Опасен для общества. Судебный психиатр о заболеваниях, которые провоцируют преступное поведение

Необходимость рефлексии

Работая в психиатрии, я знаю, что все может пойти не по плану. Я знаю, что совершал ошибки и что у меня всегда были высокие стандарты. Мой внутренний перфекционист требует, чтобы я все сделал правильно, и я ругаю себя, если так не получается. Я хочу, чтобы все было идеально, хотя, к сожалению, так никогда не бывает.

За все время работы в психиатрии я узнал, что особый стресс возникает из-за несоответствия идеала реальности. Ну то есть неспособность правильно подобрать лекарство, неспособность убедить невежественного пациента принять его. Подозреваю, что другие люди переживают нечто подобное.

ТРОЕ МОИХ КОЛЛЕГ ПОКОНЧИЛИ С СОБОЙ ИЗ-ЗА ПСИХИЧЕСКОГО ЗАБОЛЕВАНИЯ.

Жизнь многих других людей была сформирована и затронута их собственным опытом болезни или трудностями, связанными с ее преодолением. Развод, депрессия и зависимость – обычное дело в моей профессии. Это напряженная работа, и требования к ней весьма высоки.

Общая и судебная психиатрия – мои специализации, и я скажу вам, что эта профессия далека от мирного созерцательного занятия. Людей привозят в больницу часто против их желания, буквально с криками. Пациенты причиняют боль и себе, и другим – врачам и ухаживающему персоналу.

БОЛЕЕ ТОГО, РАНО ИЛИ ПОЗДНО БОЛЬШИНСТВО ВРАЧЕЙ ХОТЬ РАЗ ПОДВЕРГАЮТСЯ НАПАДЕНИЮ СО СТОРОНЫ ПАЦИЕНТА. И В ЭТОТ МОМЕНТ В ИХ ПОЛЕ ЗРЕНИЯ НЕТ ДАЖЕ КУШЕТКИ, ЧТОБЫ СПРЯТАТЬСЯ.

Я постоянно вижу медсестер и коллег-медиков, которые «выгорают» на работе. Достигают точки, когда понимаешь: все, с меня хватит. Стремительно теряется интерес ко всему, словно в баке не остается топлива – немного похоже на то, как бегун на длинные дистанции выдыхается и падает навзничь.

Честно говоря, я тоже не так давно почувствовал, что после стольких лет работы судебным психиатром-консультантом момент выгорания все ближе. Я потерял искру. Бывали дни, когда мне просто не хотелось идти на работу. Я поговорил с одним из друзей, он терпеливо выслушал меня и сказал, что ему до пенсии осталось четыреста двадцать шесть дней. Другой предложил антидепрессанты. «Мне они помогли», – признался он.

Но мне не нужны ни отставка, ни антидепрессанты. Мною всегда двигало чувство цели и самореализации, которым я наслаждался на протяжении большей части своей карьеры.

И я хочу вернуть это ощущение.

Психоанализ, по мере сокращения бюджетов, становится все более маргинальной отраслью психиатрии. С помощью психоанализа можно исследовать наши бессознательные побуждения, выяснять, почему мы действуем так или иначе. С этой точки зрения психоанализ – это высшая форма рефлексивной практики. И если где-то в современной практике еще можно найти знаменитую кушетку, то это именно здесь, в психоанализе.

– Где ваши отчеты о делах и бланк по самооценке? – спросила Клэр, психиатр и психоаналитик, которая оценивала меня перед моей последней аттестацией^[3]. Она просмотрела документы, которые я отправил еще до того, как мы познакомились.

– У меня есть отчеты по делу. На самом деле я не слишком много занимался самооценкой, – сказал я. – Позвольте мне показать вам мою внешнюю оценку.

Время от времени мы спрашиваем коллег, что они думают о нас: мы опрашиваем людей, которые отвечают за нас, сотрудников, коллег, пациентов и всех остальных, кто играет важную роль в нашей работе. Это внешняя оценка, потому что она фиксирует мнение окружающих.

Я набрал очень высокие баллы почти во всех областях. Я был доступен, я принимал ясные и очевидные решения, я был чутким, я был хорошим начальником, и мои пациенты любили меня и чувствовали, что их слушают. Единственным неприятным замечанием было то, что я не очень хорошо воспринимал критику.

