Записки из Тюрьмы

3. Плот Чистилища / Луны Поведают Ужасную Правду

Мы спасены, и мы снова в пути /

Второе судно и вторая попытка доплыть /

Еще одно путешествие из Индонезии /

Грозящее рискованными последствиями /

Еще одно испытание; проверка силы воли /

Доплывем ли целыми или утонем в море? /

Обреченные плыть и обессилевшие /

Мы застряли в лимбе. Это чистилище.

Палящее солнце застыло прямо в центре неба, как раскаленное тавро. Оно окутывает океан, напоминающий искривленное зеркало, простирающееся вдаль… безгранично. Волны накатывают и отступают, время от времени раскачивая маленькое белое рыбацкое судно, примостившееся рядом с большим грузовым кораблем, массивным, как здание. Наше маленькое суденышко подобно крошечному камешку, безмятежно лежащему в тени увесистого валуна. Солнце выглядит крупнее, чем обычно; его лучи стекают вниз, обжигая кожу, расплавляя нас, возможно, единственных существ в этом огромном пространстве, в этом широком открытом море.

Возвышающийся над нами британский грузовой корабль забит красными и синими контейнерами, уложенными друг на друга так, что они достают до самого неба, на котором нет ни облачка. Матросы с палубы направляют шланги с пресной водой на нашу лодку и нас, ее пропахших морем пассажиров. Мужчины соревнуются в глупости, только чтобы первыми принять душ под жарким солнцем и смыть соль. Все они остервенело пытаются опередить друг друга. Обессиленные женщины осели на ветхие красные сиденья на нижнем уровне лодки, привалившись плечом к плечу. Некоторые держат на руках детей – малышей в синяках и с распухшими губами.

Снизу, с палубы нашей лодки, я не могу полностью разглядеть моряков. Видны только их белокурые головы. Но мне легко представить их глаза: голубые, цвета океана, из которого нас спасли. Матросы сматывают шланги, и через несколько мгновений на палубу нашей лодки опускается небольшая платформа с отдельными упаковками печенья, емкостями с водой и пачками сигарет. Пока она опускается, мужчины на борту протягивают к ней руки. Все взаимодействие с этим британским кораблем наполнено ощущением необычайной доброты. Мы совсем забыли о насилии, оскорблениях, ругани и слезах – горьком опыте нашего предыдущего общения с властями.

Мужчины заметно воодушевились, увидев эти дары, и тут же сцепились за лакомую долю этого небольшого груза. Женатые мужчины, чьи жены остались на нижнем этаже, стараются больше остальных. Они устраивают жестокие схватки за несколько лишних пачек печенья. Кажется, они демонстрируют некую форму буйной маскулинности^[61], движимые непреодолимым чувством долга, ответственностью за то, чтобы наполнить желудки, накормить свои семьи любой ценой. Все они словно дикие волки, голодные волки, пожирающие и разрывающие внутренности добычи, то и дело огрызаясь друг на друга.

После этой потасовки парни немедленно закуривают… воздух наполняется мутным дымом, грязным, как из трубы паровоза. Верхняя палуба лодки моментально утопает в дыму.

Они вдыхают этот дым с такой жадностью, словно он проходит не только через легкие, но и через пустые желудки и внутренности – выдыхаемый дым пропитан вкусом голода. Запахом нескольких дней истощения.

В дележке этого небольшого груза не было ни справедливости, ни равноправного решения, ни морально честного итога. Это был типичный пример «справедливости» по закону джунглей – сильнейший получил большую долю. Я вижу толстого лысого мужчину с кривой ногой, набивающего оба кармана. Я наблюдаю, как он собирался проглотить печенье, но поскользнулся в луже на палубе. Он едва не рухнул лицом вниз, но умело восстановил равновесие, даже не выронив печенье. Даже он с больной ногой смог запихнуть больше печенья в карманы, чем кто-то вроде меня. Выпрямившись, он прячет пачку печенья под грязную рубашку и, покраснев от усилий, спускается вниз.

