Глава 10 Туркестанский легион.
Солдат по имени Батыр встал посередине комнаты и начал свой рассказ.
В ноябре второго года войны отступающие части немецких войск захватили в плен Айнабека и его товарищей.
Сначала он попал в пересыльный лагерь, затем его распределили в концентрационный лагерь… Кажется, это было на Украине.
Однажды в барак вошли надзиратели, ударами прикладов автоматов подняли всех на ноги и стали спрашивать у каждого «рус, русиш». Кто отвечал «да», оставляли в бараке. Остальных вывели и построили на площади. Все азиатской внешности: казахи, узбеки, калмыки, туркмены…
Вышел полковник по фамилии Либерт и через переводчика спросил.
–Кто хочет воевать против советской власти?
Он долго говорил объясняя, что Германия с радостью примет в свои ряды настоящих воинов и ничего не имеет против простого народа, она хочет уничтожить власть большевиков. А после окончания войны, сказал он, вы вернетесь домой и будете жить на освобожденной, от власти коммунистов, земле.
Немецкий офицер говорил грамотно и очень убедительно. Но никто не решался соглашаться на такое. Тогда заговорил казах по имени Ахмет, он стоял рядом с немецким офицером. Он обращался к ним как к братьям-мусульманам, сказал, что они не будут воевать со своим народом. Что Германия дает им возможность покончить с большевистским, красным террором, отомстить за умерших собратьев от ненавистной советской власти. А после войны, сказал он, вы будете жить единым народом, и новая власть больше не будет выгонять вас с родной земли, вы перестанете быть рабами Советов. Решайтесь, братья, крикнул он и Айнабек ему поверил.
В конце его речи шестнадцать из тридцати человек вышли из строя. И Айнабек тоже.
Со всего лагеря таких набралось больше ста. Их перевезли в другое место, там было несколько таких же мусульманских батальонов, так образовался целый полк, который назывался Туркестанский Легион.
Под Ямпольском был их первый бой. Но большая их часть отказалась стрелять в своих, часть перешла на сторону Красной Армии.
Тогда немцы стали десантировать легионеров в Западный Казахстан. Они должны были разбрасывать листовки на казахском языке и вести диверсионную работу среди населения и подрывную на железнодорожных путях. Айнабек рвался попасть в такой десант, чтобы сбежать, но его не брали. Да и не вернулся ни один экипаж, видимо, советские истребители били их на совесть.
Часть, в которой служил Айнабек, расформировали. Они стали выполнять хозяйственную работу. Когда немцы отходили, им поручали грабить местное население и убивать бунтующих.
Многие переходили линию фронта и уходили, чаще всего, к партизанам. После войны советская власть объявила, что все военнопленные, добровольно пришедшие на сборный пункт, будут отправлены домой.
Айнабек пришел, его арестовали, судили и отправили в Карлаг.
–Кстати сказать, бараки в советских лагерях ничем не отличались от немецких, – внимательно слушая солдата, добавил Айнабек.
Ошеломленные услышанным, Толеутай-ата и Канабек потрясенно взирали на Айнабека, Жумабике тихо молилась, с жалостью глядя на первого мужа. Амантай же, с детским любопытством следил за резко меняющимся выражением лица того, кого он считал погибшим на войне: то оно отрешенно-спокойное, то безмятежно-радостное, а то вдруг меняется на обидчивое и безгранично-несчастное.
–А что стало с теми, кто не согласился?
Это спросил Канабек.
–Не знаю.
Толеутай-ата обхватил голову руками и стал издавать звуки, напоминающие не то песню, не то подвывание. Айнабек подскочил к Батыру и стал подталкивать его ко входу, со словами:
–Что ты наделал? Зачем ты им рассказал? Уходи, уходи и больше не появляйся. Перехватил откровенно удивленный взгляд сына и скороговоркой пояснил.
–Ничего, сынок, есть такие гости, которых не грех и выгнать.
Подошел к отцу, встал перед ним, склонив голову. Старик уже перестал выть, он сидел, придавленный, обрушившейся на него правдой, и все ниже клонил седую голову. Черная тюбетейка мягко упала на кошму, прямо под ноги Айнабеку.
