Глава 23 Красная Поляна
На пути искупления вины перед отцом и братом Канабек сделал все возможное, до чего смог додуматься. Отстроил мазары родным из красного кирпича, установил гранитные плитки с надписями и датами. Каждый год поминал их, чтением сур из Корана.
Детей своих окружил такой плотной заботой, что они не знали, как отвязаться от него, всячески стараясь избегнуть излишнего отцовского внимания. Жумабике посмеивалась, глядя на это, уж лучше так.
Канабек был твердо убежден, что ничто не заставит его снова взяться за карандаш. Только любовь захватила его с такой силой, что он, не помня себя, весь во власти вдохновения, воссоздал на бумаге лицо любимой. Видимо, сама любовь водила рукой Канабека, когда он выводил столь милые сердцу, черты: с портрета Жумабике смотрела так живо и пронзительно, что, казалось, еще мгновенье и она улыбнется и заговорит.
Полноценного признания в любви, Канабек жене так и не сделал: облечь чувство в слова, стало тяжким испытанием. Подошел к ней и молча вложил в руки Жумабике лист плотной бумаги. Жумабике внимательно рассмотрела произведение рук ее мужа, и будничным тоном, словно, каждый день получает в подарок свой портрет, произнесла.
–Хороший рисунок.
Канабек был уязвлен до глубины души, нет, не низкой оценкой его как художника, а попранием его чувства к женщине, обнажить которое, еще со времен существования первых, сакских племен, решается не каждый.
Говорить о любви казаху, в недавнем прошлом, кочевнику степей, означало проявить слабость, недостойную мужчины. И уж тем более, никто не стал бы считать такое проявление чувств, подвигом. И Канабек, также не считал свой поступок геройским, он даже стыдился этого, презирал себя.
Бикеш, любимая… хоть бы сделала вид, что рада. Да, никто из его окружения, и в мыслях не держит, подарить что-либо своей жене. Почему же Бикеш, не оценила ни портрет, ни его любовь? Ведь, любит же его, должна радоваться взаимности. Или не любит?
За всю совместную жизнь, Канабек так и не получил ответа на мучивший его вопрос. Поэтому, когда Смерть пришла за ним, Канабек простыми словами озвучил свою любовь, в надежде услышать от жены ответное признание. Жумабике так долго думала и равнодушие плескалось в ее глазах, что Канабека посетила горькая мысль: настигло-таки его наказание за нелюбовь… к родным. И все же, в свои последним минуты, услышал он заветные слова. Любимая наклонилась к его изголовью и с нежностью глядя в глаза, прошептала:
–Люблю вас, душа моя, всегда любила, с первого дня, как увидела, и никто никогда не займет ваше место в моем сердце.
В один из дней внутреннего самоистязания Канабек вспомнил о своем брате по имени Раимбек. Отец, ведь, просил не забывать его, помогать.
Разыскал его дом на окраине Караганды и от разочарования, едва не заплакал. Буквально на прошлой неделе Раимбек с семьей переехал куда-то. Куда, никто из соседей, не знал.
И снова раскаяние, теперь уже перед этим братом, тугой веревкой стянуло горло. Не успел… Может, ему помощь нужна была.
Уже второй год как, он покинул шахтёрскую стезю, перевёз семью в город, старшие дети – по училищам, младшие в школе. Его любимая Бикеш работает поваром в заводской столовой, а сам он водитель «выездного кинотеатра».
В одно прекрасное, летнее утро выехал он из города в местечко с поэтическим названием «Красная Поляна», дабы порадовать местный народ произведениями советского кинематографа.
Он уже бывал там, Красная Поляна, спец. поселок номер двадцать два, находился по соседству с землей его предков, чуть позади Айыртау. Населяли его, в основном, бывшие заключенные. Собственно, поселок и был местом их заключения. По окончании срока покидать пределы поселка было нельзя.
Смерть Сталина принесла некоторые послабления вечным арестантам, но многим, просто, некуда было ехать. Со временем большая часть разъехалась по стране, и именно они, бывшие заключенные, стали невольными авторами знаменитой присказки: отмечаясь по месту новой прописки, на вопрос сотрудника органа внутренних дел – где сидел – отвечали так, ну, где-где, в Караганде. Позже в поселок въехали новые люди, а пока…
Местные жители условно разделились на три сословия: политические заключенные, уголовники и блатные. Канабек обеспечивал кинодосугом только две первые категории, блатных он – бывший фронтовик – почему-то побаивался.