Пока усталые и рассерженные мужчины по-детски выражают досаду, по лестнице поднимается Наша Гольшифте^[62]. Она кричит на них и выхватывает у них из рук сигареты и печенье, чтобы раздать женщинам и детям внизу. Гвалт на палубе ненадолго стихает, будто перед страхом грома и молнии. У Нашей Гольшифте крупное тело и лицо, а ее темные глаза полны ярости. Она иранка и мать, она инициативная и властная женщина. Мы затеряны где-то в океане, но она все равно держится с отвагой и достоинством.

Пока многие посреди царящего хаоса готовы были переступить через поверженных собратьев ради фиников или фисташек, она заботится о напуганных и слабых. В первые два дня нашего пребывания в море мы поняли, что на лодке только один бак с водой, и она распределила ее по порциям, чтобы никто не умер от голода или жажды. Она горда и уверена в себе, как львица. Она осмелилась даже покинуть нижний этаж, ставший убежищем для более робких женщин, чтобы противостоять мужчинам и дать им отпор. Ее сила духа такова, что никто не оспаривает ее слова. Никто ей не перечит. Между ней и прочими пассажирами существует особый вид уважения: все знают, что Наша Гольшифте не из тех, кто возьмет провизию только для своих двоих детей или своего тощего мужа. Как только она уходит, наступает затишье, и мы все находим местечко, чтобы усесться и проглотить эти сухие печенья.

Я вижу, что лицо Друга Голубоглазого стало ярко-красным от солнечных ожогов. Он сидит на краю лодки, пристально глядя на горизонт. Его подруга Азаде внизу, с остальными женщинами. Я знаю, что эти двое поддерживали и подбадривали друг друга более четырех месяцев. В Индонезии они столкнулись с множеством трудностей. Мы уже не впервые втроем пытаемся добраться до суши после того, как чуть не утонули в море. Мы были в одной группе во время моей первой неудачной попытки добраться до Австралии. Но они убедили друг друга продолжить это трудное путешествие. Теперь у них эмоциональный подъем: один последний шаг, и мы, возможно, достигнем нашей цели.

Беззубый Дурак проходит мимо штурвала, победно ухмыляясь. Он выглядит довольным, как ребенок, получивший угощение. Я помню подвал того отеля в Кендари, где Беззубый Дурак рассказал свою горькую историю. В юности его бросили в тюрьму. Он рассказал мне, что в последний раз видел свою мать в тюрьме. Она сказала ему тогда: «Я думаю, мы видимся последний раз, сын мой», и неделю спустя ему сообщили, что она умерла. Его отец умер всего две недели спустя. Когда он говорил о них, на его глаза наворачивались слезы. Те события наложили на него болезненный отпечаток: на вид он старше своих лет.

Но теперь он сияет, словно зная, что стоит на пороге огромного счастья и вот-вот увидит, как его мечта становится реальностью. В морщинах на его лице выгравировано, что удача наконец улыбается ему и он пережил тот страшный период, когда его преследовала смерть. Такова природа смерти; даже краткое соприкосновение со смертностью придает жизни удивительное ощущение смысла.

Кажется, что вокруг меня сидят люди, чьи мысли полны прекрасных образов из их мечтаний, – пускай их и преследуют спутанные и тревожные воспоминания. Голод препятствовал оптимизму. Но сейчас все веселы. Даже те, кто ест или курит в полной тишине, излучают радость. Наша изнурительная одиссея подошла к концу, и, поскольку британский капитан уведомил австралийскую сторону, все ожидают прибытия корабля Австралийского флота.

Голод – чрезвычайно мощная сила. Она пронизывает все. Одна-единственная фисташка или финик могут определить, выживешь ты или умрешь. Я осознал это, день за днем изнывая от голода посреди моря. Много раз я видел, как другие тайком вытаскивали финик из нижнего белья и проглатывали его в мгновение ока, пока никто не понял и не заметил, что у них изо рта пахнет едой. Все пристально изучают друг друга; их глаза выискивают жующую челюсть или движения горла.

Но теперь все эти подозрения рассеялись, уступив место радости и доброте. Мы преисполнились блаженства бытия. Я чувствую, что все мои кошмары остались позади – и все благодаря тому грузовому кораблю. Я уверен, что на этот раз избежал смерти, и вижу жизнь вокруг себя во всей ее полноте.

В этом приподнятом душевном состоянии я закуриваю одну из сигарет, всего несколько минут назад бывших источником раздора. Когда я вдыхаю сигаретный дым, его запах смешивается со вкусом пережеванного печенья.