Она улыбнулась.

– Это очень впечатляющие результаты.

Я почувствовал удовлетворение.

– Нужно очень усердно работать, чтобы получить такие баллы.

Я нетерпеливо кивнул. Она полностью права.

– Чувствуете ли вы потребность в одобрении других?

Да.

– Нет, дело не в этом. Я просто подумал, что вам захочется взглянуть на результаты внешней оценки.

– Это очень показательно.

– Почему же?

– Должно быть, трудно так много помогать другим.

Я почувствовал, что краснею.

– Вы не любите критику.

– А разве кто-то любит?

Я сидел там и думал, как она превратила то, чем я гордился, в то, что заставило меня смутиться? Я знаю, что на самом деле все было не так, но именно так я себя чувствовал, а она сидела тут, вся такая «психоаналитическая».

Я просто молчал.

Слушал, как тикают часы. Выглянул в окно. Посмотрел на свои ногти и подумал обо всей той работе, которую мне нужно сделать. И тогда я задумался.

– Я думаю, мне нужно все контролировать, – сказал я в конце концов. – Мне не нравится, когда я не владею ситуацией и что-то идет не по плану. Мне важна обратная связь, чтобы получалось удовлетворять потребности других людей, а потребности эти часто противоречивы. Так, в отделении должны быть жесткие правила, чтобы снизить уровень тревоги и пациентов, и персонала, но при этом пациенту нужна определенная свобода. – Я попытался поискать другие примеры того, как справлялся со сложными ситуациями, но обнаружил, что мои мысли блуждают. – Как будто взрослый становится ребенком в отношениях, а ребенок превращается в отцовскую фигуру. Все, что я делаю, – контролирую. У меня это хорошо получается. Я не знаю почему, но это так.

Клэр посмотрела на меня.

– Когда мы договаривались о встрече, вы сказали, что ваша мать больна, возможно, умирает.

Я почувствовал комок в горле.

– Так и есть. Я хочу увидеться с ней завтра.

– Что случилось?

– Сейчас у нее деменция. В течение многих лет, даже когда я был еще очень молодым, мне нужно было поддерживать ее эмоционально. Она страдала повышенной тревожностью и часто впадала в депрессию.

Я вдруг понял, что больше не могу говорить.

– Дайте мне подумать.

Я контролирую ситуацию не больше, чем кто-либо другой. Теперь я это понимаю. Я сам придумал, что обладаю какими-то сверхспособностями, и это стало утешительным заблуждением. Но пришла пора преодолеть свои страхи по поводу рефлексии и начать открыто говорить о том, что я делаю и что думаю.

Это мой антидепрессант. Я хочу наверстать упущенное время. Чтобы защитить частную жизнь своих пациентов и знакомых, я изменил имена, даты, хронологию и ключевые детали. Если кто-то узнаёт себя, он, скорее всего, ошибается. Некоторые истории взаимосвязаны. В других мужчина может превратиться в женщину, а пожилой человек стать молодым.

Есть некоторые исключения, когда случаи являются общественным достоянием и к ним нельзя применить критерий анонимности без потери смысла.

ЕЩЕ Я ОБСУЖДАЮ САМОУБИЙСТВО КОЛЛЕГИ, НО ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО С РАЗРЕШЕНИЯ ЕЕ МУЖА.

Я работал во многих тюрьмах и более чем в двадцати больницах. Все больницы я объединил в больницу Святого Иуды, тюрьмы называю Крэмпсмуром, а учреждения повышенной безопасности – это Брэмворт.

Любое сходство с реальными людьми является случайным. В остальном все описанное – правда. Все это произошло на самом деле. Ищите и наслаждайтесь моментами света, потому что бóльшая часть данной книги пронизана тьмой. Настоящей чернотой.

Нахожу свое призвание: славные и ужасные силы

Я не всегда хотел быть врачом. В детстве я смотрел на пролетающие над головой самолеты и страстно желал оказаться на борту. Я никогда никуда не летал на самолете, поэтому решил, что для этого надо обязательно быть пилотом – логичный вывод. Всю начальную школу я собирался стать именно им. Но вдруг обнаружил, что страдаю дальтонизмом.