И в тот день, укладывая оборудование в кинобудку и радуясь, что так быстро управился, и можно, с чистой совестью, отправляться в обратный путь, вдруг почувствовал рядом застарелый перегар крепкого табака и услышал хрипловатый, будто застуженный голос.
–Здорово, браток. Это ты, штоль, киношку крутишь?
Айнабек повернулся. В том, что перед ним стоял главарь блатных, он даже не сомневался. Дело было не в звериных повадках, не в задубелой серой коже, набрякших веках и прочих атрибутах, битого жизнью человека. Взгляд… Тяжелый взгляд человека, которому сам черт не брат, без веры, без надежды, без страха, без света.
Канабек, сам стрелявший в родного брата, считал себя перешагнувшим нравственную грань, но глубокий омут непрозрачных глаз незнакомца, уверенно заявлял, что его владелец шагнул намного дальше. Канабек, собравшись с духом, чуть растягивая слова, ответил.
–Здравствуйте. Да, я.
–А к нам не заглядываешь, – горестно покачал он седой бритой головой, – мне тут сказали, боишься ты нас, вроде. Понимаю. Вот что, ты давай и нам фильмец, какой покажи. Уважь народ, что же мы, хуже других? Никто тебя не тронет, зуб даю!
Канабек вздохнул, понимая, что это вряд ли просьба.
–Мое слово крепкое. Сказал не тронут, значит, не тронут. Пойдём, сынок, крути шарманку.
Канабек улыбнулся, чувствуя, как мягчеют напряженные мышцы. Сынок… Блатной был старше его лет на десять, не больше.
В результате такой неожиданной коллизии возвращаться пришлось на два часа позже, и проезжая мимо родного сердцу Айыртау вспомнил одну, почти сказочную историю из детства.
Толеутай Смагулов, его отец, возвращаясь с летнего пастбища, встретил в степи блуждающую лошадь. Упитанная, справная, явно принадлежащая какому-либо баю, животина была одета в сбрую из чистого серебра.
Седло, уздечка, стремена, все отливало лунным блеском и завораживало глаз, притягивала взор и попона, пошитая из необычной ткани, с богатой вышивкой. Как тут было удержаться от искушения и руки молодого охотника сами потянулись к дорогой и красивой вещи, он буквально за минуту освободил лошадь от серебряных украшений. Затем любовно гладил лошадку, смиренно позволившую ему снять сбрую, по ухоженной гриве, не скупясь на ласковые слова и напоследок хлопнул рукой по крупу, отпуская на волю. Попону, хотя она и красоты необыкновенной, брать не стал, оставил на лошади, не обирать же ее до последней нитки.
Появляться с дорогой сбруей в ауле было необдуманно – слишком заметная вещь -и Толеутай, недолго думая, прикопал неожиданное сокровище на одном из склонов Айыртау.
По пути в аул встретил хозяина лошади, той самой, в дорогой упряжи и похвалил себя за смекалку. По всему видно было, бай – человек крутого нрава – церемониться с вором бы не стал. Расспрашивая Толеутая о потерявшейся скотине, он с подозрением ощупал его взглядом и неопределенно пригрозил.
–Смотри мне, если что, узнаю…
Угроза подействовала, все лето Толеутай не вспоминал о припрятанном кладе. А осенью, сколько ни искал его, не смог, даже приблизительно обнаружить место, где закопал ворованную вещь. Позже, не раз приступал к поискам серебряной сбруи, да так ничего и не нашел.
Через несколько лет эта история стала почти семейной легендой. И однажды Канабек с братом предприняли вылазку по склонам Айыртау, в поисках клада. И это было единственным воспоминанием детства, где два брата, без обид и претензий, дружно, с горящими глазами обошли всю гору, вдоль и поперек, по приметам – три кустика тобылға – разыскивая серебряный клад отца.
Конечно же, братья ничего не нашли и вернулись домой уставшие, но довольные, еще долго вспоминая это интересное приключение.