И все же обрывки кошмара, пережитого мной в Индонезии и этом океане, до сих пор мелькают у меня перед глазами.

Бездомный скиталец /

Голодный, усталый /

Он бился с волнами /

И почти утонул.

Я понимаю, что мне нужно время, прежде чем его фрагменты улягутся у меня в голове. Но одно кажется ясным: по крайней мере, этот кошмар подошел к концу, ведь я наконец достигаю последнего этапа своего путешествия.

Мой бедный пустой желудок одержал верх, вытесняя все остальные мысли. Я чувствую его – я могу себе его представить, – все мое внимание сосредоточено на моем желудке и на пережеванной пище внутри. Как будто у меня в теле появился дополнительный орган. Голод и жажда привели меня к порогу смерти; они же заставили каждую каплю моей энергии устремиться к моему нутру.

Если бы не кто-то вроде Нашей Гольшифте, я, возможно, вообще не сидел бы на своей тощей заднице на этом жестком полу. Вместо этого я мог быть как Голубоглазый Парень… глубоко внизу, на дне океана. Конечно, сейчас настроение моря так странно сменилось… на абсолютный штиль.

Для всех судов, плывущих в Австралию, действует жестокий закон. Если кто-то погибнет во время путешествия, его тело не достигнет суши. Я слышал, что капитаны безжалостно отправляют тела людей в волны. Я уверен – если я умру во время этого путешествия, они не задумываясь выбросят мой труп в океан – вышвырнут на корм акулам.

Во время нашей первой поездки еда была наименьшей из забот. Но на этом судне люди внимательные, бдительные и голодные. Изголодавшиеся. В таком состоянии они были готовы к войне. К тому же, когда я поднялся на борт, у меня с собой не было ни крошки, тогда как остальные запаслись провизией на несколько дней.

На третий или четвертый день путешествия, когда мы миновали последний остров, обозначавший границы Индонезии, лодка остановилась. Я терял сознание от голода… Я умирал от истощения. Неуклюже пошарив в щели рядом с засаленными двигателями, я нашел одно-единственное зерно арахиса. Оно было полностью почерневшее, все в грязи. Я стер черный налет ногтем, отправил его в рот и проглотил. Теперь, спустя много времени, я могу утверждать, что оно одно питало меня все последующие дни, пока мы не добрались до грузового судна. Я выживал на одном арахисовом зерне. Хотя окружали меня люди с едой, рассованной по рюкзакам и карманам.

Во время этой поездки я в какой-то момент настолько обезумел от голода, что поднялся и начал беспорядочно угрожать остальным пассажирам. Я помню точную фразу, которую я выпалил: «Послушайте, я голоден, и для меня сейчас совершенно нормально отнять у кого-то еду… И я намерен это сделать!» Логичное утверждение. Возможно, даже философское. Но произнесено это было в момент, когда голод и страх смерти пошатнули мое душевное равновесие. Оглядываясь назад, можно сказать, что сутью этого представления была пародия на власть. Просто представьте мое поведение, жесты и меня самого, заявляющего подобное, – человека, чьи ребра так торчали, что их легко можно было пересчитать. Представьте ходячий скелет, пытающийся самоутвердиться подобным образом. Нелепая сцена.

И теперь, пребывая в этом чистилище под надзором британского грузового судна, я вспоминаю те дни, полные смертельного голода, и жажды, и неослабевающего страха перед волнами.

Пережеванная пища превратилась в патоку у меня внутри. Эта патока просачивается в кровь, бегущую по моим венам.

Словно мед во мне течет /

Я жив, я не погиб /

Я чувствую мое нутро/

Каждый его изгиб /

Готов распасться мой хребет /

Я чувствую все свои кости /

Я превратился в скелет /

Под слоем опаленной плоти.

Но даже само это тело, это ослабленное тело, все еще способно к выживанию. Я семь дней терпел голод и жажду до этого приема пищи. И он ощущался как сопротивление, своего рода сладкая победа. Но ценой этой победы стало то, что мое тело превратилось в раздавленную и жалкую сущность.

