Но я молчал и сохранял спокойствие.
– Ну, че молчишь? Думаешь? А что думать-то? Хочешь стойко выдержать все испытания и проявить героизм? Ну, это здесь не пройдет! Раз, два, три – и замри! Навеки! Все, кто выходит отсюда живым и невредимым, дают согласие сотрудничать с нами! Просто так мы никого не выпускаем! То, что они потом говорят, мол, оправдали ввиду доказанной невиновности или выпустили из-за чистосердечного раскаяния – это брехня, лапша на уши наивных масс!
Он прошелся по кабинету, потирая руки и встал сзади меня. Он дышал мне в затылок, и это нервировало. Так хотелось вскочить и дать ему кулаком по лицу, свернуть шею, разорвать в клочья. Но, стиснув зубы, молча терпел.
– Твой род виновен перед советской властью! – продолжил он уже другим тоном. – То, что ты и некоторые сородичи преданы властям и честно работают, может и не перетянуть чашу весов в свою пользу. Одного Салима достаточно, чтобы вас всех поставить к стенке!
Мои руки и ноги стали ватными. Он вернулся на свое место, довольно глядя на мой страх, а я неимоверным усилием воли заставил себя сидеть спокойно. Мысли лихорадочно скакали в голове – неужели они поймали Салима? Если да, где же он? Жив или мертв? Но спросить об этом я не мог.
Узункулак, молва народная, доносила, что Салим с горсткой храбрецов присоединился к басмачам и в горячих песках Средней Азии бился с красногвардейцами. В тридцатые годы дошли слухи о том, что Салим примкнул к восставшим против конфискации и коллективизации. После жестокого подавления восстания он будто растворился в хаосе тех лет, вроде скрылся вместе с непокорными мангыстаускими адайцами среди барханов туркменских Каракумов, и узункулак уже редко доносил о нем весточки, овеянные легендой. А после голода тридцать второго вообще прервались все слухи о нем. Мы думали, что он либо умер от голода, либо был убит в бою, либо бежал за кордон – в Афганистан или Иран.
– Про вашего братца легенды ходят в степи, – продолжал следак с ехидством. – Говорят, он дух непокорных кочевников, воскресший ради возмездия безбожникам. Согласно народной молве, является то в облике стрелка и карает кафыров, то есть нас, советских работников. А иногда из глубины степи, в темную ночь, прилетает его пуля, не знающая промаха, и поражает того, кого ненавидит народ, кто заслуживает смерти. В этих сильно преувеличенных россказнях, к сожалению, есть и доля правды – в течение последних лет несколько ответственных советских работников были застрелены. Но от нас никто не уходил, и не уйдет! Вот и час возмездия настал! Отвечать-то надо за братца-призрака! Так что выбирай – или пан, или пропал! Либо – либо!
Он сильно ударил кулаком по столу. Это был мой шанс. И я молча, тяжело кивнул ему. Мой мучитель возликовал. Налил еще по полстакана первача и произнес здравицу. Мы выпили, этим как бы скрепляя наш договор о тайном сотрудничестве.
Я твердо решил: открыто спорить, тем более вступать в схватку с этой чудовищной машиной бессмысленно. Что было бы, встань я в позу героя, как пишут в высокопафосных книгах, и крикнул бы на весь свет: «Нет! Не буду хитрить, поступаться своими принципами! Я честный человек и остаюсь им даже в смертный час! Буду говорить только правду! Лучше погибну в борьбе, стоя с гордо поднятой головой, чем буду жить на коленях, прогибаясь, обманывая всех и себя!» Да просто расстреляли бы, и конец!
Я выбрал путь гибкости и хитрости.
Необходимое отступление
Так повернулась в совсем неожиданную сторону линия моей жизни.
Теперь я думал не только о том, как выжить самому, но и старался по мере сил предостеречь кого надо и даже предотвратить арест невинных людей, помочь некоторым уйти от карающей машины НКВД.