Улыбаясь приятным воспоминаниям Канабек, едва не проскочил голосующего путника. Остановился и возблагодарил мысленно бывшего заключенного с тяжелым взглядом, задержавшего его с выездом. Ведь путником оказался, не кто иной, как Раимбек..
Братья обнялись, Раимбек был рад неожиданной встрече не меньше, чем Канабек. Ему, как сетовал в мыслях Канабек, действительно требовалась помощь. От родительского саманного дома остались лишь куски глины. Нужно было срочно выстроить дом. Маленькая дочь нуждалась в лечении и еще много чего.
Канабек, слушая о невзгодах брата, молча радовался, нет ни бедам, постигшим родного человека, а тому, что может помочь ему и что так, вовремя они встретились.
–Не переживай, ты ведь не один. У тебя есть мы, родственники. Дом построим, сын мой старший, Амантай, поможет, сейчас на каникулах он, в России учится на летчика. Дочку вылечим, – смахивал он наворачивающиеся слёзы, – братишка родной, всё для тебя сделаю. Прости меня.
–За что, аға?
Это уважительное «аға» толкнулось в сердце горячей волной. А его брат, вместо этого обращения, слышал от него только презрительное: предатель.
Канабек остановил крытую полуторку у обочины и несколько минут, не стесняясь, рыдал на плече у младшего брата. А тот, забывший о своих горестях, поглаживал рукой по спине Канабека, не мог найти слов утешения и просто молчал. И это молчание для Канабека было важнее тысячи слов.
Вернувшись домой, вместе с Раимбеком Канабеку, как и отцу, несколькими годами ранее, пришлось заново знакомить своего брата с домочадцами. Прошло время, с тех пор как, вот также, знакомил их отец, дети его уже забыли и сам Раимбек еле узнал, заметно выросших племянников.
Почти все лето Канабек с Амантаем и сыновьями-подростками пропадали на стройке нового дома для семьи Раимбека. Дом отстроили, новоселье справили, не забыв, Всевышнего поблагодарить за помощь и покровительство. Больше всех радовался Канабек: и брату помог, и две семьи Смагуловых, мало того, что воссоединились, так еще наконец-то, за долгое время собрались по радостному поводу. Он отчаянно надеялся, что его отец, радуется этому, вместе с ним.
А перед отъездом сына в училище, Канабек отвел Амантая в сторону и смущаясь, сказал напутственную речь.
–Сынок, ты не всё знаешь о моей жизни, о моих ошибках. А если бы знал, сказал бы мне, что нет у меня права говорить что-то тебе, советовать. Да, я плохой пример тебе, но я все-таки скажу тебе то, что сказал мне отец однажды, а я не услышал. Поэтому прошу, не повтори моей ошибки, услышь меня. Что бы ни случилось в твоей жизни, держись своих родных. Братьев и сестер. Помогай им, защищай их, и они помогут тебе. Если ты будешь кого-то любить, о ком-то заботиться, ты станешь сильнее. Кровь – великая сила, но духовное родство важнее. Вот так и живи – брат за брата – и помни: если вы вместе, вас никто не победит!
Глава 24 Два письма
Домочадцы Амантая носились по дому, накрывая праздничный стол. Внуки сидели рядом, во все глаза разглядывая русского дядю: к дедушке приехал важный гость, друг детства. При встрече они долго стояли, обнявшись, затем долго беседовали, вспоминая, украдкой смахивая слезы.
–А мы ведь с мамой, уже приезжали сюда, но никого из вашей семьи не нашли.
–Когда вы приезжали?
–В пятьдесят четвертом, осенью.
–Да, мы тогда переехали в город, а в шестьдесят седьмом году я вернулся в аул со своей семьей. Перестроил родительский дом. Когда отец умер, мама согласилась переехать ко мне. Прожила она, хвала Аллаху, долгие годы, рядом с нами, порадовалась внукам, похоронил ее рядом с отцами.
–Дед и твоя бабушка, там же похоронены? Я хотел бы проведать их, передать привет от мамы. Она так сильно расстроилась, что не повидала Тулютая – ата и Жамал-апа. И твою маму. Просила меня, перед смертью, найти вас и поклониться.