* * *

Несколько мужчин собираются у штурвала. Они громко смеются – так, чтобы их все слышали. Они издевательски хохочут над Пингвином. Он лежит на капитанском матрасе, широко раскинув руки, словно сдается в плен, а его искривленные ноги по-утиному раскинуты в стороны. Его глаза открыты, но будто остекленели; они отражают испытываемый им ужас. Сам он похож на труп.

Прошлой ночью была гроза. Небо взревело, и на нас тяжелыми каплями обрушился ливень. Капитан приказал всем мужчинам спуститься вниз. (Это переносит вес лодки ниже, чтобы избежать опрокидывания. Фактически судно было на грани затопления.) Только Пингвин проигнорировал приказы капитана и остался на месте, будто лист металла, распластанный на полу. Несколько человек пытались его поднять, но казалось, что он словно прибит к палубе по краям. Так что он лежит здесь еще со вчерашнего вечера. Возможно, перед его мысленным взором все еще мелькают картины шторма. Он, кажется, совершенно не в курсе, что творится вокруг, не осознает, кто его окружает, и не подозревает об огромном корабле, который спас нас. Он будто думает, что малейшее движение решит его участь.

Друг Голубоглазого запихивает печенье в рот Пингвину и заливает его водой. Но тот все равно словно приклеен к палубе. Он даже не передвинулся под навес, прикрывающий каюту капитана. Без сомнения, он пережил мучительный вечер рядом с нашим уставшим капитаном; капли дождя лупили по его телу, словно тяжелые камни, а ветер яростно хлестал до сегодняшнего утра. Он стал пленником смерти, запертым в собственном теле. По иронии судьбы, возможно, если бы он передвинулся хотя бы на дюйм, шторм не истерзал бы его так сильно.

Теперь он похож на кусок бледного мяса. Мужчины, насмехавшиеся над ним, прошлой ночью сами были так же бледны от страха. Они не понимают, насколько храбр парень, над которым они сейчас издеваются, – он до этого чуть не утонул. Необыкновенное тайное качество – его мужество, позволившее ему во второй раз выйти в этот океан, снова бросить ему вызов, несмотря на гигантские волны.

Видя, как он жалок, голоден и перепуган, остальные становятся смелее и увереннее в себе – гнусное поведение. Слабые начинают мнить себя сильными, когда видят страдания других. Но чужой крах пробуждает угнетателя в каждом из нас. Чужое падение становится предлогом показать свое превосходство.

Светловолосый парень, все лицо которого начинает шелушиться, сидит на носу лодки со своим лысым другом, указывая на Пингвина и заливаясь смехом. Как и другие, он пытается игнорировать собственный страх, собственные слабости; он прячет их под маской веселья.

Несколько дней назад, когда мы пришвартовались у последнего индонезийского острова, многие на борту были в ужасе от штормового моря и пытались убедить капитана вернуться на материк. Но Светловолосый Парень и несколько других юнцов угрожали капитану и пассажирам, требуя, чтобы мы плыли дальше, к нашему первоначальному пункту назначения. У нас не осталось выбора, кроме как согласиться. Признаю, я был за то, чтобы продолжать идти прежним курсом, но не вмешивался в спор. Теперь меня мучает чувство вины; ни у кого больше не было шансов противостоять этой группе молодых упрямцев, в которую, получается, входил и я.

Был момент, когда Светловолосый Парень упал за борт. Над ним тут же начали насмехаться, тыча в него пальцами. Он был в бешенстве и панике, неистово размахивал руками и брыкался, как тонущая мышь. Беззубый Дурак храбро нырнул в волны и вытащил его обратно на борт. Как только ноги парня коснулись палубы, он и впрямь выглядел, как жалкая дрожащая и мокрая мышь, изрыгающая кислую морскую воду.

А теперь Светловолосый Парень насмехается над жалким состоянием Пингвина, чтобы скрыть собственную хрупкость и глубоко засевший страх. Он смеется, широко раскрыв рот и скаля свои желтые зубы. Сегодня он самый могущественный человек на свете, в отличие от Пингвина – самого слабого и трусливого.