И так, изучая изворотливые хитросплетения страшного времени, заметил одну особенность работы бывших шолак бельсенды – горе активистов, а ныне салпанкулаков – доносчиков-сексотов. Оказалось, они потихоньку начинали обрабатывать свои жертвы, вовлекая тех в разговоры сомнительного толка. То есть сами начинали критиковать власти за те или иные шаги, выражали свое возмущение или несогласие какими-то действиями руководителей разного ранга. Провоцировали. Ну, естественно, честный, правдивый человек живо включался в разговор с таким откровенным собеседником и охотно высказывал свою точку зрения по тем или иным вопросам, аргументируя жизненными фактами. Все, салпанкулаку – сексоту достаточно материала для домалак арыз – анонимного доноса, и судьба бедолаги-правдоискателя предрешена. У меня кровь кипела от такой подлости и всегда хотелось вырвать глотку этим оборотням. И еще хотелось протрубить на всю степь: «О мои братья, почему вы такие наивные и доверчивые!? Не верьте провокационным словам, попридерживайте язык!» Поскольку не мог сделать ни того, ни другого, решил помогать своему народу делом, хоть и маленьким, но реальным. Я начал поступать с подлецами так же подло, дабы не дать им вершить свои черные дела – начал доносить на доносчиков. И вот сейчас, находясь в закате жизни, ближе к небесам, не жалею об этом! Конечно, было бы хорошо, если бы всего этого не случилось! Если бы мы могли ангелочками, какими были в младенчестве, прожить всю жизнь, если бы да кабы… Но, как известно, жизнь всегда ставит перед выбором. И еще мы любим быть непримиримыми максималистами, настоящий человек должен быть таким-то и таким-то… Все это хорошо, но чаще всего моралисты и религиозные проповедники ведут разговор о том, как все должно быть в идеале! Но идеал – не реальность, и мы должны говорить о том, что случилось на самом деле и как человек вел себя в тот момент! Жизнь земная на то и есть земная жизнь, всякое бывает. Всевышний дал людям эту жизнь, чтобы прошли ее до конца через испытания, счастье, страдания, чтобы думали, выражали свои мысли и действовали, созидали и боролись! Естественно, человек не ангел, поэтому, принимайте человека каким он есть и постарайтесь понимать его душу во всей красе! А если не хотите, то не спешите судить!
Моя жизнь, моя история – далеко не идеальная, но реальная. И она мне мила такой, какая она есть!
Однажды следак вызвал меня на разговор.
– Ну, давай, обрадуй поскорей! Не то, чувствую, сорвусь! – выпалил он.
Я понимал скрытую угрозу. Если у него произойдет нервный срыв, будет очень плохо. Но решил продолжать играть роль степного простачка.
– Всегда рад обрадовать вас! Приезжайте в гости! Зарежем самого жирного барана… Бешбармак, самогон!
Он расхохотался.
– Сам ты баран, хоть и не жирный! Нажраться всегда успеем. Пусть твой баран еще побегает по лугам, наберет сок разнотравья для нашего всеядного желудка! А сейчас хочу сожрать совсем других! Давай врагов народа!
– Нету их! – вырвалось у меня невольно.
– Как так – нету?
– Кончились они! Их всех переловили, перестреляли!
Он ухмыльнулся.
– Не будь таким идиотом! Во-первых, ты пока еще никого не поймал. Во-вторых, враги народа есть всегда! Это водка может закончится, а враги народа – никогда!
– Но в нашем районе их больше нет! – стоял я на своем. – Действительно всех посадили давно! А все остальные – законопослушные последователи марксизма-ленинизма-сталинизма!
– Знаешь что, Асанбай, – проговорил следак тихо, – вот, смотри, сообщество людей есть народ. Но когда кто-нибудь особо выделяется среди людей или отдаляется от них, то становится врагом народа! Вот таких и надо ловить!
Я понял, что упираться дальше нет смысла, но продолжал хитрить.
– Начинаю понимать вас, – сказал с покорным видом. – Но надо тщательно поискать таких, чтобы не пострадали безвинные, преданные советской власти, честные граждане!