В моей школе учился мальчик постарше, его надежды на вступление в Королевские ВВС тоже рухнули по той же причине – лет в восемнадцать он понял, что не может отличить красное от зеленого. Все знали, что я хочу быть пилотом, и поэтому родители отправили меня к окулисту в центре Стокпорта. Я думаю, он был еще одним ротарианцем^[4] – моя мать, кажется, знала его. Он достал таблицы Ишихары для проверки цветового зрения и поставил их передо мной. Профессор Ишихара разработал этот тест в 1917 году в Токио. По сути, это цветные капли – те, у кого нормальное цветовое зрение, видят, что эти капли составляют число; для тех же, кто не различает цветов, они выглядят как полотна Джексона Поллока.

В начале теста вам подсовывают нормальные картинки, но потом становится все труднее и труднее. Как будто ты снова сдаешь математику и убежден, что сдашь ее непременно на пять с плюсом. Но твоя уверенность разбивается о реальность, ты чувствуешь себя обманутым, и все вокруг подлецы. Тебе дают табличку, все нормальные люди видят на ней число 74, а такие дальтоники, как я, видят просто кучку зеленых точек на фоне красных пятен. Иногда кажется, что ты видишь что-то вроде числа 21, но даже тогда нельзя сказать наверняка. Думаю, что тот, кто способен различать цвета, посмотрит косо на сидящего рядом: какой-то странный – как можно не суметь прочитать число «74»? Нелепо же! Но именно в такой ситуации я и оказался.

Сначала все было легко.

– Четырнадцать, – уверенно сказал я.

Моя мама улыбнулась, и окулист перешла к следующему изображению.

– Шестьдесят восемь, – нерешительно сказал я и посмотрел на мать.

– Просто прочитай число, Бен.

– М-м-м, не уверен, это немного похоже на…

– Бен, просто назови число, – сказала моя мать довольно настойчиво.

– Я не уверен. Я думаю, что первое число – это два…

– Бен, не валяй дурака.

– Мам, я и не валяю.

Я снова посмотрел на таблицу.

– Двадцать один, – сказал я почти извиняющимся тоном.

Именно тогда я почувствовал, как мать стукнула меня по затылку.

– Бен, не будь таким глупым.

Она извинилась перед окулистом и взяла свою сумочку, собираясь уходить.

– Миссис Кейв, – сказала врач, – Бен – дальтоник. Он не может как следует разглядеть цифры.

Мать села, явно потрясенная.

– Так вот почему он купил зеленые брюки для школы? Он сказал, что купил серые.

Врач кивнула, и я посмотрел на нее с вновь обретенным уважением. На ней был белый халат.

– Мне жаль, Бен, – сказала мама. Я думаю, это она извинилась за то, что ударила меня, и она действительно больше никогда так не делала. Но все же, процентов на двадцать, мама расстроилась из-за того, что пилотом мне не стать. И мы оба это знали.

* * *

На выбор моей карьеры повлиял еще и ранний интерес к гольфу, хотя это не так очевидно. Играя в гольф, я получил травму, про которую мне ничего не удалось найти в медицинской литературе.

Дело было так: дом, где я жил, примыкал к школьному игровому полю, и мы с братом решили, что оно достаточно большое, чтобы использовать его как наше собственное поле для гольфа. Это было немного странно, ведь никто в нашей семье не играл в гольф: папа рос в относительной бедности в Бирмингеме во время Второй мировой войны и, похоже, бóльшую часть детства провел в приюте Андерсона. Не только в семье, но и среди наших знакомых никто не играл в гольф, этот вид спорта никогда не был частью нашей жизни.

У нас не было необходимого снаряжения, и мы взяли деньги, подаренные нам на Рождество. Пошли в местный спортивный магазин и купили каждому по клюшке и несколько мячей Penfold. Мы тренировались бесконечно и в конце концов научились попадать по мячам и запускать их на разумное расстояние. Брат был старше, у него получалось пускать мяч по прямой. Я же вечно бил наискосок, и любой, кто находился в пределах сорока пяти градусов от намеченной мной цели, рисковал получить мячом, подвергаясь смертельной опасности.