Некоторых, похоже, не волнует ситуация с Пингвином. Высокий парень, который донимал семьи и орал на женщин двумя ночами ранее, сейчас спокоен. Он доедает крошки от печенья, оставшиеся на дне пластиковой обертки. Вокруг его рта налипли крошки, а пыль от печенья покрывает тонкие волоски на верхней губе. Он напоминает кошку, окунувшую голову в молоко. Он проглатывает крошки печенья и слизывает все, что осталось внутри обертки. То, как он выныривает из упаковки, а затем ныряет лицом обратно, напоминает мне козла, которому во время голодной зимы насыпали в кормушку немного вкусной люцерны. Козел так же тянется мордой в кормушку, набивает рот, а затем отрывается от пластикового контейнера, задумчиво пережевывая еду. Светловолосый Парень выглядит довольным. И даже пока он говорит, его челюсти не перестают жевать. Он жует, глотает и выплевывает в воздух словесный поток. Я вынужденно слушаю, и, хотя его высказывания не адресованы кому-то конкретно, он требует, чтобы сидящие вокруг к нему прислушивались. Похоже, так он оправдывает свое поведение в предыдущие дни:

«Я говорил, что не надо разворачивать лодку…»

«Я знал, что в итоге мы доберемся до Австралии…»

«Я знал, что нам не надо слушать этих пугливых женщин…»

«Добро пожаловать в Австралию…»

«Нужно просто набраться смелости!»

Он продолжал разглагольствовать в таком духе, будто впечатывая свои горделивые и презрительные слова в пластиковую упаковку из-под печенья.

* * *

Моряки все еще смотрят на нас сверху вниз с палубы своего корабля, стоя там, наверху, рядом со своими контейнерами, громоздящимися до небес. Они изучают нашу лодку и ее пассажиров. Разглядывают людей, ранее охваченных хаосом и суматохой, а сейчас спокойных, хоть и измученных. Несколько моряков делают фото, желая запечатлеть нас, выживших. Несомненно, они разделяют наше нетерпение… Мы ожидаем прибытия корабля австралийского флота; они ждут, чтобы передать нас и нашу маленькую лодку австралийцам. Моряки на борту грузового судна наверняка хотят возобновить свое путешествие, вернув судно на прежний курс.

Минуют часы, еле тянется время /

Жарясь на солнце, мы ждем в нетерпении /

Под безжалостно палящими лучами /

Мы в сладком предвкушении мечтаем /

О миге, когда закончатся наши невзгоды /

И мы наконец вдохнем аромат свободы.

Однако в глубине моего сознания зреет тревога. Я беспокоюсь, что индонезийская морская полиция даже сейчас может появиться на горизонте. Я боюсь, что они объявятся и все нам испортят.

Несколько женщин набрались смелости и поднялись из своего укрытия на нижней палубе. Они пришли наверх, под обжигающее солнце, вероятно, надеясь, что здесь их пот испарится, превратившись в пар. Одна из них – жена Кривоногого Мани^[63]; она держит на руках их двухлетнего малыша. Тот кричит и рыдает. Его вопли будто сливаются в одну длинную оглушительную песню. Плач ребенка звенит у меня в ушах и кромсает мои мысли. Такое чувство, словно этот крик разъедает мой мозг.

С каждым криком Кривоногий Мани неуверенно делает шаг вперед, нежно гладит своего малыша по лицу, а затем снова отступает. При каждом движении своего мужа взад-вперед его недовольная жена скептически наблюдает за ним. Она говорит с ним так свысока, словно считает, что именно ее муж все это устроил и полностью виновен в том, что затащил их на борт этой лодки, в эту морскую одиссею. Однако по ее деспотичному взгляду очевидно, что именно она стоит за каждым решением, которое принимают эти двое. Глядя на нее, трудно представить, что несчастный съежившийся мужчина имеет хоть какое-то право голоса по этому вопросу.

Она укачивает плачущего малыша. Она пытается отвлечь его, указывая на бескрайний океан. Может быть, водные просторы утихомирят его крики? Но образ притихших вод не привлекает малыша. Яростный вопль ребенка только усиливается.

Все напрягаются из-за этой суматохи. И становится ясно, что они поднялись с нижнего этажа из-за того, что их засыпали жалобами.