– Поищи, поищи, – одобрительно буркнул он. – Кто ищет, тот найдет даже иголку в стоге сена! А насчет честных, преданных граждан… Я не верю никому из твоих соплеменников, всем иноземцам! Все они потенциальные враги нашей власти и, будь моя воля, всех держал бы в лагерях! Так было бы всем хорошо! Нам спокойнее, и им безопаснее! Да, ладно, в перспективе так и будет, наверное. А пока займемся конкретными людьми. Через недельку – мне на стол заклятого, хорошо замаскированного врага народа! Если не найдешь – пойдешь сам по статье! У меня как раз одного не хватает для плана!
Я притворился испуганным и робко закивал головой, в которой уже созревала идея, давно вынашиваемая. Оставалось только продумать детали и осуществить. Нквдешник, ничего не подозревая, остался довольным и, по обыкновению, задымил трубкой.
Он не зря говорил о плане. В народе поговаривали, что каждой области, району сверху дается конкретный план по выявлению народных врагов. Если план не выполняется, значит, товарищи сотрудники плохо работают. Тогда их самих арестуют. Поэтому каждый район стремился выполнять, даже чуточку перевыполнять план в срок. Перевыполнять чуточку – это отправить пару человек сверх плана на эшафот или в лагеря. Не знаю, слухи это или сухая статистика, но такова была действительность того времени. И вот теперь уже я сам должен был выполнить этот чудовищный план любой ценой!
У меня давно был на прицеле известный в прошлом шолак-бельсенды – горе-активист, а ныне салпанкулак – висячее ухо, то есть подслушивающий все доносчик, кляузник. Его ненавидел весь район, но в то же время многие, даже начальники, тихо побаивались. И было от чего. Тот своими доносами и кляузами отправил многих видных людей в лучшем случае в лагеря, а в худшем – на тот свет. Я твердо решил, что пришла пора избавиться от этого чудовища его же методами. Тщательно продумав каждый ход этой тонкой операции, осторожно начал игру. Для начала разослал начальникам районного и областного НКВД несколько домалак арыз – заявлений-анонимок, где было акцентировано внимание на подрывную деятельность салпанкулака. Написал, что он зачастую допускает перегибы в своей работе, дискриминируя тем самым советскую власть в глазах народа. В бытность активистом превышал свои полномочия и забирал последние запасы продуктов у бедного населения, что привело к массовой гибели степняков.
После некоторых колебаний и глубоких раздумий, я также решил, что надо уничтожить и самого следака. Во-первых, его руки уже по локоть в крови безвинных людей, которых он беспощадно ловил и отправлял в ненасытную мясорубку. Он истреблял наш народ с таким рвением, с таким наслаждением, что, глядя на это, у людей волосы стояли дыбом. Он сеял ужас и страх везде на подвластной ему территории. Народ так боялся его, что не смел даже пикнуть, лишь только тихо, про себя проклинал изверга. Да и методы его были изощренными. У меня кипела кровь, и про себя давно вынес ему смертный приговор, но не мог привести в исполнение. Но мысль зрела, не давая покоя. Надо было избавить нашу землю от такого палача. И, по методу оборотней, начал накатывать анонимки на него в вышестоящие структуры НКВД.
Конечно, я понимал, что освободиться от этой железной хватки будет нелегко, а может, и невозможно. Но шел на все сознательно, ни о чем не жалел, и решил на случай неминуемой гибели отомстить сам за себя авансом. То есть, уничтожать побольше врагов, пока это возможно, а когда придет время, уйти со спокойной совестью. Лишь счастливый случай смог бы меня спасти.
И этот случай появился неожиданно.
Как раз в это время сместили и арестовали наркома внутренних дел Ежова. Впоследствии его расстреляли как врага народа. Новым наркомом стал Берия, и прошла очередная чистка в рядах энкеведешников. Это давало возможность привлечь к ответственности приспешников Ежова, коим являлись этот следак энкеведешник и его салпанкулак – сексот.
Наверное, наши анонимки попали в общий поток бурлящих событий, и через некоторое время следака и салпанкулака арестовали. Потом прошла молва в народе, что их расстреляли по приговору тройки. Туда им и дорога!
Таким образом, избавившись одним хитроумным ходом от двух настоящих врагов, я облегченно вздохнул. Не знаю, как все там произошло, но, кажется, все нити оборвались вместе с расстрелянным следователем.
