На той стороне Доброго поля их уже ожидал строй неведомых воинов из глубин Азии. То была монгольская конница Байдара.
***
«Монголия существует, в значительной степени, благодаря гению Чингисхана, так же, как и Китай. Один из больших парадоксов истории состоит в том, что Китай обязан своим географическим охватом и территориальной идентичностью амбициям и убеждениям 20-летнего беглеца, прятавшегося в дальних уголках Монголии XII века. Вместе эти две страны воплощают подлинные мечты Чингисхана, которые были позже так раздуты, что было бы удивительным, если бы что-то из них осуществилось. Вместе эти две страны составляют четверть человечества и одну двенадцатую части суши планеты. Эти факты свидетельствуют о силе миссии и высоком уровне лидерства, не имеющим себе равных в истории человечества», – британский историк Джон Мэн. «Секреты лидерства Чингисхана».
***
В тени расцветающих чинар и яблонь прохладно, и потому он в преклонных годах своих изнеженно томлённым телом своим на мягких подушках готов часами слушать чарующую музыку мандолин, да без устали следить сладострастно за каждым движением пылающих молодостью да здоровой свежестью тел изумительных танцовщиц, что да увлекают совсем в иной мир очарованных идиллий. Даже павлины прекрасных садов готовы вскружиться вслед за ними во всём оперении цветистых фейерверков. Ну, чем не рай?!
Так бы и длилась эта тихо сладостная вечность посреди безмятежной империи, не прерываемая никакими делами государственных значений. Но на этот раз суждено было прерваться этому изысканному удовольствию в виде появления перед глазами его этого постоянного проныры, каковым и явился в данный миг этот Чен-сян, министр, ведающий пограничными делами. Что на этот раз принёс он? Благостная весть или нечто такое, что и отобьёт всякий аппетит.
– Великий император великой империи Цзинь, моя весть не покажется Вам чем-то дурной, но и приятной не назовёшь… – говорил заливисто плавно министр пограничных дел, вроде как бы сразу беря быка за рога, но и оставляя такой же шлейф недомолвок, а то и догадок, что могло бы превысить то, что он и собирался выложить ему как дело самой важной государственной значимости.
– По всему видать от этой твоей витиеватой новости не потускнеет моё благостное расположение духа. Что ж говори, – всё также развалившись, не повернув и головы, чтобы в очередной раз показать свою пренебрежительность этому проныре да нытику вечному, позволил он высказать тому такую непреложную новость, что тот посмел и здесь потревожить в сей благоуханный миг.
– Я хочу сказать про северо-западные степи… – опять та же недомолвка, как очередная уловка этого проныры, делающая весомость этому сообщению, при которой император всё же повернул голову в знак любопытства, ибо любой ветер с этой стороны всегда привнесёт что-то такое, что не оставит равнодушным никого и никогда.
– Что про дикие степи? – в голосе императора вскипели нотки нетерпения.
Само упомянутое пространство всегда вызовет в душе холодок тревоги. Его предки из чжурчженей, когда-то и сами кочевники, множество раз совершали набеги на эти северо-западные степи, дабы в охоте за невестами из тех краёв. Но что степи, когда они позарились на великую империю Поднебесной и сумели затем завоевать её обширные северные территории вместе со столицей Яньцзин. Более ста лет пронесли с тех пор воды седых времён. И потому безраздельно властвует чжурчженьская династия Цзинь. И так будет вечно. А что до дикарей степей, то всегда они относились к ним с большим пренебрежением, насылая на них, уже будучи императорами, войска через каждые три года, дабы уменьшить их население, дабы не расплодились по степным просторам, представляя хоть малейшую угрозу для империи. А то дай им волю размножиться во множественном числе, то в какой-то миг и ударят по империи. Вот потому-то и возводилась Великая стена, чтобы отгородить плодородные земли центральных равнин от этих дикарей-кочевников, но, прежде всего, от их предков чжурчженей Маньчжурии. Но, то было давно за порогами неумолимо истекшей реки-времени.
