«Весы» имели громадный успех. Первую книжку Бёрне вскоре пришлось выпустить вторым изданием. Со всех сторон он получал выражения сочувствия, одобрения. Не только либералы, но даже реакционеры вынуждены были признать, что новый журнал представляет явление далеко не заурядное. Даже Генц, этот достойный сподвижник Меттерниха, отозвался восторженно о талантливом авторе театральных рецензий. Каково было впечатление, произведенное первыми книжками нового журнала, лучше всего можно видеть из одного письма знаменитой Рахели Варнхаген. «Доктор Бёрне, – писала она одному из своих друзей, – издает журнал „Весы“. Генц рекомендовал мне его как умнейшее и остроумнейшее из всего, что появляется у нас в настоящее время, он восторженно расхваливал мне его и сказал между прочим, что со времени Лессинга не читали мы таких театральных рецензий. Я, натурально, поверила Генцу. Но когда принялась читать сама, то увидела, что достоинство этих статей далеко превосходит расточаемые похвалы. Автор удивительно остроумен, глубокомыслен, правдив, смел, не следует новой моде, а совершенно нов сам по себе, со справедливым негодованием смотрит на все кривое и фальшивое. И вот уж честный человек в полном смысле этого слова… Постарайтесь достать и прочесть эти рецензии. Вы посмеетесь вдоволь! – Генц сильно порицает его политические мнения, но находит естественным, что он имеет и высказывает их».

Сопоставление Бёрне с Лессингом, которое мы находим в письме Рахели, совершенно естественно. Действительно, когда читаешь театральные рецензии Бёрне, то невольно вспоминаешь «Гамбургскую драматургию» Лессинга. Как у того, так и у другого театр служил только средством, чтобы проводить свои эстетические и политические теории. Но Бёрне является в своих рецензиях не подражателем, а только продолжателем Лессинга. Последний предпринял настоящий крестовый поход против прежних псевдоклассических образцов и на место разбитых кумиров поставил величавый образ Шекспира. Но Лессинг упустил из виду, что Шекспир был продуктом страны с могучим общественным развитием, что он вдохновлялся свободным развитием старой Англии, борьбой за отечество, национальной идеей и что именно этого социального чувства, этой широкой общественной жизни недоставало Германии. Возможна ли национальная драматическая поэзия там, где нет даже единства отечества? Поэтому «Гамбургская драматургия», начатая с таким юношеским энтузиазмом, заканчивается словами сомнения и уныния. «Смешная наивность, – восклицает Лессинг, – желать, чтобы у немцев был национальный театр, когда они сами еще не составляют нации». Эти заключительные слова Лессинга служат как бы исходным пунктом для Бёрне. Последний с самого начала убежден в связи драматической поэзии с развитием национального чувства, и в своих рецензиях неустанно проводит ту мысль, что коренной порок немецкого театра заключается в отсутствии национальности, в отсутствии свободы. Драма – это отражение жизни, но если жизнь так мелка и ничтожна, то чего же требовать от ее отражения?

«Народ, который потому только и народ, что он, как стадо, пасется на одном поле, – говорит Бёрне в предисловии к собранию своих драматических рецензий, – народ, который боится волка и почитает собаку, а когда грянет гроза, скорей прячет голову и терпеливо ожидает, пока минует гром; народ, который ни во что не ставится в ежегодных итогах истории и который сам себя не ставит ни во что даже тогда, когда он выполнил какую-нибудь задачу, – такой народ может быть очень добр, хорошо прясть лен, быть полезным в домашнем хозяйстве, – но никогда такой народ не будет иметь драматической поэзии; он всегда будет только хором в каждой чужой драме, представлять мудрые рассуждения, но никогда такой народ не будет сам героем. Все наши драматические поэты – дурные, хорошие и самые лучшие – общего между собою, национального, имеют только одно – отсутствие национального, и характерного – бесхарактерность».