Больше меня по этому вопросу никто не беспокоил.
Война
Вскоре началась война, и про меня вообще забыли.
Несмотря на свой возраст – мне шел тогда сорок первый год, я, по «дружескому совету» руководства, одним из первых добровольцем отправился на фронт Великой Отечественной войны.
До сих пор помню проводы дома. Халима сварила мяса, испекла много лепешек. Мы с детьми молча поели. Всем было тягостно. Трое сыновей и две дочери сильно переживали – казалось, что они вмиг повзрослели и понимают все. Мать благословила, тихо прочитала молитву и обняла меня. Глаза ее были полны печали. Я обнял детей и наказал держаться вместе.
У самого порога Халима, вручая котомку, не выдержала и, наверное, впервые за всю жизнь, при всех обняла меня! Еле сдерживая слезы, прошептала:
– Береги себя! Вернись живым! Вернись, наперекор всему! Мы будем ждать и молиться за тебя!
Сердце разрывалось от горя, но другого пути не было – и я отправился на войну.
Помню, как после скорой переподготовки, шли несколько недель на передовую. Вереница людей, со скатками на спине и винтовками на плечах медленно и непрерывно двигалась неизвестно куда. Лишь командиры часто сверяли маршрут по компасу и уточняли дорогу с кем-то по рации. Только через несколько дней стало понятно, что мы сбились с пути и теперь блуждаем по лесистой, незнакомой местности.
Я машинально шагал вместе со всеми, но мысли часто улетали вдаль. Смотрел на солдат и думал: «Вот идут люди в строю толпой, а ведь у каждого своя жизнь! Идет солдат и несет свою судьбу на спине! Интересно, о чем думает каждый из них?! Никому не дано знать об этом. Воистину, каждый человек – отдельная история, ненаписанная книга! И в одно мгновение жизнь может прерваться! Так и останется непрочитанной эта книга».
Лезут в голову разные мысли, одна страшнее другой. Глядя на строй солдат, вдруг ударило в голову: «Люди – будущие мертвецы! Сегодня живой, а завтра мертв! Вот идут солдаты, такие милые ребята, а ведь они идут, чтобы убивать других и быть убитыми!» И эта жестокая правда войны, от которой не убежать и не спрятаться нигде! «Но все делается ради победы над врагом!» – возражал разум. «Неужели это и есть смысл и суть жизни – побеждать, уничтожая других!?» – задает риторический вопрос внутренний голос. От этого спора, от этих голосов голова разламывается и идет кругом. В отчаянии хочется просто стрелять, стрелять куда попало до последнего патрона или пойти навстречу вражеской пуле.
На войне страшно тогда, когда в первый раз вступаешь в бой. Затем так же страшно бывает, когда возвращаешься после ранения из госпиталя на фронт. А в остальное время привыкаешь ко всему и просто воюешь. Никто не думает, что выйдет из этой кровавой мясорубки живым. Бывало, пули свистят над головой, снаряды рвутся рядом, а ты обедаешь. Нельзя медлить – пища остынет!
Когда попал в первый раз под обстрел немецкой артиллерии, стоял на посту. По уставу, часовому нельзя самовольно покидать пост. Но ведь можно же прилечь, чтобы защититься от взрывов. А я стоял как вкопанный! Снаряды пролетали со свистом или взрывались где-то рядом. Вдруг грохнуло совсем рядом, и на меня упало что-то тяжелое. Успел подумать: все, конец! Нет, смотрю, живой еще, но не могу шевельнутся. Оказывается, завалило землей по горло, и я так и застыл в положении «смирно!» на своем посту. Вскоре откопали свои. Смотрю – ни единой царапинки! Командир похвалил даже: «Молодец! Не покинул пост!» А я-то просто остолбенел от страха!
Пережитый ужас пошел на пользу, я начал привыкать к войне. Хотя привыкнуть к этому нельзя. Но деваться-то некуда – в тебя стреляют, и ты стреляешь. Естественно, не очень-то приятно, когда по тебе стреляют, и пули свистят у виска, иногда звякнув по каске. Когда фашисты ведут интенсивный огонь, не давая опомниться и поднять голову, то прилипаешь к мерзлой земле со всей силой, и она кажется тебе такой теплой, мягкой. И хочется войти в эту землю, слиться с нею в единое целое и навеки избавиться от этих мучений, сотворенных самими людьми.