Вот уже более ста лет, как они, чжурчжени, сами за этой стеной отгородились от всяких вольных всадников, что появляются раз за разом от просторов северо-западных степей. Но ведь не мог предположить император династии Цзинь, что там, в тех степях, на которые он мог по старинке вскинуть уж весьма высокомерный взгляд, давно не те времена. Откуда мог знать он, что тамошние племена давно варятся, переварятся уж в сверх кипящем котле духовно волевых устремлений, среди которых давно и как всегда выделилась агрессивность человеческой натуры. Уж в пору, сравнивать с инстинктами бесподобных хищников. И что давно стремится молодёжь в «парни длинной воли», что означает, прежде всего, свободу волевым устремлениям да энергии кипучей. Вот таковы дела.
– Что дикие степи? – отвечал этот Чен-сян с весьма серьёзно озабоченным видом. – А то, что там скоро произойдёт интересное событие…
– Что за событие? – император и не старался скрыть нетерпение.
– Знать от многих племён, и лучшие воины от многих племён собираются на большое собрание – Курултай.
– И что за Курултай?
– По нашим сведениям там назначается единый хан для всех племён северо-западных степей.
– Как зовут его?
– Темучин.
– Темучин? Что-то припоминаю такое имя, но точно сказать не могу.
– Надо вспомнить те события северо-западных степей, когда он, вот этот тогда Темучин в союзе со старым вождём кэрэитов Тогрилом и в союзе с войсками Вашего императорского величества разбил сильное племя татар.
– Припоминаю те события. И что?
– Тогда от вашего имени и позволения я присвоил старому вождю кэрэитов Тогрилу звание «ван» – князь Поднебесной. А этому Темучину тогда ещё мужчине в самом расцвете сил, этому высокому статному богатырю степей от своего имени, от власти, назначенной мне самим императором Поднебесной, присвоил я звание «чжаохури» – «полномочный степной комиссар пограничных дел». Сам принц Вень-ян присутствовал на церемонии… (При упоминании этого имени невольно поморщился император). Он может подтвердить, как было.
– Припоминаю того развалину Тогрила, но Темучин… Не видел его никогда. И что из того, что он становится ханом всех дикарей. Да будь хоть трижды ханом, он, прежде всего, слуга Поднебесной империи.
– Конечно, это так, но…
– Что но? – императора начинала раздражать вот такая недосказанность, кажется, уже вошедшая в привычку министра пограничных дел.
– Когда присвоил старику Тогрилу от вашего имени звание ван-хана, то он радовался как младенец, которому подали яркую игрушку. Этот же Темучин выказал радость, но за этой радостью было укрыто что-то такое… Мне ли, старому чиновнику Поднебесной не разбираться в душах людей. Но вот душу этого человека я так и не распознал. Вот потому эта тайна и опасна для меня. Да ладно бы для меня, но для империи…
– От его тайны у тебя такое беспокойство? – кажется, императора ничуть не затронули все эти обстоятельства, душа которого так и стремилась окунуться вновь во все объятия чарующей музыки мандолин, да узреть полной негой плавно изгибающий стан, как одну из вершин бытия.
– Его серые глаза будто гипнотизировали тогда, навевая хищным огнём. Невольно подумал я тогда, что будь он не человеком, а зверем, то быть ему предводителем всех львов и тигров вместе взятых. В один миг, но подумал так. Хотя, он был тогда весь в ореоле почтения ко мне, как к министру пограничных дел великой империи. И понимал я, что это всего лишь виртуозная игра весьма искусного актёра. И говорил он тогда как истинный мудрец, будто сам даосский монах, тогда как старый Тогрил будто обезумел от неожиданного подарка на склоне лет, – говорил теперь министр как-то даже крадучись тихо, не обратив ни разу никакого внимания на всё вот это великолепие императорского дворца.