Иранец, который явно всю жизнь отличался вспыльчивостью, сидит в сторонке, бормоча бранные слова себе под нос. Можно заметить, как он медленно закипает, словно чайник, пока его бурчание не нарастает до крика. Наконец морщины на его лбу и между бровей вспыхивают красным, и он больше не может сдерживаться. Он орет: «Если вы не заткнете ребенка, я скину всех вас в море!» Ярость на лице и в голосе Вспыльчивого Иранца так велика, что семья возвращается на нижний этаж, по пути перешептываясь между собой. Контраст между Вспыльчивым Иранцем и пристыженным Кривоногим Мани резко бросается в глаза. Кривоногий Мани отлично знал, что не способен защитить жену и ребенка; вены, выступившие на его ярко-красном лице, выдавали его страх и смущение. Он боялся гнева жены, у которой теперь был веский повод обвинить его в своих страданиях, как только они доберутся до нижнего этажа.

Сегодня Вспыльчивый Иранец запугивает эту семью, но буквально прошлой ночью, в разгар шторма, я видел, как он ежился от страха то на нижнем этаже лодки, то на корме, прячась там… Он цепенел от ужаса. Его затрясло, когда на нас обрушились огромные волны. Даже его дыхание диктовал ритм подъема и спада воды. Он был так напуган, что прижался к моим тощим рукам и телу, вцепившись рукой в арабского парня. Иногда мужчине требуется мужество, чтобы заплакать, но к Вспыльчивому Иранцу той ночью это не относилось. Его слезы не были проявлением храбрости; когда налетел тайфун, он всхлипывал и рыдал. Он плакал всем своим существом и теперь пытается скрыть этот факт.

Труп похож на курящий скелет; костлявая фигура, безразличная к окружению. У него равнодушный взгляд и отстраненное поведение. На этой бушующей лодке Труп кажется самым беззаботным. Он сидит, закинув ногу на ногу, и курит свою сигарету. Он из тех, кто время от времени достает фисташку или финик, спрятанные в нижнем белье, и грызет их, как мышь. Он делает это снова и снова, а затем озирается с безучастным видом, будто ничего необычного не произошло. Он часто выхватывает почти израсходованные окурки из рук капитана, как пиявка; и выкуривает то, что осталось, до самого фильтра. Он ведет себя так, словно страдает от морской болезни и голода, хотя на самом деле он энергичнее всех остальных. Несколько раз он просто спрыгивал на нижний этаж, чтобы выбросить свою коллекцию финиковых косточек и фисташковой скорлупы.

Прошлой ночью, прежде чем капитан приказал нам всем спуститься вниз, Труп отправился к женщинам, где уютно уснул, так, словно был женат на одной из них, и предполагал, что никто не оскорбится. Такие, как он, очень хитры; в период кризиса они всегда точно знают, как извлечь максимальную пользу для себя из трудной ситуации. Этим утром большинство мужчин были ужасно измотаны штормовой ночью, но Труп выглядел свежим и оживленным; он прибыл на верхнюю палубу в сухой одежде и с запасом печенья и сигарет.

Несколько дней назад я наблюдал, как Вспыльчивый Иранец догадался, что у Трупа была еда. Когда Вспыльчивый Иранец что-то замышляет, то становится беспокойным – это читается на его морщинистом лице. На этот раз он целый день пялился на Трупа, сердито хмурясь на него и его рюкзак. Вспыльчивый Иранец искал удобного случая, ожидая, когда Труп оставит свой рюкзак без присмотра, чтобы завладеть им. Вспыльчивый Иранец – типаж безжалостного бандита. При необходимости он смог бы выбросить за борт кого-нибудь вроде Трупа ради нескольких кусочков еды. Однако он не рискнул, поскольку Труп явно мог постоять за себя.

Наконец Труп спустился на нижнюю палубу по неотложному делу, оставив свой рюкзак. В спешке он даже пнул руки и ноги нескольких человек, без сил лежащих на палубе. Вспыльчивый Иранец, не теряя времени даром, отправился за рюкзаком. Он вытряхнул одежду и личные вещи и обыскал все карманы внутри и снаружи. Он нашел черный пакет. Но когда он начал его открывать, вернулся Труп. Вспыльчивый Иранец быстро засунул пакет обратно на место. Но Труп не был дураком. Он знал, что задумал Вспыльчивый Иранец. Он точно знал, когда появиться, словно призрак, а когда скрыться в темноте, как сова.