Я видел, как утром тяжелые грузовые машины, заполненные молодыми солдатами, уезжали вперед. И видел, как вечером возвращались эти грузовики обратно. Они были загружены трупами солдат, и кровь стекала из кузова на землю, на колеса. А колеса крутились и смешивали людскую кровь с дорожной грязью, и это кровавое месиво выбрасывалось на несколько метров вокруг, когда машина буксовала от натуги. От ужаса чуть не терял сознание. Конечно, никто не хотел умирать, но и никто, наверное, думать не мог, что вернется домой живым из этого ада.
Не могу забыть самую первую смерть, которую видел на этой войне. Немцы наступали. Мы залегли в траншеях и отстреливались. Рядом лежал Саша, совсем молодой русский парень, и стрелял из винтовки. «Во, попал!» – вдруг воскликнул он радостно. Кажется, его пуля сразила фашиста. И тут же дико вскрикнув от боли, юный солдат перевернулся на бок. Я бросился к нему, поднял его голову. Он смотрел на меня широко раскрытыми синими глазами и шептал: «Асанбай… Асанбай!» Кровь текла ручейком, автоматная очередь полоснула его по груди. Держа его голову на руках, я неотрывно смотрел ему в глаза и растерянно бормотал: «Саш! Сашенька!». Он вздрогнул и помер! После боя похоронили, как могли. Его голос до сих пор иногда звучит в ушах. Что хотел сказать этим юнец, который не хотел умирать, не верил в свою смерть?
А потом было столько смертей – массовых, героических, ужасных, нелепых! Оказывается, и к смерти привыкает человек! Бывало, в жаркие моменты схватки, когда, стреляя на ходу, шли в атаку, или во время безумного рукопашного боя мы ходили по трупам, как по чужим, так и по своим. Только потом замечали, что были по колено в человеческой крови. Озверевшие солдаты в тот момент, наверное, готовы были уничтожить все живое.
В самом начале войны мы отступали вглубь страны. У немцев было лучшее оружие, отменная техника. Нам казалось, что это конец, но все-таки была маленькая надежда, что в конце концов победим. Должны победить! И ради этой победы простые советские солдаты и офицеры проявляли чудеса храбрости и совершали фантастические подвиги.
Отчаянные ребята спасали боевых друзей, жертвуя собой. Точно не помню, сколько раз спасали меня, и скольких спас я сам!
А как мерзли в морозную зиму, в заснеженных окопах ! Вот сейчас, сидя у теплой печи, думаю, как мы вообще выдержали все это! Бывало, трясешься от холода, ждешь горячую пищу как мечту всей жизни, а тут как начнется вражеский артобстрел! И без того тошно, а тут еще по тебе бьют снарядами! А попадет снаряд в солдатскую кухню – и прощай, горячий суп, сытная каша! Что поделаешь, терпели!
Когда наступил перелом в той войне, и Советская Армия начала побеждать, мы воспряли духом. Казалось, теперь и смерть бежит от нас. Нет, никуда она не убежала. Она была всегда рядом и брала свое.
Однажды, в период затишья, ко мне в траншею подошел особист-майор. Я внутренне сразу насторожился, но быстро успокоился, ибо он имел обыкновение общаться с солдатами. Почти все с ним разговоривали с легким напрягом и явно недолюбливали. Но никто не смел об этом открыто говорить и все слушались его, поэтому майор считал себя нашим авторитетным надзирателем. Вначале он никого не обвинял в предательстве и шпионаже и никого не арестовывал. Но это продолжалось до поры до времени и, когда сверху пришла команда ужесточить борьбу с замаскированными вражескими шпионами и ненадежными элементами, он крепко взялся за свою работу. Уже несколько солдат и офицеров отправили в штрафбат, а некоторых, по слухам, даже приговорили к расстрелу. Вот такая была мрачная надбавка в этой без того ужасной войне.