Наступило лето. Мы уже достаточно натренировались, но все еще соревновались друг с другом на поле позади нашего дома, притворяясь Джеком Никлаусом, Томом Уотсоном или кем-то еще из великих игроков в гольф. Мы разыгрывали целые турниры, имея в арсенале две клюшки и цветочный горшок вместо лунки. Мы соревновались на равных. Мы ничего особенно не понимали в тонкостях гольфа (нам вообще больше нравился футбол или регби), оценить собственные недочеты мы не могли, на мой возраст брат поправок не делал, да я и не хотел этого.

И вот как-то в августовский вечер, когда уже спустились сумерки, Том Уотсон (мой брат Фил) превзошел меня в серии ударов, воспользовавшись приемом из регби. И, хотя Джек Никлаус (то есть я) стал негодовать по поводу того, что Том пнул мяч вперед, как на футбольном поле, судья (тоже мой брат Фил) отменил решение рассмотреть претензию. Просто потому, что он был старше.

Мне пришлось признать поражение. Некоторое время я злился, но потом оттаял, и мы стали болтать обо всем на свете – а, как известно, ничегонеделание часто рождает великие идеи.

– Интересно, а что внутри мяча для гольфа, в самой середине? – лениво спросил я. Наш диалог напоминал беседу Винни Пуха и Пятачка.

– Я не знаю, – сказал брат. – Давай выясним?

Внезапно открылось второе дыхание. В нас проснулся азарт настоящих ученых, тяга к открытиям и острым ощущениям. Мы зашли в гараж и осмотрели папин верстак, за которым он часто проводил свободные вечера.

Для начала мы атаковали мячик большим металлическим напильником, но получалось не очень хорошо. Я держал мяч, а Фил орудовал напильником, который всякий раз соскакивал с кожистой поверхности мяча и резал мне пальцы.

Затем мы решили сделать по-другому, что и привело в результате к травме. Теперь, благодаря тренингу по анализу первопричин, который я прошел, чтобы изучать и предотвращать медицинские неудачи, я знаю, почему тогда все так вышло. Мой брат, который спустя годы защитил докторскую диссертацию по управлению рисками, без сомнения, подтвердил бы мою версию.

Первой причиной случившейся травмы был тот факт, что Фил вставил мяч для гольфа в тиски рядом с верстаком. Следующей причиной стал я, который посмотрел на папины инструменты, аккуратно разложенные на стене. Мой взгляд тогда упал на штуку, которая, как я впоследствии узнал, оказалась рубанком-рашпилем. Это такой очень прочный на вид инструмент, что-то вроде терки для сыра, которую придумал и сделал плотник.

Я взял рубанок, мы немного подрались, потому что брат решил тут же его у меня отобрать, и со всей дури налег на мяч.

Работа закипела, но после трех или четырех движений рашпиля мяч в тисках начал двигаться. На этом нам следовало бы остановиться, но мы достали мяч, осмотрели скрученные резиновые ленты, которые теперь обнажились и составляли его оболочку, и решили, что эксперимент невероятно интересный и его обязательно надо завершить.

Нужно было во что бы то ни стало добраться до ядра, которым, как мы полагали, был легендарный шар из латекса. Мы засунули мяч обратно в тиски и сжали так сильно, как только могли. Мы изо всех сил потянули и надавили на рычаг, потом молотком ударили по ручке, чтобы сжать мяч еще сильнее. Можно только догадываться, какого уровня давление мы создали и как отчаянно резиновая начинка пыталась найти выход. Это был прямой путь к катастрофе.

Брат выхватил у меня рашпиль и стал строгать вместо меня. Я попытался отобрать рашпиль. Но Фил был сильнее и оттолкнул меня. Сначала я возмутился, а потом разозлился. Я ощущал, как неприятное чувство растет внутри меня. Это чувство было знакомо, хотя я не уверен, что тогда смог бы дать ему название.

Я снова попытался выхватить рашпиль, но Фил отмахнулся от меня как от мухи. Доведенный до бессильной ярости, я просто встал позади брата и злобно уставился ему в спину. Каждая клеточка моего тела ненавидела его в ту минуту.

Мы были уже на миллиметр от катастрофы. Мяч под огромным давлением удерживают тиски, лицо Фила нависло всего в нескольких сантиметрах над ним, а мои скрытые способности причинять вред не знают границ.