–То есть, ты, сынок, с оружием в руках, воевал на стороне Гитлера. Потому что власть тебе не угодила. Коран учит нас жить по законам шариата и не проявлять недовольства перед Аллахом и его наместниками.
Слова уходили в пол, но Айнабек был рад, что не видит глаз отца.
–Да пропади совсем, этот шариат. Неужели вы забыли, как мы голодали, как умерли мои братья и сёстры, из одиннадцати детей остались мы с братом. Забыли, как родители ели своих детей, мертвую скотину, как мы варили шкуру верблюда и ели. Вы же сами рассказывали, отец, как в подвале детдома видели очень много мертвых и опухших детей, один мальчик был ещё жив, моргал глазами. И немец сказал правду, пока мы мертвечину ели, наша власть ела досыта. Мы с голода опухали, а Галащекин, шайтана отродье, последнее у нас отбирал. В каждой юрте его проклинали.
Толеутай-ата все помнил, тогда его семья жила в другом месте. Трупы валялись везде, в домах, на улице. Да, он своими глазами видел, эти закостеневшие мертвые тела, которые кто-то поднял и в вытянутые, правые руки каждого вложил записки. Он взял одну такую записку, слова на русском языке. Показал соседу, тот перевел. Там было написано: вот, результат вашей коллективизации.
Он видел столько страшного за всю жизнь, но как истинный верующий, исповедующий смирение перед Всевышним, никогда не роптал на судьбу и уж тем более, не обвинял в этом никого. И власть, в том числе.
–Сынок, не ищи оправданий. Просто признай, ты проявил слабость духа.
–Может я и проявил слабость, но я никого не убивал, отец. А в том, первом бою, я в каждом из советских солдат видел брата и боялся стрелять. И не грабил никого, отец.
–Почему же немцы тебя за это не расстреляли, – усмехнулся Канабек, исподлобья глядя на брата.
–Не знаю, братишка.
–Не называй меня так, ты, предатель.
–Вот как, – разозлился Айнабек, – русский Владимир тебе роднее, чем я, сына его именем назвал.
–Да, а он свою дочь назвал также, как зовут мою старшую. Мы договорились об этом на фронте.
Канабек повернул голову к сидящему, рядом, отцу и спросил.
–И ты, конечно же, его прощаешь?
–Ты же видишь, как он себя наказал, он сошел с ума. Бедный мальчик, как хорошо, что Жамал не дожила до этого дня…
–Хорошо, – согласился с ним Канабек, – Анашым его точно бы простила. Ответь мне, отец, он, по-прежнему, твой любимец.
–Зачем и ты, сынок, рвёшь мне сердце… Я всегда любил всех своих детей одинаково. Я надеюсь, ты, когда-нибудь поймешь меня.
Айнабек переводил тревожно-плаксивый взгляд с отца на брата, не понимая, почему они говорят о нём, как о неживом, как будто его здесь нет и вдруг, рухнув на колени, подполз к отцу.
–Отец, я не служил в легионе, он все врет.
–Кто? – устало обронил старец.
–Этот солдат, Батыр, – он кивнул на дверь, за которой скрылся его однополчанин.
–Здесь нет никакого солдата, сынок.
–Конечно, он ушел, я его выгнал. Аман, позови Батыра.
–Сынок, – Толеутай-ата поднимает голову и смотрит в лицо сына, – никакого солдата по имени Батыр здесь не было и нет.
–Но он же вам, сейчас, рассказывал про легион.
–Это ты, нам рассказал про легион.
–Отец, ну что вы, я сейчас позову его и вы…
–Сынок, сколько лет твоему Батыру, откуда он взялся?
–Ему тридцать пять лет, мы воевали вместе.
–Тридцать пять было тебе, когда ты попал в плен.
Седовласый отец стал гладить голову своего взрослого ребенка и говорить, ни к кому не обращаясь.
–Душа человека всегда противится нечистому. Вот и душа моего сына умерла и отделилась от него. Бедный, несчастный мой сын.
–Я просто хотел жить, отец…
–Все хотят жить, но вот как жить, все решают по-разному.
Айнабек встал и затравленно озираясь, попятился к выходу.
–Отец, простите, простите меня все.
У двери развернулся и споткнувшись о порог, вывалился наружу. Канабек, посидев немного, вышел за ним следом.