И вот этот самый майор ненавязчиво начал разговаривать со мной о том, о сем, предложил папиросу. Покурили, и тут только я заметил его повышенный интерес. Стало как-то не по себе, но на помощь пришла моя степная выдержка. Я коротко, четко отвечал на его вопросы и старался сделать вид, что внимательно его слушаю. А сердце колотилось все быстрее. Боялся больше всего, что особисты пронюхали что-то о Салиме. Тогда нет мне спасения! Я твердо решил не сдаваться, а биться насмерть с ищейками. Благо, боевое оружие – автомат и гранаты были рядом.
Но майор спокойно предложил прогуляться. Пришлось беспрекословно подчиниться ему. Только хотел взять автомат, но он жестом показал – оставь!
Мы отошли подальше от линии фронта. Остановились возле разбитого грузовика, и тут майор взялся за меня всерьез. В его голосе появились металлические нотки.
Оказывается, ему донесли, что я в разговоре с однополчанами высказал мысль о бессмысленности войны. Как-то не выдержал и высказал все, что думаю о этом.
– Как могут люди убивать людей и в таком количестве?! – спрашивал я после особенно жестокого боя, переживая за погибших боевых товарищей.
– Че ты несешь? По-твоему, немцы тоже люди? – возражали мне.
– А кто же они? – не унимался я.
– Они нелюди! Они фашисты! И наше правое дело – уничтожать их как можно больше! – втолковывали мне.
– Мы так думаем! Они тоже так думают! И что же, удел человечества – беспощадно уничтожать друг друга!? – я никак не мог понять такой жестокости.
– Да прекрати этот вздор! Наверное, ты не тронулся умом при взрыве!
Сослуживцы так пытались заткнуть мне рот, что пришлось замолкнуть. Но в голову все равно лезли всякие мысли.
Вот Сталин сидит в Кремле и вершит судьбу человечества. Гитлер в рейхстаге, в своем бункере мечет гром и молнии. Черчилль, укутавшись сизым дымом своей сигары, выдувает ежедневно несколько бутылок выдержанного дорогого коньяка и строит хитроумные планы в пользу Англии. За океаном Франклин Рузвельт вынашивает мысль о мировом господстве. А Асанбай Бектемиров, сын простолюдина Аманжола, жмется на дне сырого окопа, прячась от града пуль немецких автоматчиков, и улучив момент, уничтожает их по одному из простой армейской винтовки. Так во имя чего, ради кого стреляем мы друг в друга, простые люди-солдаты советской и немецкой армии?!
Пока я мучился и сомневался, кто-то все-таки донес. Майор начал анализировать мои слова, и слово за слово нашел в них призыв побрататься с немцами.
– Вы ведете разговоры якобы о гуманизме, а на самом деле пытаетесь разлагать советских солдат идейно, расшатать их веру в нашу правоту! Это равноценно подрывной, провокационной идеологической работе!
– Нет! – вскрикнул я не то от страха, не то от несправедливого обвинения. – Я никогда не сомневался в правоте нашей войны! Знаю, что фашисты напали на нашу страну, вторглись на наши территории, что они захватчики! И воевать против них, защищать свою родину – долг и святое дело каждого гражданина Советского Союза!
– Не знаю, не знаю! – усмехнулся особист. – Вот такие слова надо говорить в окопах, а не хныкать! Ну, посмотрим, что скажут там!
Он многозначительно показал пальцем в небо. Выдержал паузу, сверля меня ледяным взглядом, и продолжил.
Второе обвинение было еще серьезнее. Как-то, опять же после того, как мы понесли большие потери, я раскритиковал наших военачальников, заставляющих солдат бежать в атаку во весь рост большой толпой средь бела дня с криком «Ура!», с винтовкой наперевес по заснеженному полю на хорошо укрепленную вражескую оборону! Бьют из пулеметов и автоматов засевшие в бетонированных дотах и дзотах фашисты, и гибнет немыслимое количество наших солдат! – говорил я, раздосадованный такой тактикой наших военачальников, любой ценой стремящихся взять высоту Н., безжалостно жертвуя своими подчиненными. И эти мои мысли, оказывается, тоже дошли до особого отдела.