Надо сказать, что я всегда мыслил довольно здраво, даже когда был совсем маленьким, и во всякие сказки про телекинез и сверхчеловеческие способности не очень-то верил, хотя частенько притворялся, что обладаю ими. На этот раз я и правда задумался, не я ли устроил это происшествие? Мой гнев был настолько силен, что мне казалось, я могу пробить взглядом стену, а уж сдвинуть мяч от гольфа тем более!

Сперва я услышал шипение, как будто мяч очень быстро сбросил давление, а затем, почти сразу же, последовал звук мягкого глухого удара, словно кувалдой ударили по влажной почве. Знаете, бывают моменты, когда просто знаешь, что случилось что-то плохое. Вот это как раз и был такой момент. Фил будто замер, затем медленно отвернулся от верстака и описывая дугу, как в замедленной съемке, опустился на пол. Мяч для гольфа, точнее то, что от него осталось, продолжил лететь вверх, как обычный мяч для гольфа, который отбил Джек Никлаус, защищаясь от Тома Уотсона. Потом мяч с оглушительным треском ударился о жестяную крышу, отскочил обратно на пол, и некоторое время казалось, больше ничего не происходит. Все было как в кино, медленными отдельными кадрами: вот все замерло, а вот, спустя мгновение, застывшая картинка ожила, и мой брат продолжил падать на пол, пикируя как немецкий «Мессершмитт».

Дальше тишина.

О боже! Я убил его.

Но он это заслужил. Получается, я обладал волшебной и в то же время ужасной силой… Мне надо научиться использовать ее ответственно.

Но тут Фил начал кричать. Мне потребовалось некоторое время, чтобы воспринять этот новый звук, понять что брат жив, сделать вывод, что у меня все-таки нет сверхчеловеческих способностей, и сообразить, что ситуация достигла той точки, когда необходимо срочно бежать за помощью к Кристоферу Робину (в нашей истории эту роль играл отец).

Я взглянул на кроваво-бордовое лицо Фила, отметил припухлость и то, как странно он смотрел – одновременно и на меня, и на другую стену гаража. Все это очень сбивало с толку.

– Папа, – крикнул я, – и завопил сильнее: – ПА-А-А-АП!

К счастью, мне не нужно было бежать за отцом. Услышав, как мяч ударился о крышу гаража, и зная, что двое его сыновей играли где-то там снаружи, он сам мгновенно прибежал в гараж. Он увидел Фила, который весь в крови сидел на полу. Я стоял рядом и испуганно произнес: «Мяч для гольфа попал ему в глаз»… Пыль, сбитая ударом мяча, падала с потолка, как грязный снег, и мягко опускалась на нас обоих, делая пепельно-серыми.

Я МНОГО ХОРОШЕГО МОГУ СКАЗАТЬ О СВОЕМ ОТЦЕ, НО ТОТ СЛУЧАЙ Я ЗАПОМНИЛ ОСОБЕННО. ЭТО БЫЛ МАСТЕР-КЛАСС НА ТЕМУ, КАК СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ В КРИЗИСНОЙ СИТУАЦИИ.

Он мгновенно сориентировался, задал мне несколько кратких и очень четких вопросов. Одновременно он осматривал лицо брата и проверял, нет ли других травм. Спустя годы, когда мне впервые пришлось столкнуться с крупным инцидентом в отделении неотложной помощи, я вспомнил тот папин урок.

Он велел позвать маму, рассказать ей, что случилось, и сообщить, что мы едем в больницу. Ему наверняка хотелось первым делом наорать на нас и потребовать объяснить, как так вышло, что мяч для гольфа почти выбил глаз моему брату, но он сдержал эмоции, ни о чем не спрашивал, а только действовал. Случившееся мы обсуждали позже, и, надо сказать, не один раз. Я до сих пор помню, как в августе того лета меня запирали в комнате и строго наказывали подумать о своем поведении и осознать наконец, какая это глупость – зажимать мяч для гольфа в тиски! И да, я дам вам хороший совет: никогда не пытайтесь разрезать мяч для гольфа рубанком-рашпилем. В крайнем случае наденьте хотя бы защитные очки.