«Ух, как кошки извиваются…» – только и мог такими зловещими мыслями окинуть он всю вот эту, как казалось ему, беззаботно весёлую обстановку вместе со всей этой музыкой, тогда как глаза его старались выказывать одну лишь тревогу да озабоченность государственными делами, что и было ближе к истине и искренности одновременно. Этот приближающийся Курултай и представлялся ему вот таким предзнаменованием потенциально опасной ситуации для империи. Какое там спокойствие души.
– Хм, говоришь, как искусный актёр, – усмехнулся высокой мерой самодовольный император. – В твоих словах я понимаю, что сейчас же пора уделить самое пристальное внимание далёким степям северо-запада. Уйми свою дрожь. Что эта горсть песка, как этот Темучин со сворой диких племён, этот всего лишь чжаохури перед самим океаном. И это говорю я – император Поднебесной. Пусть правит своими кошемными кибитками да юртами, да исправно платит дань, а я уж через три года, как и положено, направлю войска, чтобы снова приуменьшить их численность, дабы не размножались слишком, да и перессорю эти жалкие племена, удумавших на единство. Для этих степных дикарей я – Алтан-хан, золотой хан. Какого ещё им хана надо? – злым блеском возгорелись глаза императора на вершине высокомерия. – Никогда не суждено взлететь этим степным червям, рождённым ползать, – и неожиданно самодовольный смех вот так разом мгновенных преображений разразился при этом от императора всесильной империи, от этих завышено умных мыслей по рассуждению его. – Ступай, – затем послал его как можно подальше сквозь этот постигший довольный смех, так и, махнув вслед рукой, заплывшей от неги вслед за мозгами, такого же устройства, что и есть не больше и не меньше.
В подавленном настроении выходил Чен-сян из великолепного императорского дворца. На миг в глазах его показались обречёнными все эти люди под сенью благостной беззаботности, попадавшиеся ему по пути. Но отчего бы это? Он никогда не был предсказателем, всегда в делах, всегда в движении. «Какой же болван, пустоголовый болван, утонувший в луже хвастовства да высокомерия! Лучше бы этот степной чжаохури был императором Поднебесной…» – в пылу горячности взбудораженной души и промелькнут вот такие мысли. Знать бы, что недалеки они от тех самых предсказаний, от которых и отрекался. Вот так да! И не такие мысли взметнутся. Ох, и содрогнёшься.
Истина не дремала, окинув лукаво любопытным взором.
На следующий день над всем Яньцзинем нависла огромная чёрная туча и нежданно повалил снежок, что таял сразу же, создавая мокрое земляное месиво на узеньких улочках многолюдного города. Крытый экипаж с занавешенными окошками, вместо колёс которому служили четверо довольно выносливых носильщиков, что говорило о некоем проявлении роскоши, ибо в большинстве своём имелись в наличии экипажа два носильщика, крепко держащих четыре выступающие ручки, был не столь приметен на оживлённой улице. Сколько таких? Свернув от основной улицы, ведущей своё начало от рыночной башни в переулок, носильщики свернули уже в другой переулок, а затем и пошли всякие разные переходы, до того узкие, что приходилось протискиваться сквозь некоторые из них. Проводник по этим лабиринтам, где и чёрт ногу сломит, продолжал свой неторопливый бег. Но ведь и носильщики, такие рикши, не отставали от него. Но вот, наконец, добежали. Видать, она и была та самая старая пагода с внутренним квадратным двориком, что всегда имел опрятный вид.
Во внешних стенах не было окон. «Это и к лучшему. Зачем лишние глаза». – подумал он, который ни за что не хотел бы лишнего свидетельства своего присутствия в таких местах, далеко не подобающих его рангу. Кажется, это подворье – типичный сыхэюань с одним выходом вполне надёжно в самом смысле истинного инкогнито. Заштатная рядовая пагода, крыша которой покрыта, весьма, серой черепицей, и есть олицетворение этого смысла.
Расплатившись с проводником, он отпустил его, надеясь, что носильщики запомнили дорогу и выведут как-нибудь его обратно из этого лабиринта всяких переулков, закоулков Яньцзиня. Во дворе его встречал мужчина примерно средних лет немного убогий на вид, но весьма услужливый, если судить по повадкам его.