– Ты че, твою мать, шкура продажная! Ты против советской военной тактики выступаешь, а? – заорал неожиданно майор, да так, что птицы, сидящие на обгоревшем грузовике, от испуга взлетели. – Сколько раз русский солдат с криком «Ура!» героически бросался грудью на град огня любого противника и побеждал! И вот теперь какой-то болван деревенский подвергает это сомнению!
– Нет, я не против героизма наших солдат! – решительно возразил я, понимая, что все для меня, скорее всего, плохо кончится. – А против неоправданно многочисленных потерь!
– Если солдат погибает смертью храбрых за свою Родину, это и есть высший смысл освободительной войны!
– Но еще лучше, если он возвращается домой с победой! – не отступал я, незаметно погладив рукоятку ножа.
Я был готов убить майора и скрыться в лесу. Но особист как будто прочитал мою мысль. Неожиданно он вытащил наган и приставил к моей голове.
– Ты арестован, изменник Родины! Руки вверх! Пойдешь под трибунал!
Это был конец. В лучшем случае меня ждал штрафбат, а могли просто расстрелять на месте как изменника Родины.
Я покорно поднял руки. Но все равно пытался придумать, как выбить из рук майора наган.
И тут прогремел взрыв. В глазах потемнело, и я упал. Через некоторое время пришел в себя. Голова кружилась, текла кровь, я понял, что ранен в голову. Перевязав туго бинтом рану, осмотрелся. Майор лежал, разорванный в клочья – смотреть на его изуродованный труп было страшно.
Тут подбежали санитары, и меня быстро отправили в санчасть. Оттуда – в госпиталь. Оказалось, снаряд разорвался прямо за спиной майора. А я стоял лицом к нему, и он оказался живым щитом между мной и снарядом. Он хотел меня уничтожить, а получилось так, что спас от неминуемой гибели! Чудо, только чудо! Осколок снаряда попал мне в правый висок, прямо в височную кость и застрял там намертво. Целую неделю врачи не могли его удалить и оставили там. Самое главное, оставили в покое меня самого, так как все подозрения и обвинения ушли в небытие вместе с разорванным немецким снарядом особистом.
Успокоившись, я тихо поблагодарил Всевышнего и прочитал молитву духам моих святых предков: Марал ишана и Салык муллы.
Неделю провалялся я в военном госпитале. Боли в голове постепенно начали утихать, я наконец выспался, отдохнул. После окопной сырости больничная койка казалась райским местом, а горячая пища доставляла такое удовольствие, что хотелось лежать и лопать здесь до конца войны. Написал несколько писем домой, читал газеты, слушал радио. Но рана давала о себе знать, голова то и дело раскалывалась от нестерпимой боли. Врачи давали лекарства, делали уколы, и я успокаивался. Но удалить осколок не смогли, поскольку застрял он слишком глубоко в кости, а заниматься основательно мной было некогда – слишком много поступало раненых с линии фронта.
Наконец меня выписали и отправили опять на передовую. Только дошел до линии фронта, как голова снова разболелась нестерпимо. Что же делать, санитары ничем не могли помочь – мучила меня железяка, застрявшая в височной кости. Посовещавшись, они отправили обратно в госпиталь.
В госпитале военные врачи все же решили отправить меня на лечение в тыл. После обеда я должен был получить все необходимые документы и уехать. Во время обеда по радио прозвучал голос Левитана, зачитавшего приказ Сталина отправлять на передовую всех раненых, способных стоять на ногах и стрелять. Вот так-то! Бедная моя голова опять покатилась по полю бранному. Через несколько дней почувствовал невыносимый зуд в области виска. Почесал пальцем, протер кулаком – не унимается. Тут подали обед. Я нагнулся к миске, черпая ложкой кашу, и вдруг что-то со звоном упало в нее. Смотрю, осколок немецкого снаряда в миске! Длиной около сантиметра, тоненький, такой безобидный с виду железный красавец из стали высшего качества, способный убить человека или причинять столько боли, теперь лежит совершенно спокойно в моей каше! Скорее всего, организм не принимал, отторгал чужеродное тело, боролся с ним долго, и наконец кровавый гной вытолкнул его! Легко стало в голове, и захотелось опять жить! Ну, а осколки в сердце остались, и от них не избавиться. Это на всю жизнь! Каково было мне воевать и бросаться на вражеские танки и пулеметы за власть Советов и за Сталина? Я ненавидел Сталина, но еще больше ненавидел Гитлера! И вот сгорала моя бедная душа меж двух огней.