Старший брат медленно брел в сторону степи, раскачиваясь пьяной походкой и, как в бреду, повторял.
–Я же говорил тебе, не надо было рассказывать.
–Эй, – окликнул брата Канабек, – ты уходишь и всё?
Тот остановился, повернулся, вгляделся и явно, не видя никого перед собой, пролепетал.
–Что вам всем нужно? Я же сказал, я просто хотел жить.
–А надо было просто… умереть.
Глава 11 Месть
После признания Айнабека, Канабек стал подсаживаться к отцу, чтобы прояснить, мучивший его, вопрос. Между ними происходили разговоры, одного и того же содержания.
–Отец, ты так просто отпустил его, предателя?
–А что мне делать?
–Как это, что делать, в милицию его надо сдать.
–Он за свое преступление отсидел, сколько власть посчитала нужным.
–А я считаю, этого мало.
–Достаточно несчастий на его голову. Оставь его в покое.
–Ты его отец, это позор, прежде всего, для тебя. Это ты воспитал предателя! Скажи свое отцовское слово, выгони его из дома, из аула.
–Сын мой, усмири свой гнев. Просто представь, что это ты сейчас на его месте.
–Я бы никогда не стал предателем! А если бы и стал, вы бы меня не простили. Это я точно знаю.
Последние две фразы, он пробормотал себе под нос, так что старик не расслышал.
–Это ведомо одному Аллаху.
–Причем тут Аллах, я знаю!
–Человек слаб, по природе своей, а ты очень молод и несмотря на войну, жизни еще не знаешь.
После таких разговоров, Канабек обычно лежал, хмуро уставившись в потолок. А через день, под тем или иным предлогом, снова начинал свой бесконечный спор с отцом. И однажды, вместо отца, ответила его жена.
–Чтобы он ни совершил, он остается вашим братом, сыном ваших же родителей. И когда вы требуете смерти для предателя, помните, у него есть дети. Как вы будете смотреть им в глаза, если их отец умрет? Это неправильно, ни по человеческим, ни по божьим законам.
Чем сильнее оказывалось противодействие со стороны родных, тем сильнее укреплялся Канабек в мысли о своей правоте. Лишь один аргумент пробил небольшую брешь в обороне его фактов: дети Айнабека. Не найдя достойного ответа, он про себя малодушно решил, ничего, в будущем они поймут, что я был прав.
Брат домой не возвращался, будни потекли в привычном русле, но вместо облегчения, эта умиротворенная жизнь принесла Канабеку ощущение жестокой несправедливости.
Вот уже несколько дней, Канабек не мог отделаться от навязчивой мысли… Его брат, предатель, ушел от расплаты за свое преступление. И после недолгих размышлений, он пришел к выводу, что должен сам наказать брата за измену Родине…или за что-то другое, в чем он, несомненно, был виноват.
Сегодня, он встал пораньше, выпил с женой две пиалы утреннего чая, достал со дна сундука, завернутый в холщовую тряпицу, припасенный на фронте, пистолет марки «Люгер», спрятал его во внутренний карман пиджака и вышел из дома.
Прошли два часа напрасных поисков прежде, чем Канабек понял, брата нет в ауле. И это было странно, без паспорта бывший заключенный не мог жить в городе, а в другом колхозе устроиться не так легко.
Между аулом и кладбищами, степь имела некоторую возвышенность, холм и поразмыслив немного, Канабек отправился туда. И не ошибся.
Брат лежал, закинув руки за голову на расстеленном чапане, на том склоне холма, что не был виден со стороны аула. Густая трава, облепившая холм скрадывала шаги и несколько минут Канабек, не замеченный, наблюдал за дремавшим, под полуденным солнцем, братом.
Стрелять исподтишка было неправильно, поэтому он поднял, затерявшийся в траве, камешек и кинул в лежащего. Тот поднял голову, в недоумении, оглядывая окрестности. Затем, словно почувствовав чье-то присутствие, резко сел и повернулся.
–А, это ты, привет, ты один?
–А ты, один или с этим, твоим дружком? А то, у меня патронов мало.
–Ты о чем, Канабек? Ты пришел меня судить. Убить меня хочешь? Но я свое, уже отсидел. Я за все ответил.