– Надеюсь, доложили ему о моём визите? – спросил он тихо, оглядываясь немного, будто у стен имелись глаза и уши.
– Он знает, – коротко ответил встречающий, жестом предлагая войти внутрь.
Пройдя в комнаты с, весьма, скромной обстановкой он присел на низкий стульчик, предложенный ему. Оставалось ждать.
«Он слепой, но истинный провидец», – говорили ему про него.
Наконец, в комнату вошли трое. Двое из них за руки подводили того, к кому он и нанёс столь тайный визит. Усадив его напротив, те двое не поспешили удалиться, так и оставаясь за его спиной. Ну, что ж, их присутствие не так уж и раздражает его. Всех их сейчас объединяет таинственная аура над встречей, которую же он сам и облёк в тайну от всех, но прежде от тех, кто причастен к власти потому, как и он из власти, ибо высшей миссией визита и является радение за благополучие государства, которому он служит бескорыстно и верно.
Тот, к кому он явился, сидел перед ним, прикрыв веки, но те двое, стоящих за его спиной, проявили на слишком уж участливых лицах некое подобие улыбки, нет, скорее, усмешки, что и не скрылось от его бдительного взгляда по долгу службы. Похоже, над присутствующей аурой обратился некий зловещий оттенок. Ну. Что ж, пусть будет так. Он сам напросился на эту встречу.
Тот, к которому он нанёс визит, наконец, соизволил открыть глаза, что прикрылись веками, как тяжёлой занавесью. Но лучше бы не делал так. Мерзкий холодок прокатился по спине, вносящий липкий холодок. Ехидные усмешки чиркнули огнём зловещим в глазах у тех, стоящих за спиной. Но что мог выражать взгляд того, к кому он и пришёл? А они выражали, ещё как выражали не естественную не гармоничность мира сего. Вздымали на вершину самое, что ни на есть, уродство, торжествующее природное уродство, от которого и скрутит изнутри, и придёт во сне истинным кошмаром.
Вот такова была реакция его, что и бывает у каждого, и потому ехидные усмешки наложили зловещую тень на лица этих двоих, стоящих за спиной. Они знали, и видели не раз такую реакцию, одну единственную в таком роде. А что больше могут вызвать глаза слепца, что ярко белые белки навыкате, как мерзкое сияние, где зрачки и отсутствуют начисто?
– Министр пограничных дел Чен-сян пожаловал увидеть истину за изгибом будущего? – спрашивал голосом, достойным мрачной обстановки, невозмутимый слепец, этот оракул – обладатель другого взгляда.
– Да, мне важна истина будущего, – отвечал Чен-сян, немного оправившись от давящего впечатления.
– Истина касается тебя?
– Нет, скорее государства.
– Ох, хо-хо. Как же я забыл, что нанёс мне визит сам министр пограничных дел, – засмеялся голос замогильно, тогда как лицо с таким взглядом устрашающего уродства оставалось неподвижно каменным, открыто придавая мерзкому смеху присутствие неких зловещих сил. – Вот уж заботятся денно и нощно чиновники о благе государства, тогда как многие подданные императора вечно влачат саму нищету. Ну, да ладно. Что нам до них. Нам в этот миг важнее государство. Спрашивай.
– Что государство… – промямлил, было, Чен-сян немного с уязвлённым достоинством, но набравшись духу, сказал немного в другом ключе, не меняя суть. – Что ожидает людей, живущих на территории Цзинь, что ожидает столицу Цзинь, что ожидает меня, что ожидает тебя? – немного распалился Чен-сян и уставился нагло в невидящие глаза, мол, раз ты видишь по-другому, то покажи уж на самом деле.
– Тебе приснился сон и потому ты явился ко мне… – говорил предсказатель, чуть сменив тон.
– И я могу сказать то же самое. Приснился сон, прибежал ко мне, – уж в этом тоне Чен-сян не проявил никакого уважения.