…Помню, шли мы с одним товарищем по лесу. Здесь было тихо и вроде безопасно – линия фронта проходила чуть дальше. Мы направлялись в штаб. Вдруг я споткнулся и чуть не упал. Раздосадованный, нагнулся посмотреть и нашел виновника. Оказывается, когда-то снарядом срезало могучую сосну, но один сук, наполовину сломанный, но не оторванный от корней, который рос ближе к основе дерева, лежал на траве. Видно было, что по нему проезжала тяжелая машина – сук был буквально вдавлен мощными колесами в землю, но не сломан. Просто покрылся местами землей, и как-то удивительно извернувшись, продолжал расти и стремиться к солнцу! А место слома уже срослось, и сук питался от корней. «Через несколько лет будет большим деревом!» – подумал я. Меня удивило это чудо природы, я задумался на миг, стараясь найти в нем скрытый смысл. Спустя некоторое время, поднял голову, осмотрелся – стояла благодатная лесная тишина. Листья тихо шелестели, птички пели – будто и не было войны. Окликнул товарища, но он не ответил. Пока я замешкался, он ушел вперед. Но теперь его было не видно и не слышно. Хотя он не мог уйти слишком далеко, и я, забеспокоившись, побежал вперед, окликая его. Но лес молчал.
Исчез товарищ бесследно. В штабе всполошились, подняли тревогу, искали повсюду, но не нашли. А утром разведчики доложили, что вчера немецкая разведгруппа перешла линию фронта и прошла в наш тыл. Они, наверняка, взяли языка. И вполне вероятно, что их жертвой стал наш пропавший товарищ. Если так, получается, что сломанный, но не оторванный от своих корней сук случайно спас мне жизнь!
Как-то мы возвращались из разведки. Взяли языка, шли всю ночь. Изможденные, под утро дошли до какого-то полуразрушенного здания и завалились спать. Приснился сон. Во сне мать угощала меня свежевыпеченным, ароматным хлебом. Я откусил хлеб и жевал, жевал с наслаждением, а мать так нежно смотрела на меня и гладила по голове. И тут проснулся. Светало. «Предутренний сон – вещий сон!» – вспомнил слова умудренных жизненным опытом аксакалов. – «И еще помните, сон сбудется не таким, каким его видели, а таким, каким его истолковываете! Поэтому, сон не надо рассказывать никому, особенно недоброжелательным людям. Лучше самому истолковать все к лучшему». Я тихо помолился аллаху и подумал, что, наверное, мне суждено вернуться живым домой и отведать хлеб-соль своей матери. Тихая, светлая радость согрела душу, но в то же время одолевала и смутная тревога. «Вот если вернусь живым на родину, увижу родных и близких, съем вместе с ними кусочек хлеба и сразу же умру, то буду счастлив и благодарен судьбе!» – подумал я.
Но вдруг какой-то шум привлек наше внимание. Мы, семеро разведчиков, прижались к земле и осмотрелись. И заметили группу немецких солдат, идущих по оврагу. Их было человек пятьдесят, вооруженные автоматами и пулеметами, они шли в обход наших флангов. Сразу догадались, что идут они в наш тыл. Наш командир Иван быстро принял решение и приказал атаковать немедленно, рассчитывая на внезапность. Мы заняли позиции, поджидая, и когда они поравнялись с нами, открыли огонь со всех автоматов – своих и трофейных – и забросали гранатами. Фашисты не успели оказать сопротивления, внезапный прицельный огонь вмиг многих сразил наповал. Лишь несколько врагов успели открыть ответный огонь, но они не видели нас и стреляли наугад. Постепенно мы перебили всех, а двух раненых взяли в плен.