать, началась война с немцами.
Оба добровольно ушли на фронт. Жомарт погиб в первый же год войны, Раимбек с ранениями вернулся в Караганду. Устроился работать на железную дорогу, женился. Рассчитывал попозже поехать в Жанааркинский район, найти кого-нибудь из родных.
–Как же я счастлив, что нашел вас в добром здравии, родные вы мои!
Через пять лет после встречи с Раимбеком, все так же в городе, на вокзале к нему подошла незнакомая молодая женщина.
–Ата, здравствуйте, вы узнаете меня?
Это оказалось младшая дочь Айкена. В Караганде была проездом, уезжала в Алмату. Они присели на деревянную скамью, времени до прибытия ее поезда было достаточно, она коротко поведала о том, что стало с ее родителями, расспросила о житье бытье своих родичей.
Так, Толеутай-ата узнал о злоключениях второго брата и его семьи. В далеком тысяча девятьсот тридцать четвертом году добрались они до границы с Китаем, намереваясь перейти ее, но стали свидетелями ужасной сцены: советские пограничники на их глазах расстреляли таких же, как они перебежчиков-горемык: взрослых, детей и стариков.
Отец Айжан принял решение обосноваться, где нибудь в этих краях. Через несколько лет, перед войной его забрали в трудармию. Они с матерью слышали о нем разноречивую информацию: то ли он от тяжёлых работ скончался на шахте, то ли ушел на войну и сгинул там бесследно. Обе сестры, будучи подростками, работали на оборонном заводе, изготавливая на станках пули для винтовок.
Мать умерла, а она с сестрой в перебралась в Алмату. Там, каждая из сестер, вышла замуж. Видимо, тяжелый труд на заводе, был самым сильным воспоминанием юности, потому что, горько улыбнувшись, Айжан, как бы подытожила:
–За работу нам давали двести граммов хлеба и этого было так мало, мы все время хотели есть. Кто-то придумал стишок, я его часто вспоминаю. Ёш твой бога мать. Боқ ауыз айту жарамайды. Екі жуз грамм қара нан. Бір жеуіне жарамайды.
–Бедные мои, и вам горя хлебнуть довелось. О, Құдайым ай, чем же мы прогневили тебя? Но, хвала Всевышнему, война закончилась. Все беды позади. Мы живем сейчас в ауле, в большом доме, мой Канабек построил. Совхоз или колхоз, я их не различаю, Кокпектинский называется.
–Как будет возможность, aтa, мы приедем к вам в гости, и вы приезжайте!
–Конечно, дочка, с радостью встретим вас всех. Расскажи мне, светоч мой, какие думы-переживания занимали моего брата в то время, что он был с вами.
–Очень страдал он, ата, от того, что скитались мы, как перекати-поле, по всей степи. Песню услышал одну, как называлась она, он не знал, но часто напевал ее. Я теперь, вспоминая отца, в первую очередь, слышу эту песню. Грустная она, сочинили ее такие же казахи, как мы, горемыки, ищущие убежище от бед. Саму песню, забыла уже, помню только одну строчку.
Айжан прикрыв глаза, негромко пропела:
–Қара тұлпар қара томарға сүренді.
Эту единственную строчку, позже, в минуты душевных раздумий, напевал Толеутай-ата, сожалея, что не знает всей песни. В образе черного скакуна, обезножевшего в пути, виделся ему народ казахский, мечущийся по земле в поисках счастья.
Печальная участь, постигшая обоих братьев, заставила по-новому взглянуть на свою жизнь. Выходило, что несмотря на смерть жены и детей, лишения и невзгоды, он относительно счастлив, доживает свои дни в кругу семьи, окруженный внуками. Чего еще желать?
Эх, не зря казахи, боясь сглазить судьбу, никогда не хвалились своим счастьем. Думалось ему, что впереди у него долгие годы спокойной старости, но через год с лишним, домой вернулся из лагеря, не погибший на войне, Айнабек…
И печаль окутала его сердце, он узнал, как ненавидит младший сын своего брата и винит во всем отца.