– Тот человек с северо-запада… – начал было этот оракул лабиринтов тихо, даже вкрадчиво, где и нет подавно никаким подобиям усмешек, скорее, что-то похожее на тревожность, но умолк на время.
Одно лишь такое упоминание свело на нет забушевавшие, было, эмоции министра. Истинный провидец перед ним! Но вот то, что стало происходить дальше с этим прорицателем судеб людских и не только, заставило его содрогнуться в трепетном уважении.
Белки отсутствующих зрачков меняли свою сущность, меняя ужасную яркость уродливой белизны на блеклость, задумчивую блеклость, меняя даже суть пространства, в котором властвует одна лишь сосредоточенность. Другое озарение. Потому и затих в душе министр пограничных дел, ведомый тревожным ожиданием. Так и проходило время в гнетущей тишине, но наконец, оракул прервал молчание:
– Я не вижу, как все, простых вещей, я не вижу свет этой лампады, я не вижу дверь, я не вижу тебя. Из внутренних сущностей твоих возникает и витает над тобой вопрос – что же вижу я. Я вижу образы, образы будущего, ибо раскрыта передо мной завеса самой таинственности, под которой подразумеваем ожидающую предопределённость. Ты хочешь, прикрывшись интересом государства, заглянуть в глубины собственной судьбы, сокрытые тайной, сокрытые за стеной недоступности истинного могущества, что и есть время. Не каждому дано продвинуться разумом, войти самой сущностью в мир более просторный и потому богатый, чем вот эта реальность обыкновенного бытия. Мой разум в данный миг шагает по другой долине, читая книгу Хаоса. Всё, что окружает нас, было сотворено, рождено из хаоса. И потому, находясь во власти хаоса, мне и видится предопределённость, сокрытая барьером времени. Я вглядываюсь в Хаос.
Застыли тени в зловещем свете лампады. Не шелохнутся в гнетущей тишине, сквозь которую ушли слова с загадочным шлейфом. Может, застыло и само время, как свидетельство редчайшего действа, творящегося под сводом необыкновенности.
– Что видишь ты? – спросил, наконец, Чен-сян, видя в этом слепце, что ни на есть, самого зрячего из всех.
– Обречённость империи. Обречённость этого города. Смерть витает над этой землёй. Но ведь и вызвали сами… – и замолчал оракул, в словах которого и открылся неведомо неотвратимый рок.
У двери слова провидца заставили обернуться его:
– В твоей судьбе предопределённость встречи с этим человеком.
Миновав лабиринты Яньцзиня, убогие окраины столицы, сиротливо примкнувших к центральной части, экипаж, то бишь носильщики, наконец-то вывернули на основную улицу, ведущую к рыночной башне. Предзакатным днём ощущалось оживление, большой оживление, нежели в тех местах, где он только что побывал. По большей части служащие возвращались домой, дабы на утро вернуться опять к делам государственных важностей, к делам империи, участь которой он вдруг посчитал предрешённой. «Уж слишком много вас развелось. Лучше бы пополнили войска императора. Бездарного императора, расплодившего всяких продажных чиновников», – зло подумал он. Не знал он значения того, что случилось с ним вдруг, будто охватило какое-то озарение, мрачное озарение, но увидел он другую картину перед собой. Что-то заложенное далеко изнутри, будто выждало своего часа и проявилось то ли галлюцинацией, то ли провидением. Быть может, все эти страхи недавних дней или вот эта неожиданная злость, или вот эта встреча с оракулом из лабиринтов и явились неким толчком к пробуждению неведомых возможностей. Он увидел ясно предопределённую участь этих людей. Неотвратимая смерть – как грозно нависший рок. Пожарище и груды тел. И смрад. И ворон стаи. Неужели та самая предопределённость? Чёрное дно глубокой впадины. Чёрный зигзаг реки-времени.
Пекин пережил и такие времена.