–А, по-моему, не за все, но вот сейчас ответишь.
Канабек, сунув руку за пазуху, вытащил оттуда трофейный люгер, взвёл курок и вытянул руку. На фронте, однажды, ему довелось наблюдать сцену расстрела дезертиров и слова, предварявшие это действо, врезались ему в память.
–Именем Союза Советских Социалистических Республик…
Он выстрелил, не договорив… Айнабек резко вскочил на ноги, всматриваясь в брата так, будто видел впервые, попятился, пуля просвистела, рядом с ухом. Разом побледневший, он развернулся и бросился бежать вниз, по склону… Канабек выстрелил снова. Пуля на этот раз достигла цели, потому что Айнабек вскрикнул, остановился и прижимая руку к груди, медленно повернул голову, затем рухнул на землю.
Канабек стоял на вершине холма, не шелохнувшись, молча наблюдал за тем, как валится в густую траву тот, чьей смерти он желал, чуть ли не с детства. Подходить, добивать не стал. Убивать родного брата, оказалось не столь легким делом, как ему думалось. Все-таки, он не фашист.
Он спустился по другой стороне холма, а перед глазами стояло лицо брата, с детским выражением удивления и легкого испуга.
Он видел это лицо каждую ночь, во сне. Почти месяц. Пока к ним домой не пришел оперуполномоченный милиционер, приехавший из города.
Пожилой капитан милиции короткими предложениями объяснил причину своего появления.
–В городе появилась банда. Грабят людей. По последним данным, у них новенький.
Вроде с прибабахом. И этот чокнутый, с вашего колхоза.
Он замолчал и Канабек, осторожно уточнил.
–А причем тут я?
–Я поговорил с участковым, с местными. Они говорят, брат ваш с войны вернулся пришибленный какой-то, с контузией, вроде. Разговаривал все время с кем-то, нес какую-то околесицу, в общем вел себя очень странно. Так вот, где он сейчас?
–Это не он, мой брат мертвый, убили его.
Мелькнула неприятная мысль о всезнающих аульчанах, от которых они пытались скрыть недуг Айнабека.
–А когда вы его видели в последний раз?
–Больше трех недель назад.
–Значит, вы ручаетесь, что это не он с бандой орудует.
–Нет, товарищ капитан, это точно, не он.
–Жаль, я надеялся через него на банду выйти.
Целую неделю после убийства, Канабек не находил себе места. Все правильно, ведь, сделал, наказал преступника, а душу терзает неясная боль.
Наконец решил, если его поступок верный, почему он должен его скрывать. Он пришел к отцу и просто, без обиняков, выдал.
–Отец, я наказал преступника, я убил Айнабека.
Толеутай-ата помотал головой и подслеповато прищурился.
–Что ты такое говоришь, дитя мое. Кого ты убил? Ты убил своего брата?
–Да. Только не брата, я убил предателя.
–Ты похоронил его?
–Н-нет, отец, что-то я не подумал об этом, – смущенно пробормотал Канабек.
–Где он сейчас?
–Не знаю, там, за холмом лежит, наверно.
–То есть, как это не знаешь? Сколько времени он там лежит?
–Неделю.
Старик поднял суровый взгляд на сына.
–У-у, несчастный, убить у тебя ума хватило, а похоронить по-человечески, нет. Оставил тело брата, как падаль. Неужели я этому вас учил? Я так вас воспитывал, скажи мне?
Старик, опираясь на сундук, поднялся с расстеленных одеял, на которых отдыхал, не замечая протянутой руки сына.
–Пойдём, принесём его, похороним по всем правилам.
Они поднялись на холм и стали внимательно, куда доставал взгляд, осматривать склон, густо покрытый травой и кустами тобылға. Канабек спустился к тому месту, где, как он помнил, упал, застреленный им, брат. Тела Айнабека не было, лишь в траве присохли темно-бурые, почти черные пятна. Как ни приглядывался Канабек, выискивая следы крови, ничего не обнаружил. Его охватило жгучее раскаяние, ненависть к брату зашла слишком далеко, даже злейший враг заслуживает быть преданным земле.
Вернулся к отцу, ожидавшему его на вершине.
–Нет нигде. Может, зверье растащило.