–Твой отец нашелся?
–Нашелся, – взгляд Алексея погрустнел, – десять лет провел в лагерях, вернулся больным и старым. Прожил два года…
–Мой отец тоже сидел, его бандиты убили.
–Наши с тобой судьбы, брат, даже несчастьями похожи, – невесело засмеялся Алексей. – Кстати, я сын врага народа.
–А я сын предателя родины.
Оба с легкостью произнесли эти слова и лишь в горьких улыбках, проглянула многолетняя усталость от тяжкого груза нелестного звания.
Дети войны проговорили на разные темы, беседа лилась то с грустными интонациями, то принимала веселый окрас.
–Как Советский Союз распался, так у нас началось, зарплату или не выдают, или дают тазиками, халатами, кто что производит, кругом эти барахолки…
–Свет, воду и отопление отключили, продукты по талонам…
–Слушай, Амантай, это что же получается, детство у нас с тобой такое было, не приведи Господь никому, молодость послевоенная трудная, а теперь, когда пенсия не за горами, снова-здорово.
–Вот такие мы с тобой , несчастливые, видать.
–Ну, хватит, что-то мы разворчались, расскажи лучше о своем дедушке, что он делал после войны и вообще…Я вот, когда вспоминаю его, он, кажется мне большим, это так?
–Да, он был здоровым, к старости, правда, весь высох, болеть стал. Моей жене моего деда увидеть не довелось, но однажды, представляешь, он ей приснился. Во сне, огромного роста рыжий казах затаскивал в наш дом здоровенные мешки, набитые чем-то. А я помню, как после войны дед работал водовозом и с собой с города постоянно привозил хлеб, булочки и мясо в мешках. Борщи, каши и прочее, он за еду не считал. Только мясо с наваристым бульоном и хлеб. Мама ворчала, но готовила именно это блюдо, чаще всего. А вообще, если посмотреть на то, как питаются казахи, это мясо, тесто, ну еще картошка. И когда мы ели, дед сидел, гладил бороду, смотрел на нас и чуть не плакал. Страшный голод он видел, как люди с ума сходили от голода, родители детей своих ели.
–Да, а я думал казахи до самой войны хорошо жили, весело.
–Ну, что ты, Алеша, – грустно улыбнулся Амантай, – вся история наша, это сплошной голод, в двадцатом году, в тридцатом. Это то, что я знаю. А еще раньше, если джут случался, скот погибал, снова голод. Страх перед голодом долго живет в человеке. И сейчас, если в семье есть кто-то пожилого возраста, то он обязательно сушит хлебные корочки на случай голода. Да и наши родители внушили нам уважение к хлебу, ни крошки на пол нельзя уронить.
–Ты прав, а я вот что вспомнил. Наша соседка, когда мама рассказала ей о вас, о Тулютай-ата, расплакалась. Оказывается, она сама из ссыльных и ее с матерью и братом отправили эшелоном в Казахстан, в Караганду, в тридцать пятом году. Выкинули в степь, прямо в снег. Спасение от холода было в одном: зарыться в сугроб и приготовиться умереть. Потом они услышали конский топот и окрик такой, знаешь, типа «хэй». Это старик-казах привез им в мешке вареного мяса, целого барана. За зиму он приезжал еще два раза. Вот так, они ту зиму и пережили, а дальше весна, лето, её мама на работу устроилась. А это стариковское «хей», она долго, с благодарностью, вспоминала.
–Смотри-ка, может, это мой дед и был, а?
–Вот и я думаю, вдруг, это он. Она просила, кстати, если свидимся, поблагодарить казахов и от ее имени. Часто повторяла маме, помнится, что добрее казахов, не видела людей.
–Это, ваша соседка точно подметила, мой народ настолько добрый и терпеливый, иногда в ущерб себе. Причина такой терпеливости, я думаю, в прошлом моего народа: слишком много в нем было плохого, войн и притеснений. Поэтому казахи, больше всего ценят мирную жизнь. Избегать войны – это у нас в крови. С другой стороны, может потому и выжили. Обидно за казахов, порой, становится, вместо того чтобы ответить на оскорбления, покорно сносит их. Агрессия не свойственна моему народу, хотя, кое-где не помешала бы.