Он постарается, изо всех сил постарается предотвратить встречу с этим человеком. Надо убедить императора провести очередной рейд в северо-западные степи. На этот раз экспедицию небывалую по своей жестокости.
«Смерть витает над этой землёй. Но ведь и вызвали сами…» – зловещим отзвуком раздались те самые слова оракула, как напоминание о том, что и вызвали грядущую бурю сами же чжурчжени. И надо было с незапамятных времён, будучи сами кочевниками, совершать набеги в северо-западные степи? И надо было, будучи империей, посылать войска, даже через каждые три года, уничтожать племена степей лишь ради того, чтобы приуменьшить их, дабы этим и обезопасить империю Цзинь. И надо было казнить их предков, вождей племён да ханов, пригвоздив к деревянному ослу, дабы устрашить эти племена северо-западных степей? И вот оно возмездие, о котором и не подозревает бездарный император, как и всё нынешнее государство с его продажными чиновниками. Что-то не зря этот вертлявый принц Вень-ян якшался с этим смотрителем каравана дани. Чересчур уж хитёр да умён тот степняк. Он постарается…
Дано ли щепке удержаться против мощного течения, против волны гиганта цунами?
6
«Наверное, если бы держава Дария не была полностью покорена Александром Македонским, то персидские авторы того времени с удовольствием писали бы о миллионных македонских армиях. Между тем армия Александра Великого никогда не превышала пятидесяти тысяч человек, и количественно значительно уступала персидской, в той же мере превосходя её качественно. С полным основанием этот вывод можно отнести и к монгольской армии», – российский писатель, историк, педагог Доманин Александр Анатольевич. «Монгольская империя Чингизидов. Чингисхан и его преемники».
«Вооружение монголов превосходно: луки и стрелы, щиты и мечи; они самые лучшие лучники из всех народов», – Марко Поло.
«Бронемашина или лёгкий танк выглядит прямым наследником монгольского всадника», – британский теоретик механизированных подвижных соединений Лиддел Гарт.
«Кроме коня «чудо-оружием» монголов может считаться и так называемый «сложный лук». Несколько частей из различных пород дерева. Кости и рога подгонялись друг к другу и склеивались животным клеем. В результате появилось оружие, в умелых руках немного уступающее по точности и дальности стрельбы огнестрельному…
Даже обычный воин мог с расстояния 100 метров пробить кольчугу врага. При этом скорость стрельбы была значительно выше, чем из мушкетов и ружей. Стрелять на полном скаку монгол начинал с трёх лет.
…Для неповоротливых европейских армий такая маневренная война была непостижимым кошмаром. Монголы же воевали «умением, а не числом».
…Чингисхан оставил своим потомкам войско численностью всего 129000 воинов, но оно, скорее, напоминало современную армию в Средневековье», – историк Григорий Козлов. «Темучин – каратель неразумных». Журнал «Вокруг света» 2006 г.
***
Выстраивались рыцари перед встречным ветром, вставал цвет рыцарства Европы в решительности полной перед таинственнымвоинством, лица воинов которого были страшны, не видывали таких, и в страшном сне не привидится. Узкие расщелины глаз, из которых будто изрыгался чёрный огонь, были хищны, издалека ощущалось, все безбородые, усы кистью тонкой, видать, из неведомых глубин Азии выковались воины дьявола.
– Bog! Honor! Ojczyzna!Бог! Честь! Отчизна! – что есть силы, вобрав до полноты в лёгкие воздуха, вскричал, будто истошным ором, боевой клич рыцарей Польши отважный князь Генрих Благочестивый, дабы из всех сил встряхнуть, придать непоколебимой мощи боевому духу, повернувшись прежде к своим воинам, рыцарям земли силезской, земли польской, а его уже подхватывали рыцари из других орденов, что вместе плечом к плечу встали на Добром поле за ясный Свет Европы.