К этим-то причинам, уродующим развитие драматической поэзии, Бёрне неизменно возвращается в своих рецензиях. Подвергая критике жалкие пьесы тогдашнего репертуара, где действующие лица были списаны не с натуры, а сочинялись по старым шаблонам, где драматизм положения обусловливался не характером героев, а каким-нибудь случайным обстоятельством вроде физического уродства или таким искусственным приемом, как проклятие прабабушки, преследующее ее потомка, Бёрне в то же время объясняет публике, почему она при теперешних обстоятельствах и не может рассчитывать на что-нибудь лучшее. Такие гении, как Шиллер и Гёте, – явления случайные, и на неблагоприятной почве даже они не в состоянии были поднять общий уровень тогдашнего театра. Вообще, Бёрне не упускал малейшего случая, чтобы под прикрытием театра делать смелые вылазки на ненавистные политические порядки. Не было такого сюжета, по поводу которого он не сумел бы коснуться какого-нибудь общественного зла, не сумел бы заронить в умы читателей новую политическую идею. Самая бездарная пьеса давала ему повод высказывать такие мысли, какие никогда бы не прошли в более серьезной статье. То же бывало при обсуждении игры актеров. Только он один мог говорить о политике по поводу игры m-lle Зонтаг и нагонять страх на членов франкфуртского сената, описывая воздушные танцы Тальони. Оттого-то его театральные рецензии о пьесах и актерах, давно уже сошедших со сцены, не утратили еще и поныне некоторого значения. Написанные со свойственным Бёрне остроумием и блеском, они читаются с таким же интересом, как и многие из статей публицистического содержания.

Не следует, однако, полагать, что преобладающие политические тенденции Бёрне отражались невыгодно на его чисто художественной критике, что его либеральные симпатии мешали беспристрастию его рецензий. За исключением несколько сурового и одностороннего отношения к Гёте, о котором мы скажем в другом месте, Бёрне является тонким и вполне беспристрастным ценителем разбираемых произведений. Конечно, как художественный критик он стоит ниже автора «Гамбургской драматургии». У него нет такого стройного эстетического миросозерцания, как у Лессинга, он не исходит, подобно последнему, из прочно установленных заранее художественных принципов. В своих рецензиях он рассуждает скорее как дилетант, разбирая каждую пьесу отдельно, вне связи с той или другой теорией. Это, так сказать, критик von Fall zu Fall^[1]. Бёрне сам говорит о себе, что был «натуральным критиком», судившим, как присяжный, по своему чувству и совести, не обращая внимания на то, что приказывали или запрещали драматическому искусству Аристотель, Лессинг, Шлегель, Тик и другие. Тем не менее благодаря его здравому смыслу и врожденному художественному чутью его рецензии поражают своею тонкостью и глубиною. Все неестественное, ходульное было ему глубоко ненавистно, и на всякую фальшь, как в драматических произведениях, так и в их исполнении, он набрасывался с самой беспощадной насмешкой. От художественного произведения Бёрне требовал не одной только художественности. Он требовал, чтобы и сама идея пьесы была глубоко нравственна, и там, где, на его взгляд, автор грешил против его возвышенного идеала нравственности, он не стеснялся развенчивать даже всеми признанные авторитеты. Как на образец подобной оригинальной, хотя и несколько односторонней критики можно указать на его разбор «Вильгельма Телля» Шиллера. Выстрел Телля в сына, в котором все критики усматривали что-то геройское, возбуждает в Бёрне сильнейшее негодование. Это безнравственно, говорит он, это противно природе – отец не мог и не должен был стрелять в своего сына. Ему следовало лучше выстрелить сейчас же в тирана. Вообще, Бёрне совершенно развенчивает Телля как героя, – и в этом отношении он, конечно, прав. Телль вовсе не герой; напротив, это человек хотя храбрый и честный, но с узким и ограниченным кругозором. «Характер Телля – подчиненность», – справедливо говорит Бёрне. Чувство собственного достоинства соединяется в нем всегда с чувством боязни. Так, он хотя и не отдает поклона шляпе, вздернутой на кол, но проходит мимо нее не с гордо поднятой головой, а волнуясь, с опущенными глазами, чтобы иметь право сказать, что он не видел шляпы. Жестокое циническое требование Гесслера показать свое искусство, стреляя в сына, не вызывает в нем совершенно естественного в такую минуту желания покончить с тираном. Нет, он обращается к нему с просьбами, хочет его умилостивить, называет «lieber Herr» и после всех этих унижений все-таки производит свой «героический» выстрел. Но что более всего возмущает Бёрне – так это смерть Гесслера. «Я не понимаю, – говорит он, – как можно находить этот поступок нравственным, а еще более – как можно находить его прекрасным». Почему Телль не убил Гесслера в ту минуту, когда тот посягал на самое священное из чувств – на его отцовское чувство, почему он не принял участия в заговоре соотечественников против тирана страны, а предпочел расправиться с ним, как трус, из-за угла, не рискуя своей личной безопасностью? Нападая, и совершенно справедливо, на личность Телля, доказывая, что этот «герой» драмы – вовсе не герой, Бёрне, однако, упускает из виду, что именно в этом отсутствии «героизма» и заключается заслуга автора, что Шиллер с поразительным реализмом нарисовал нам мужественных швейцарцев не политическими героями, а простыми свободолюбивыми горцами, без всяких идеальных прикрас. Впрочем, несмотря на свои нападки на «Вильгельма Телля», Бёрне и сам признает это произведение одной из лучших драм, какими обладают немцы. «С произведениями искусства, – добавляет он, – бывает то же, что и с людьми; при самых больших недостатках они могут нам быть милы». Еще более тонким, глубоким анализом отличается его разбор «Гамлета». Бёрне, подобно Лессингу, преклоняется перед гением Шекспира, а «Гамлета» считает самым замечательным из произведений великого драматурга. Мечтательный датский принц, который вследствие постоянных дум и философствований никак не может перейти к делу и по неловкости оскорбляет и убивает только невинных, кажется Бёрне настоящей копией немца. «А ведь Шекспир был англичанин! – заканчивает он свой мастерский разбор этого великого произведения. – Напиши „Гамлета“ немец, я бы нисколько не удивился. Немцу был бы для этого нужен только красивый почерк. Он переписал бы на бумагу самого себя – и „Гамлет“ готов».