–У нас в таких случаях говорят, добро должно быть с кулаками.
–Вот именно, да что далеко ходить, взять недавние события, студенты в Алмате вышли на мирный митинг, а их за это в горы, автобусами вывозили и оставляли умирать от холода, парней в камеры одиночные бросали и к ним извращенцев подсаживали. Это как, по-человечески? А какое отношение к казахам после этого было, по всей стране? Сын с армии вернулся, только осенью, командиры держали его до нового призыва, хотели, чтобы его избили новобранцы. А дочери золотую медаль не дали. За что? За то, что в своей стране мнение посмели высказать.
Они помолчали, пока Амантай не опомнился, увидев, как гость сидит с понурым видом, уткнувшись в пиалу с холодным чаем.
–Алексей, ну что ты, прости меня, я же это так, рассуждаю по-стариковски. Ох, что я за человек, будто ты в этом виноват, обиды свои высказываю, прости, дорогой. У каждого народа, если посмотреть, своего горя хватает. Кулзипа, несите горячий чай, – крикнул он жене и снохе, деликатно оставивших старых друзей одних.
Тут же все забегали, обновляя дастархан горячим блюдом и чаепитие возобновилось в прежнем составе, супруга Амантая, сноха, дети и внуки дружно уселись за стол.
–Да, ты прав, Аман. И не извиняйся, кому-то же надо об этом говорить, нельзя делать вид, что все хорошо. И про народ ты правильно сказал. Я сейчас изучаю историю России, сколько же натерпелся мой народ, даже не русский, а я бы сказал, славянский: и поборы, и войны и все тот же голод.
–Да, не дай Аллах, никому голодать. Помню, мама моя, рассказывала. Они с сестренкой шли в свой аул, через степь. Смотрят, юрта стоит дырявая, вся в прорехах, внутри кто-то возится, пыхтит. Заглянули осторожно, а там двое мужчин женщину разделывают. Рядом, в казане вода закипает. Они побежали, без оглядки, до самого аула. Повезло им, людоеды их не заметили. А то догнали бы в два счета, а через час бы они в том казане варились бы.
–Как же это жутко? Как же можно довести народ свой до того, чтобы люди друг друга ели?
Они замолчали, каждый, углубившись в свои грустные думы. Несчастные дети прошедшей войны.
–Мы живем в разных государствах и теперь, уже не единый народ, как раньше, – Амантай, очнувшись от дум, начал было говорить, но…
Алексей вдруг поднялся с дивана и взволнованным голосом обратился к хозяину дома.
–Мама просила сказать вам… Сейчас… Мы очень благодарны…
–Алексей, – обеспокоено начал Амантай, встав рядом.
–Не перебивай! Сейчас… Слушай… Пусть вся семья слышит. Я русский, сын русского и украинки говорю тебе, казаху, спасибо! За доброту твоего народа!
Алексей вытащил из внутреннего нагрудного кармана пиджака конверт и протянул Амантаю. Тот, близоруко щурясь, приблизил конверт к глазам и прочитал:
–Куда, Казахская ССР, город Караганда. Кому, Джуме. Это что?
–Это письмо моей мамы твоей. Она написала его, когда мы вернулись от вас. Потом мама умерла, а перед смертью, просила найти вас всех и вручить письмо твоей маме. Вот я и взял ее письмо с собой. Думал, отдам твоей маме.
Амантай молча встал и вышел из комнаты. Через несколько минут вернулся, держа в руках другой конверт. Амантай отдал его Алексею и теперь, уже он вчитывался в строчки на конверте, где также рядом с отпечатанным «Куда, Кому» было написано от руки: СССР, РСФСР, Наталье.
–Твоя мама тоже написала письмо и не отправила?
–Да, перед самой смертью. Писала не она, а моя старшая дочь. Адреса мы не знали, только город Ворошиловград.
–Тем более, что название менялось, то Ворошиловград, то Луганск.
Все замолчали, потом невскрытые конверты пошли по рукам. Взрослые и дети прикасались к ним, словно пытались понять, какими чувствами и переживаниями делились друг с другом две подруги военных лет с нелегкими судьбами, о каких радостях и печалях поведали в своих письмах.