Воспоминания о той поездке в травмпункт остались размытыми, но я помню, что мне разрешили наблюдать, как врач аккуратно и тщательно осматривает рану моего брата.

– Нам понадобится глазной хирург, – наконец произнес доктор.

Папа просто кивнул, а мама… Ну, я должен отдать ей должное, она держала себя в руках, несмотря на весь ужас происходящего. Я знал, что она страшно переживала.

Я не могу представить, чтобы в наши дни ребенку разрешили присутствовать на осмотре. Все изменилось, и я вот думаю, к лучшему ли это?

Когда я первый раз летел на самолете, помню, как зашел в кабину вместе с пилотом, и мне разрешили осмотреться. Когда мне было семнадцать, я устроился на работу в травмпункт, желая поступить в медицинскую школу. Я наблюдал, как дежурный врач делал пересадку кожи на изъязвленной ноге бездомного мужчины. Врач был другом моего брата, служил в армии и наверняка был знаком с техникой ведения боя. Затем он проинструктировал старшего ординатора, как использовать инструмент под названием «дерматом»^[5], чтобы взять немного кожи с бедра пациента. Врач объяснил все правильно (даже я мог понять, что и как делать), но сам несколько раз пробормотал себе под нос: «Черт возьми». Инструмент очень напоминал маленький рубанок. Мой отец брал такой для тонкой работы и меня научил им пользоваться.

– Я мог бы это сделать, – вдруг услышал я свой собственный голос.

Армейский врач недоверчиво посмотрел на меня и указал на пациента.

– Хорошо, тогда сделай. Подойди сюда и надень перчатки.

Именно тогда, в больнице Северного Манчестера, в возрасте семнадцати лет, я провел свою первую операцию. И я неплохо справился, определенно лучше, чем старший ординатор.

Наблюдая за обследованием моего брата, я впервые увидел, что такое медицина. В конце концов меня прогнали из кабинета, но я успел впечатлиться, и это было настоящим откровением.

Через некоторое время вместе с родителями слушал врача – брату сняли повязки, и консультант-офтальмолог пришел поговорить с нами. Мама и папа ловили каждое его слово.

– С ним все в порядке. Зрение удалось сохранить. Все не так плохо, как мы опасались.

Я наблюдал, как мои родители обдумывают сказанное, ищут любое скрытое сообщение, проверяют слова доктора на предмет каких-либо сомнений, а затем выражают облегчение. Врач был великолепен. Новость, которую он им сообщил, была ясной и вселяла уверенность. Все было идеально. Он улыбнулся маме и папе, принял их благодарность от имени своей команды, а затем ушел, его белый халат героически развевался за ним, как плащ Супермена. Все это заняло меньше минуты.

Я больше не хотел стать пилотом. В то время я этого не осознавал, но оказалось, что в тот момент я нашел свое призвание.

* * *

Много лет спустя после того злополучного эксперимента с мячом для гольфа я снова оказался в офтальмологическом отделении. Я проходил мимо пациентов, лежащих на койках. Лица были забинтованы после операции, а родственники сидели рядом и держали своих близких за руки.

Одна из медсестер поздоровалась со мной.

– Спасибо, что пришли, – сказала она.

Я пришел повидаться с молодым человеком по имени Сэм и спросил:

– Удастся ли ему сохранить зрение?

Это звучало так знакомо.

– Врачи говорят, что да. – Она повела меня в конец отделения, где он ждал встречи со своими родителями. – Его оперировали вчера. В данный момент он все еще в бинтах.

– Каково ему находиться под наблюдением?

– Он кажется расстерянным, как будто это происходит не с ним.

– Он сам нанес себе эти травмы?

Она выразительно кивнула. Я последовал за ней к сестринскому посту и наблюдал, как она полезла в картотеку.

– Есть фотография, которую сделал его отец. Вам нужно ее увидеть.

Я смотрю на фотографию куска дерева, похожего на маленькую половицу, оторванную от стропил, с гвоздем на одном конце.

– Вот что он использовал. Он схватил эту деревяшку, чтобы забить гвоздь себе в глаз. Вокруг глазницы было несколько ран, но один удар угодил в само глазное яблоко. Полицейские привезли его сюда, точнее, они приехали с ним в машине скорой помощи. Потом он попытался уйти и начал цитировать нам Библию. Его сразу забрали на операцию, и мы позвонили вам.