Для актеров Бёрне был настоящей грозой. Он немилосердно осмеивал всякую фальшь в игре, так что раздраженные артисты франкфуртского театра не раз пытались отомстить ему каким-нибудь скандалом или даже насилием. Одно время Бёрне даже принужден был ходить в театр с парой пистолетов в кармане. К попыткам задобрить его упрашиваниями и вещественными подношениями он оставался так же нечувствительным, как и к угрозам, и, чтобы отбить у актеров охоту являться к нему с подобными просьбами, он нарочно извещал публику об их визитах – конечно, в шутливой форме. Так, в одной своей рецензии он писал: «М-me Келлер играла Эмму фон Фалькенштейн. Так как ее муж просил меня щадить ее в своих отзывах, то я это и делаю». Понятно, что после такого снисходительного отзыва г-жа Келлер уже закаялась подсылать к нему мужа. Бёрне, впрочем, умел не только остроумно ругать, но и хвалить остроумно. Его рецензия на игру знаменитой Генриетты Зонтаг представляет такой блестящий, можно сказать поэтический панегирик, что его и теперь нельзя читать без наслаждения. Невольно вспоминаешь нашего Белинского, обессмертившего своей рецензией Мочалова.

Театральные рецензии прославили Бёрне. Не было человека, который, проезжая через Франкфурт, не захотел бы представиться знаменитому доктору Бёрне, «пишущему против комедиантов». Бёрне сразу занял выдающееся положение, обратил на себя внимание всей читающей публики.

Ободренный успехом, Бёрне решился расширить свою деятельность. «Весы», как мы сказали, не были периодическим изданием, это был скорее сборник статей с журнальным характером, выходивший в неравные промежутки. Но Бёрне хотел влиять на публику более интенсивно, чаще пропагандировать свои идеи, и поэтому он охотно согласился на предложение одного из издателей, типографа Веннера, – принять на себя редактирование ежедневной газеты «Staatsristretto», переименованной в «Газету вольного города Франкфурта». Четыре месяца Бёрне с неутомимой энергией вел это дело, но в конце концов пришел к убеждению, что при тогдашних обстоятельствах газета от его руководительства ничего не выигрывает, и по своей добросовестности отказался от редакторства. Но он решился сделать еще одну попытку – на этот раз с еженедельной газетой, которую стал печатать в Оффенбахе, под названием «Полет времени» (Zeitschwingen).