Конверты были разные: тот, что от Натальи куплен раньше, с маркой «Летчик», стоимостью сорок копеек, конверт Жумабике, с красно-синей окантовкой по краям, с изображением герба СССР и женщины, с голубем мира. Этот конверт, образца тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года, стоил шестнадцать копеек.
–Сейчас конверты другие, – вздохнул Амантай.
–Да уж, сейчас все другое, – кивнул Алексей.
–Что же нам делать с письмами?
–Вскрывать рука не поднимается. Это же личное.
–Давай так сделаем, письмо твоей мамы положим на могилу Анашым, а это письмо ты отвезешь на могилу своей.
–Точно, Амантай. Хорошо придумал, так и поступим. Читать не будем, там секреты подружек. Но каждая получит свое письмо. Выполним последнюю волю наших матерей.
Позже они пришли на кладбище, где в ряд стояли мазары. Бродили по хрусткому снегу, читая надписи на памятниках. Помолчали. Затем Алексей, оглядевшись, заметил.
–Это же мусульманское кладбище и рядом, получается, христианское кладбище, так ведь?
Амантай кивнул.
–Видишь, как получается, брат, и живут вместе два народа и в земле сырой лежат рядом.
–Да, так и получается. Только вот что обидно, Алексей. Сейчас везде, в газетах, по телевизору говорят, что мы братские народы. Только это слова, а на деле… Выходит так, что мой дед спасал людей от голода, последним куском хлеба делился, а теперь потомки тех людей, называют нас «чурками».
–Знаешь, Амантай, я институтов не кончал, я тебе так скажу: моя бабка по отцовской линии была дворянского рода и называла таких людей старинным словом «быдло». Я не устану говорить тебе, внуку человека, спасшему меня и маму от голода, громадное спасибо и низкий поклон. А еще, прошу прощения за то быдло, которое не понимает, что появилась на свет, только благодаря помощи казахов всем ссыльным, репрессированным и эвакуированным. Обещаю, что буду бить морду каждому, кто назовет казахов чурками и…
Амантай громко засмеялся и хлопнул по плечу Алексея.
–Ты как будто на собрании выступаешь! Быдло, говоришь, у нас такого быдла тоже хватает.
–А, к черту их, всех. А помнишь весной, когда мы на вспашке уснули?
–Аха. Когда ты палку в руки взял и закричал, не подходи, убью?
Они смеялись, снова превращаясь в мальчишек, мыслями возвращаясь в трудное, военное детство.
…Пахать землю начинали в апреле. Запряженные в деревянные плуги, быки с трудом вспахивали тяжелую, влажную, от недавно сошедшего снега, землю. На один деревянный плуг садились по двое. Третий, чаще всего, кто-нибудь из женщин, подгонял прутиком животное. Быкам или коровам давали отдыхать, поэтому пахота затягивалась дотемна.
В тот день, на ночную смену, никто из взрослых с ними не остался. Ребятня, получив по кусочку курта и пол пиале айрана, распределила между собой, кто сидит на плуге, а кто – погонщик.
То ли из-за постоянного недосыпа, то ли из-за отсутствия, рядом взрослого, мальчишки стали засыпать. Один за другим, останавливались плуги и быки, шумно вздыхая, укладывались прямо на землю. Пацаны же, прижавшись друг к другу, сладко посапывая, спали на плугах.
К недопаханному полю подошли двое. В лунном свете блеснул козырек фуражки одного из них.
–Это что такое? – Зычно крикнул один из них и обратился ко второму, – не переживайте, сейчас разберемся, товарищ капитан.
–Непорядок, Василий Петрович, так вы до лета не засеете.
Дети, проснувшись от страха, сбились в кучу. Председатель громко перечислял виды наказаний для провинившихся, и все понимали, что это не просто угрозы. И пока он кричал и размахивал руками, капитан потянулся к висящей на боку кобуре, возможно, хотел ее поправить.
Пацаны оцепенели от страха и вдруг от толпы испуганных сверстников отделился Алексей и схватив палку, бесстрашно закричал тонким, хрипящим голосом.
–Не подходи, убью!