Я кивнул.

– Хорошо. Почему была задействована полиция?

– Прежде чем нанести себе увечья, он напал на соседей. Он думал, что они пытаются убить его. – Медсестра открыла дверь в палату и сказала: – Я пригласила психиатра осмотреть вас. Это доктор Кейв.

Родители Сэма сидели по обе стороны от него, а у миссис Нельсон на коленях устроилась девочка. Я думаю, ей было около шести.

– Он что, ослепнет? – спросила девочка, как только я сел, и я увидел, как мать легонько похлопала ее по ноге в знак предостережения. Я предполагаю, что ей велели ничего не говорить и особенно не спрашивать, ослепнет ли ее старший брат.

– Не знаю, – ответил я. – Я пришел, чтобы выяснить, как и почему это произошло. А на твой вопрос ответят хирурги.

Сестра пациента задумчиво кивнула. Она была умной маленькой девочкой.

– Он что, сумасшедший?

Это замечательно! Ее родителям потребовалась бы не одна неделя, чтобы задать тот же вопрос вслух, а девочка сделала это сразу. Они, очевидно, обсуждали его поведение между собой. Мать не стала ее отчитывать, она просто слегка наклонилась вперед, и тогда я увидела, что мистер Нельсон тоже посмотрел на меня. Они были похожи на моих родителей, ловивших каждое слово врача, но пока у меня не было для них слов утешения.

Кто такой психиатр?

Можем ли мы доверять вам?

Будет ли Сэм в порядке?

Наш сын сошел с ума?

Вы ему поможете?

Что с ним будет?

Его привлекут к ответственности?

Даже Сэм на мгновение повернулся ко мне, но затем его внимание рассеялось, и я увидел, что он что-то бормочет себе под нос.

Куда я дел свой плащ?

Я посмотрел на девочку и почувствовал, как три пары глаз впились в меня. Он сумасшедший? Вот в чем был главный вопрос.

– Это зависит от того, что подразумевать под безумием, – обратился я к девочке. – В твоем возрасте я пытался разрезать мяч для гольфа пополам. Я хотел знать, что там внутри. Но мы так сильно сдавили его, что он выскочил из тисков и попал прямо в глаз моему брату. Папа сказал, что мы сошли с ума, но это было не безумие, а просто глупый поступок. – Я посмотрел на родителей Сэма. – Вопрос в том, почему он поранился, есть ли у него болезнь и как мы можем ему помочь? – Я снова повернулся к девочке. – Нам нужно выяснить, почему Сэм повредил себе глаз.

– А ваш брат потерял глаз? – сразу же спросила она.

– Нет, с ним все было в порядке.

Она выслушала мой ответ, повернулась обратно к матери и прижалась к ней головой.

– Хотите, я отведу ее погулять? – спросила миссис Нельсон, баюкая дочь.

– Я не возражаю против ее присутствия. Я буду рад, если она останется здесь с вами. Только вы периодически напоминайте ей, что она ни в чем не виновата, а то детям порой приходят в голову очень странные мысли.

Я наблюдал за Сэмом, пока мы обменивались репликами с его матерью.

У него были активные галлюцинации: он был настолько поглощен голосами в своей голове, что едва мог сосредоточиться на происходящем вокруг. Время от времени он протягивал руку и теребил что-то перед собой – скорее всего, у него были еще и зрительные галлюцинации. Он так сильно сам себе повредил глаз, что мог ослепнуть, и, вероятно, он сделал это в состоянии религиозного бреда.

Сэм не хотел, чтобы его родители уходили, поэтому пришлось разговаривать с ним в их присутствии (его младшая сестра мирно спала в это время, прижавшись к груди матери).

– Как вы себя чувствуете, Сэм?

– Я… Я… Я не знаю. Он во мне. Грех находится во мне. Он у меня в глазу. Я вижу, как он кипит. Я вижу разные вещи. – Он замолчал, сжал кулак и несколько раз ударил себя по голове. – Я не могу думать. Мысли побуждают к действиям. Что сделали с моим глазом?