* * *

Люди сидят по всей палубе этого судна, каждый из них несет груз неизвестного прошлого, каждый выжил в опасном путешествии, и каждый теперь – часть этого собрания. И всех привела сюда лишь одна цель: прибытие в страну под названием Австралия. Солнце становится все жарче и жарче. Оно будто медленно спускается к нам. Оно кажется слишком близким – настолько, будто необъятное водное пространство под нами в любой момент может превратиться в пар.

Все мое внимание приковано к линии горизонта. Я всматриваюсь в нее, в нетерпении ожидая, когда покажется австралийское судно. Но острые, как бритва, лучи солнца покрывают водную поверхность такими яркими бликами, что я ничего не могу разглядеть на горизонте, на этой далекой линии, как бы я ни вглядывался.

Я всматриваюсь в бесконечную водную гладь /

Но словно белое пламя застилает мой взгляд /

На лодке внезапно наступает тишина /

Водная равнина высветлена добела /

Словно раскаленный металл, она сияет /

Океан ослепительно сверкает.

Даже если бы корабль плыл в нашу сторону, при таком ярком освещении мы бы его не разглядели. Я не знаю точно, где мы находимся, я понятия не имею, как далеко мы, скажем, от Острова Рождества. Кто знает? Может быть, мы в сотнях километрах от Австралии, в самом сердце Индийского океана. Возможно, мы просто ходили кругами, оставаясь вблизи индонезийского берега. Я помню, что прошлой ночью, как раз перед тем, как разразилась буря, мой взгляд был прикован к луне. Но во время путешествия я видел, что луна восходит как на левой, так и на правой стороне неба.

Находясь в открытом море, человек не имеет представления о своем географическом положении. Там теряются все наземные ориентиры. Куда ни посмотри – взгляд тонет в бесконечных водах; кругом одна вода и волны – до самого горизонта. Только небо надежно; можно доверять лишь ему, неподвижным звездам и положению луны.

Итак, глядя на эту луну, я понял, что временами мы плавали по кругу, временами подолгу двигались навстречу луне. Тогда во мне росла надежда. Но она снова рушилась, когда мы еще дольше плыли в противоположном направлении.

Я ненавижу луну. Она говорит мне, что мы заблудились, что мы скитаемся бесцельно.

Мрак разрастается все больше /

Луна прячется за темной кожей ночи /

Во власти безнадеги я испытываю и радость /

С уходом луны я ощущаю безопасность /

Иногда легче находиться в неведении /

Когда незнание истины дарит успокоение.

Осознание правды в любой ситуации вызывает в воображении своего рода страх или тревогу – глубоко внутри, в самых тайных и сокровенных местах. Осознание истины о луне и ее волшебном сиянии вызывает во мне страх заблудиться, оказаться в изгнании. Но у правды есть и другое лицо – своего рода утешение, которое можно обнаружить за внешним ужасом.

Истина противоречива и неоднозначна /

Истина кутается в одеждах мрачных /

Как и луна, что прячется в облаках /

Рождая то покой, то тоску и страх /

Во тьме и мраке нас одолевает отчаяние /

Луна выныривает снова, в сиянии /

Величественный океан убаюкан ритмом волн /

Он то оберегает, то насылает шторм /

В эпицентре небес сияющая сфера /

Нас забросила сюда надежды химера /

Когда уходит луна, в непроницаемой тьме /

Море крадется ближе, волны становятся смелей.

Я всегда ненавидел ожидание. Ожидание – это орудие пыток в темнице времени. Я пленник в когтях некой алчной непреодолимой силы.

Сила, что лишает меня права на жизнь /

И выбрасывает, как сломанный механизм /

Сила, что меня от самого себя отчуждает /

Сила, что мучает меня и истязает.

Это существование в режиме ожидания меня сильно раздражает и всегда раздражало. Чувство вынужденного бездействия, когда жизнь будто поставили на паузу. Еще хуже, когда собственное ожидание усугубляется нетерпеливым ожиданием других. Как в этот конкретный момент, когда мы все уставились в одну точку и все жаждем одного и того же.

Но ничто не происходит так, как ожидалось. Пока мы вглядывались в далекий горизонт, большой корабль возник позади нас.

Мы оборачиваемся. На самой высокой точке корабля торжественно и свободно развевается на ветру австралийский флаг.