Мужчины переглянулись, и капитан, с едва заметной ухмылкой, предположил.
–Это кто ж такой смелый, небось, из эвакуированных?
–Да, да, он самый, – подтвердил Василий Петрович.
–А не сын ли он той, пропавший беглянки, а?
–Да что вы, товарищ капитан, они, поди, с голоду померли давно, – спокойно ответил председатель, благо, в темноте не видно было, как задёргалась больная нога.
Проверяющие ушли, дети продолжили пахать, с восхищением поглядывая на Алексея. Aмантай, преисполненной гордости за него, всем своим видом, как бы вопрошал: «Видели, какой у меня брат?»
Помолодевший на годы Амантай, вздохнул расслабленно и светло улыбаясь, посмотрел на друга.
–Ты молодец, Алексей. ты умеешь быть благодарным, а другие… Всем морды бить сил не хватит.
–Ты не прав, брат. Я помню, детям рассказал, они расскажут своим. Я их привезу весной, придем сюда, на могилу Тулютая-ата, посадим, в память о нем, деревья.
–У нас на могиле нельзя ничего сажать.
–Тогда рядом высадим аллею. Хорошо?
–Хорошо, – улыбнулся Амантай, —деду это понравилось бы.
Алексей уехал, увозя с собой письмо Жумабике к Наталье. Как только растаял снег, отнес его на могилу матери и прикопал. Амантай поступил также. Пришел на кладбище, вошел внутрь мазара и на холмике, укрытом почерневшими стеблями прошлогодней травы, припрятал письмо Натальи. Письма дошли до своих адресатов.
Здравствуй, Наталья!
Это я, Жумабике, не знаю, не забыла ли ты меня? Как ты жива, здорова? Адреса твоего не знаю, но надеюсь, что прочитаешь когда-нибудь это письмо. Ты моя единственная подруга, жаль, что больше не увиделись. Да и не увидимся уже, пришел мой час. Очень надеюсь, что вернулся твой муж и вы вместе прожили счастливую жизнь. Как сынок твой, Алеша? Мой Аман долго спрашивал о нем, а как плакал, когда вы уехали. Мы вместе плакали, такие вы нам стали родные.
Расскажу о себе. После войны я вышла замуж за Канабека, родила ему четырех детей.
Умерла моя свекровь. А потом вернулся домой Айнабек, мой первый муж, которого мы считали погибшим. Он был в плену, потом сидел в тюрьме. Мой свекор и Айнабек умерли в один день. Тяжелый был год. Если читаешь это письмо, наверно радуешься за меня, что живу я со своим любимым. Но оказалось, когда сбывается мечта, счастья может и не быть. Да, подружка, я его любила, и он меня, кажется, тоже. Но не смогла я перешагнуть через Ажар и Айнабека. Неправильно это.
Нет, я не ропщу на судьбу, Всевышний отмерил мне счастья сполна: мои дети стали хорошими людьми, обзавелись семьями, все любят меня, и я люблю их. А уж какую радость могут подарить внуки, я и подумать не могла. Любви в моей жизни было достаточно, не стоит гневить Аллаха.
А в тот год, еще до того, как мы похоронили свекра и моего первого мужа, Шалкар, помнишь его, стал ходить за мной, бедный мальчик. Женился, только в тридцать лет, развелся через семь лет.
Ойбай, Наталья, много чего тогда произошло, я решила уйти от мужа. Помочь ему справить годины отца и брата, и уйти. Но Канабек, будто подменили его, стал ухаживать за мной, слов любви не говорил, и так понятно было, зато сказал мне, что он теперь другой человек. Может, действительно изменился, детей, ведь, не обманешь, а они все к нему потянулись, и он им всю душу свою отдавал. Жалко мне его стало, один, без семьи, без детей, спился бы. Любила его сильно, потому и поверила ему и осталась с ним.
Уехали мы всей семьей жить в город. Аман стал военным, когда его комиссовали, вернулся с женой и ребенком в наш аул. Те годы, что мы прожили в городе, были для меня самыми счастливыми: любимый муж рядом, дети и внуки здоровы и сыты. Когда умер Канабек, жить там, где я была с ним счастлива, стало невыносимо: я решила переехать к сыну.