Миссис Нельсон сидела неподвижно, и слезы текли по ее щекам. Я попытался задать Сэму еще несколько вопросов, но все это утомило его, и он вернулся к бормотанию. Я повернулся к его родителям.

– Когда он в последний раз вел себя нормально?

Они переглянулись, и мистер Нельсон ответил:

– Около года назад. Когда ему исполнилось восемнадцать, сразу после получения аттестата. Я знал, что он употреблял иногда немного марихуаны, но не волновался по этому поводу. Потом он стал религиозным. Я думал, что это просто временный этап. Мы сами верим в Бога, но он дошел до того, что проводил в своей комнате все свободное время и изучал Библию. Потом, примерно месяц назад, он перестал даже следить за собой, мыться и все такое.

– Он не хотел с нами разговаривать, – добавила миссис Нельсон.

– Были ли у него какие-либо необычные симптомы, например голоса или паранойя?

Они снова обменялись тревожными взглядами, словно задаваясь вопросом, почему они не сделали что-то раньше.

– Я слышала, как он разговаривал в своей спальне, – сказала миссис Нельсон. – Он уверял, что говорил по телефону, но я знала, что это не так. А иногда он спускался ночью и ел в одиночестве. Он не хотел есть с нами. Говорил, что еда странная на вкус. – Она прижала руку ко рту, чтобы подавить рыдания. – Он думал, что я пытаюсь его отравить.

– А какие-либо наркотики он употреблял, кроме упомянутой вами марихуаны?

– Он никуда не выходил. Ни с кем не виделся. Он думает, что кто-то приходит и передвигает его вещи по ночам. Пару раз мы вызывали психиатрическую бригаду, но он сказал, что с ним все в порядке. Сказал, что не хочет видеть никаких врачей. И знаете, он в этот момент выглядел вполне нормальным, у него хорошо получалось притворяться здоровым.

– Послушайте, – сказал я, поворачиваясь к пациенту. – Сэм, я думаю, вас нужно перевести ко мне в психиатрическое отделение в другом крыле больнице. Я беспокоюсь за вас и хочу убедиться, что с вами все в порядке и вы будете в безопасности.

– Слава богу, – услышал я вздох мистера Нельсона.

– Я должен быть уверен, что он снова не навредит себе, а если честно, что он опять не взбесится. Я приглашу медсестру из моего отделения, чтобы она посидела с ним, пока он восстанавливается после операции.

У Сэма было психическое заболевание, и я заметил достаточно острых проявлений, чтобы понять, что это, скорее всего, шизофрения.

Я знал, что должен перевести его в свое отделение. Учитывая историю болезни, риски и неспособность согласиться на госпитализацию, его нужно было содержать под стражей в соответствии с Законом о психическом здоровье.

Ведь рано или поздно полиция будет расследовать это дело, и Сэму могут предъявить уголовное обвинение – возможно, даже что-то типа нанесения тяжких телесных повреждений. Поэтому судьи хотят знать, годен ли он для того, чтобы предстать перед судом и признать себя виновным. Если да, то суду надо знать, был ли он с юридической точки зрения невменяемым^[6] в момент совершения преступления. Если нет, то необходимо понять, нужно ли его лечить в соответствии с разделом 37 Закона о психическом здоровье. И что еще более важно, я знаю точно, что не избежать очередного разговора с мистером и миссис Нельсон. И они непременно спросят меня, есть ли у Сэма шизофрения, а я посмотрю на них и скажу:

– Да, у Сэма шизофрения.

Тогда они мрачно кивнут и скажут мне, что я подтвердил их подозрения, сбылись их худшие опасения, в которые они не хотели поверить, пока не услышали новости от меня.

«У вашего сына шизофрения». Плохие новости. Но ясно и недвусмысленно. Это часть работы врачей – сообщать плохие новости.

«Ваш сын потерял слух. У вашего сына рак. У вашего сына лейкемия. У вашего сына опухоль головного мозга. У вашего сына диабет. Ваш сын умирает»… Быть может, тогда, много лет назад, весть о том, что с глазом моего брата все будет в порядке, была единственной хорошей новостью за весь день. Быть может, тот доктор за пять минут до этого сообщил другому пациенту, что тот ослепнет и с этим ничего нельзя поделать. Такая профессия…