Новый опыт оказался также неудачным. Через несколько месяцев после выпуска первого номера Бёрне по не зависящим от него обстоятельствам уже принужден был закрыть газету. Усталый, раздраженный этими неудачами, Бёрне решился дать себе небольшой отдых. Его уже давно занимала мысль о поездке во Францию. Еще до окончательного прекращения «Полета времени» он совершил небольшое путешествие по Рейну, побывал в Майнце, Кобленце, Кельне и Бонне и во время этого путешествия встретился с Герресом, Шлейермахером, Шлегелем и Арндтом. Но эти представители отживающей романтической школы не пришлись ему по душе, при всем его уважении к их личным достоинствам. «Эти люди, – писал он по поводу своих визитов к Арндту и Герресу, – золото чистое, самородное, но для ковки негодное. Нет в них ничего греческого – все какая-то угловатость, какая-то лубочная рисовка. Француз и нечестивец по их понятиям – такие же одинаковые вещи, как два и два. Всё желают они видеть утвержденным на непоколебимо прочном фундаменте; оттого-то они докапываются до глубоких, старых корней, оттого они любят право историческое, а не жизненно свежее, рождающееся каждый день, вечно новое. Стой они во главе немцев, плохо пришлось бы немецкому делу…»

Вернувшись во Франкфурт из этой поездки, Бёрне убедился, что дальнейшее пребывание в этом городе для него небезопасно. Он заметил, что франкфуртские члены бундестага сделались усердными покупателями отдельных номеров его газеты, – а такое внимание в то время, когда ежедневно производились новые аресты и тюрьмы и крепости переполнялись людьми сомнительной благонамеренности, – показалось Бёрне довольно зловещим предзнаменованием. Еще более возбудило его опасения то обстоятельство, что ему под разными предлогами задерживали выдачу паспорта. Медлить было нечего. Бёрне решился предупредить опасность и, не дожидаясь паспорта, уехал в Париж.

* * *

Со времени первой поездки Бёрне в Париж, – поездки, за которою начинается для него скитальческая жизнь, мы приобретаем весьма ценный биографический материал в переписке знаменитого писателя с его лучшим другом, с неизменной спутницей его жизни – m-me Воль.

Роль этой женщины в жизни Бёрне, ее влияние на его литературно-политическую деятельность так велики, что мы должны остановиться подробнее на характере и истории их отношений.

Зимою 1816/17 года в доме одного из своих франкфуртских друзей Бёрне познакомился с молодой женщиной, которая была ему представлена под именем г-жи Воль и которая, как он тут же узнал, недавно только развелась со своим мужем. Жаннета Воль (по мужу она была Оттен, но после развода приняла опять свою девичью фамилию) не принадлежала к числу тех блестящих женщин, которые сразу производят чарующее впечатление. Она не отличалась ни выдающейся красотой, ни блестящим, бросающимся в глаза умом, как m-me Герц. Скромная, приветливая, с редким тактом державшая себя в обществе, она была одной из тех глубоких недюжинных натур, которые нравятся тем более, чем ближе узнаешь их. И Бёрне, встречавшийся с ней часто у общих знакомых, не мог не оценить ее высоких умственных и нравственных качеств. Беседуя с ней о новых книгах, о событиях дня, он был поражен ее тонким литературным вкусом, сходством ее воззрений с его собственными и впервые после своего берлинского увлечения почувствовал серьезный интерес к женщине.

Со своей стороны, Бёрне также должен был понравиться m-me Воль. Небольшого роста, слабого телосложения, но с правильными чертами лица и прекрасными темными глазами, сверкавшими умом и добротой, он вообще пользовался расположением женщин и сам любил их общество, хотя и не представлял собою ни дамского угодника, ни донжуана. Неудивительно, что и m-me Воль, разошедшаяся с мужем именно потому, что он оказался ограниченным человеком, неспособным удовлетворять запросам более возвышенной натуры, сразу заинтересовалась остроумным собеседником, так непохожим на окружающих, с ореолом зарождающейся писательской славы. По мере того как молодые люди ближе узнавали друг друга, эта взаимная симпатия усиливалась и мало-помалу перешла в самую прочную неразрывную дружбу.

1. от случая к случаю (нем.)