Мужа похоронила вместе с его братом, в мазаре, построенным Канабеком, там есть еще одно место, для меня. Вот как бывает, живут два брата, не в ладу, ненависть движет одним из них, а пришла мудрая Смерть и уравняла их: лежат они теперь рядом, в земле, тихо и мирно.
Переехала к сыну и тут, представляешь, и смех, и грех, как говорится, стал свататься ко мне Шалкар. Предлагал вместе жить. Сказал, что жить без меня не может, потому и развелся. И, знаешь, Наталья, мне бы, согласиться, чем в одиночестве проводить дни на старости лет – у детей, ведь, своя жизнь – так, нет же, показалось мне, что предам я этим, любовь свою к Канабеку. Отказалась. А на следующий день – вот, судьба – Шалкар, умчался в город, там попал под поезд. Еще одна смерть на моей совести.
А сначала – ты знаешь – умерла первая жена Канабека. Бедная Ажар, забрал ее Всевышний из-за моих мечтаний, а дочь ее старшая, Алтынай, выросла точной ее копией. Так похожа на нее, будто Ажар вернулась с того света… Может, возможность Всевышний мне дал вину загладить. Аллах все видит, оберегала я эту девочку больше других, никому не позволяла обидеть ее.
Всего не расскажешь, пора прощаться. Всегда прошу Всевышнего о милости для тебя, мужа твоего и детей, может, родила еще. Пусть одарит он тебя и твою семью благодатью божественной. Будь счастлива!
Твоя Жумабике Смагулова.
Джума, дорогая, здравствуй, подруженька!
Пишет тебе Наталья, если ты, конечно, помнишь такую. Приезжали мы с Алешенькой к вам в аул, да никого не застали. Родные мои! Как же хотела поклониться вам в ноженьки за то добро, что вы для нас с Алешей сделали. Особенно, Тулютаю-ата. Какой же, широкой души человек. Спасибо вам всем! Благодарна вам и сыну наказываю, чтобы помнил и детям передал, о том, что спасла нас от голодной смерти казакская семья. И ты Джума, и Джамал-апа, у своих детей кусок хлеба забрали и моему ребенку отдали. Умирать буду, не забуду. Низкий материнский поклон, вам!
До сих пор корю себя, уехала так поспешно, впопыхах не поблагодарила толком. Надеюсь, Алеша доставит это письмо тебе когда-нибудь. Наказала я ему искать вас. Сама уже не смогу, болею я, подружка, постельный режим врачи прописали. Как мужа схоронила, так и занедужила. Да, Петенька мой, вернулся из лагерей больной весь, доходяга, одним словом. Прожил недолго, здоровье на тяжелых работах подорвал. Да и не в здоровье дело – я бы выходила его – душой надорвался, мой Петенька. Всего себя заводу, партии отдал, а взамен десять лет лагерей без права переписки, хорошо не двадцать пять, а могли, вообще, расстрелять. Эта несправедливость его и доконала.
Не знаю, как сложилась твоя жизнь, надеюсь, ты счастлива!
Алеша все просил меня поехать к вам, к Амантаю, да жизнь устраивать надобно, так годы и пролетели. Эх, встретиться бы нам, погутарить о том о сем, повспоминать былое, молодость нашу военную. Обняла бы я тебя, Джума, крепко-крепко, рассказала бы что у меня на душе, тебя бы выслушала, распустили бы косыньки да поплакали вместе. Ну может, Бог даст, свидимся еще.
А пока, прощай, моя верная подружка Джума! Будь счастлива и не поминай лихом. Помнить буду до самой смерти и тебя и твоих родных.
Твоя подруга Рогулина Наташа.
Р.S. На обратной стороне мой точный адрес. На всякий случай. Не теряю надежды увидеть тебя.
Первая встреча старых друзей состоялась в феврале тысяча девятьсот девяносто пятого года, а в апреле Алексей приехал с зятем и сыном и вместе с Амантаем и его младшим сыном, они принялись высаживать аллею памяти, рядом с аулом.
Алексей привез шесть саженцев молодых сосенок и с десяток тополей. Корни деревьев были облеплены влажной глиной и обмотаны мешковиной.