Отец молчал и его молчание было хуже бранных слов.
–Бедный, несчастный мой сын! У тебя, снова, нет последнего пристанища. Где бы ни находилась сейчас твоя многострадальная душа, знай же, я скорблю о том, что не уберег тебя от мучений, выпавших на твою долю и о том, что подверг тебя осуждению. Я прощаю тебя, пусть даже не простят тебя люди. Я прощаю тебя, даже если не простит тебя Всевышний.
Седовласый старец расправил плечи, все еще хранившие, несмотря на груз прожитых лет, остатки былой мощи, тяжело вздохнул и повернулся, печальным взглядом обозревая, сначала правую сторону от холма, а затем левую. Он спустился вниз, но не в сторону аула. Он шел к кладбищу и его долговязая, согбенная фигура выражала глубочайший укор всему, что происходило и что находилось за его спиной.
Когда при спуске, отец стал забирать вправо, Канабеку стало понятно, отец решил посетить кладбище. Сыну должно идти за отцом, но слишком глубоко давит тяжесть в груди, потому Канабек, еле передвигая ноги, направился в сторону аула, еле слышно приговаривая.
–Отец, да что случилось, найду я его и похороню.
Позже, на двойных похоронах, вспоминая этот разговор с отцом, Канабек, не раз, горько жалел об этом. Возможно, именно эта черная весть, подтачивая изнутри, укоротила его дни. Отец из рода батыров, мог прожить еще годы, а протянул после этой новости всего лишь двадцать четыре дня.
Глава 12 Портрет
С ранних лет Канабек чувствовал тягу к рисования. Даже не к рисованию, а к созиданию необычных картин. Воображение било ключом. И в решетках кереге, и в узорной кайме пиалы, и в пламени очага, и в капле воды, видел он то, чего не видели другие. Степь для него представала, то пожилой, мудрой женщиной в белом жаулыке, то беззаботно кружащей в танце, девушкой с косами в монистах. А небо в облаках, сколько картин там можно увидеть.
И как же он был удивлен, когда его братья, в великом множестве белоснежных облаков на синем небе не находили очертаний ни одного животного.
–Это же просто облака, где ты видишь дракона, выпускающего огонь на лису.
Примерно с трех лет начал он рисовать прутиком на песке, на снегу. Первыми его творениями стали – пауки. Со временем изображать их он стал так детально, что вызывал искреннее восхищение у братьев и сестер.
Анашым, знавшая о его увлечении, стала отдавать ему пергаментные упаковки от чая. Любой клочок бумаги был на вес золота, но маленький Канабек так жалобно ее просил, что материнское сердце не выдержало. И молодая Жамал, в тайне от мужа – Тулпаш не одобрил бы такого расточительства – отдавала припрятанную обертку сыну. Даже раздобыла для него мелки, не в силах видеть, как пачкает руки углем маленький художник.
Став постарше, лет в семь, Канабек вознамерился изобразить потрет человека, лицо у него, уже неплохо получалось. Нужна была бумага, размером почти в половину круглого стола.
Самый старший из братьев, Айнабек, учившийся в казахской школе-медресе, кроме этого, тайком посещал школу для русских детей. Учились там дети купцов и урядников, обучение стоило денег, но учитель оказался адептом всеобщей грамотности и благосклонно отнесся к появлению на уроках дикого азиата, с огнем в очах, заметно выделяющегося на фоне серой массы ленивых и равнодушных, богатеньких отпрысков местной знати.
Именно оттуда, он однажды принес для своего братишки огромный лист бумаги, на одной стороне которого, огромным шрифтом были напечатаны слова красного и черного цвета и небольшой грифельный карандаш. Перед тем, как вручить все это богатство брату, Айнабек по слогам прочитал напечатанное:
–Из трубы идет черный дым. На дворе стоит корыто. У корыта куры.
Буква «ы» выделена красным цветом, созерцая резкий контраст черного и красного, маленький художник впал в состояние глубокой отрешенности, очнувшись от которого, заметил брату.
–Эх, если бы у меня были краски…
Вот на таком импровизированном холсте, изобразил он в первый и в последний раз в жизни, портрет своего отца. При этом, так точно передал он выражение лица, чуть нахмуренное, со складкой, залёгшей на переносице и все же доброе и немного печальное, что сходство с оригиналом сразу бросалось в глаза. Восторг его братьев и сестер, вызванный картиной, окрылил его.
Бережно сомкнув края портрета, аккуратно придерживая их пальцами обеих рук, понес он показать свое произведение тому, ради кого так старался.
То, что произошло дальше, Канабек старался стереть из памяти, но оно впечаталось в нее, как след босой ноги в мягкую глину.
Отец, едва взглянув на портрет, побагровел лицом, выхватил лист из рук сына, порвал его и кинул в огонь, разожжённый под казаном. И все это в присутствии родственников, гостивших у них.
Затем схватил кнут и отстегал им, ничего не понимающего маленького Канабека, со словами:
–Негодник, как ты смеешь?
Тут же повалился на колени и воздел руки.
–Аллах Всемилостивый, прости меня, не наказывай меня гневом справедливым.
У Канабека в глазах застыли, крупными горошинами, слезы и не вытекали, от чего все вокруг поплыло, лишь слышен был голос отца.
–Никогда, ты несчастный, не смей изображать лицо человека. Это запрещено Кораном. О, неразумное, слепое дитя, да простит тебя, Всевышний.
Слезы пролились, проделав мокрые дорожки на щеках. Он медленно повернулся и пошел из юрты. Лишь за порогом, догнали его слова, одного из гостей.
–Оу, Токе, не каждый из простых смертных так может рисовать. Быть может, сам Всевышний и наделил вашего сына этим даром.
–Да, Токе, вы несправедливы к своему сыну. Сейчас никто, так строго, не чтит Коран. Наступает другое время. Русские убили царя Мыколая, теперь у них другой царь, Ленин. Кто знает, почитает ли этот Ленин Всевышнего. А что, если он безбожник?
Другое воспоминание было связано с охотой. Это было до того, как семья переехала в Асан-Кайғы. Он был уже подростком и отец решил приобщить его к охотничьему ремеслу.
Каждый мужчина должен уметь добыть пропитание для детей. Так сказал отец перед тем, как они вышли к горе, под названием Айыртау.
Поначалу юный Канабек обрадовался предстоящему походу, поскольку охота в его понимании была связана непременно с собаками, лошадьми, гордой птицей беркутом и конечно же, оружием. Но в руках у отца была лишь увесистая дубинка – шоқпар – и пара мешков, а добычей оказались безобидные зайцы.
У подножия горы Айыртау, как объяснял отец, зайцы прячутся под снегом в достаточно глубокой норе, от которой тянется проход, прорытый ими к другой норе – запасному выходу.
Когда они подошли к месту охоты, отец подкинул вверх свой малахай. Пушистое зверье, приняв головной убор за хищную птицу-беркута, в страхе забилось в одну из нор. Запасную нору отец заткнул все тем же малахаем, чтобы зайцы по подснежному коридору не пробрались ко второму выходу. Затем отец сильными руками разрыл первую нору и набил добычей два мешка, предварительно оглушив её шоқпаром.
Единственной опасностью в такой охоте, был лишь случай пробуждения оглушенных зайцев: на спине у отца красовался шрам от укуса четырех, довольно острых, зубов. Охота на зайцев разочаровала Канабека, на что отец, просто заметил.
–Ты не охотник!
Канабек отчаянно ревновал к старшему брату, ведь он с удовольствием ходил с отцом на охоту и тот, похваляясь перед родственниками сыновьями, чаще упоминал Айнабека, в особенности, его охотничьи навыки. И простая детская ревность, уже в зрелые годы, переросла в одно смутное подозрение.
Мысль о том, что он чужой в своей семье, появилась у него впервые, после смерти матери. Сначала он отмахивался от нее, как от назойливой мухи, но она вылезала снова и снова. Вспоминая детство и юность, Канабек , лишь, укрепился в этой мысли: родители ему не родные, но Анашым любила его и он благодарен ей за это, а отец, видимо, не смог скрыть своих истинных чувств к чужаку. Горько было ему на душе, одиноко и тоскливо становилось от таких мыслей. А когда Айнабек вынырнул из небытия, он получил железное подтверждение своим черным подозрениям: отец простил родному сыну то, что никогда не простил бы ему.