– Vivedieusaintamour! Да здравствует бог святая любовь! – издавал торжественно ли криком ярости клич рыцарей ордена тамплиеров Антуан Бесстрашный, хотя, смыслом слова такие должны бы произноситься в каком-то ином тоне, уж никак не в поле боя, но была в его крике полная решимость от тех гордо отважных рыцарей-тамплиеров, когда и зарождался сей славный орден во имя защиты странствующих паломников в далёко святую землю.
– Gotmituns! Бог с нами! – криком уверенности провозглашал клич рыцарей Тевтонского ордена земли германской славный Конрад Доблестный.
От таких, ором ли клича боевых всякие птицы, вороны, давно ль ожидающим полётом пира, вспорхнут напугано. А затем рыцари Европы сплошь все в устрашающих шлемах одним мерным тактом мечами пробивали барабанной дробью по широкой груди облачением железных доспехов, что и вознёсся полётом орлиным, так ивзвихрился, неистово взвинтился дух боевой. О, рыцари, рыцари…!
Противная сторона демонов ли, этаких воинов из ада преисподней продолжала хранить нависшее молчание в такой же демонической неподвижности. Неужто их не пронял боевой клич рыцарей иль неистовость молчания и есть некий клич этого воинства дьявола?!
Зашевелились в первых рядах этого войска Антихриста ли, то с места принимали вскачь передние ряды дьявольского войска, и поначалу поскакали куда-то в сторону вбок, затем образовав дугу, разворачивались той же дугой, дабы пронестись на расстоянии. И увидели, видели благородные рыцари, что в руках этих всадников-воинов не пики, не мечи, не сабли, а у каждого по прутику в несколько штук, что у каждого топорщились, а то и развевались, то ли веером в руке у каждого. Что за чертовщина?!
Подскакивая близко в молчании полном, воины-всадники кидали прутья на весенние травы Доброго поля земли силезской. В этом ли усмотреть некий замысел дьявола? А всадники из неведомых глубин Азии продолжали такое магическое действо, такой непонятный манёвр. Но вот поскакали другие всадники-воины от противной стороны, в руках которых опять были не пики. Не сабли, не мечи, у каждого по горящему факелу, и тогда доходил смысл до каждого рыцаря смысл всей этой маневренности. И крепче сжимались мечи рыцарей.
Тем временем выдвигались другие всадники-воины в руках которых опять же не было никакого намёка на оружие, то несли они странные бурдюки, что были не так округлы. И подскакивали они к возлежащим хворостам, уже объятых пламенем. И выбрасывалось содержимое бурдюков, и затухали пламени, тогда как над полем начинало чадить не чёрным, синим дымом, а ветер, ветер именно в лицо гнал и гнал дым в глазники шлемов, что стоило помотать головами, но как глаза протереть. Но доставалось и глазам коней рыцарских, что от едкости само собой разрывался строй единый. И доходило понимание того, что это лишь предтеча, такое вот начало безумного восшествия злорадно дьявольского ада.
Всколыхнулся порывом неистовости следующий строй азиатских воинов. И безудержно всколыхнулся воздух Вальштатта от дико яростного крика, что вздыбилось боевым кличем воинства таинственного: «Урагшаа!!!»
Сжал крепко свой меч в пламени негодования сам Генрих Благочестивый, сам силезский князь священно польской земли. И повёл в атаку, и в момент такой торжественности яростного мига со всей болью ударило, вдарило по левому глазу, и далее брызнуло кровью по всей внутренней стороне шлема, покрытого материей, что сразу увлажнилась. И далее ниспадал с коня медленно благородный рыцарь земли силезской на травы, весенние травы родной земли, что в последний миг перед затемнением от света нынешнего бытия искрой быстротечности успел лишь подумать о матери, дожидающейся в высоком замке Легницы.
***
«…он при назначении на высшие должности по войску и по администрации никогда не руководствовался только происхождением, а принимал в серьёзное внимание техническую годность данного лица и степень его соответствия известным нравственным требованиям, признававшимся им обязательным для всех своих подданных, начиная от вельможи и кончая простым воином. Огромную помощь в таком выборе сотрудников оказывало свойственное ему, как и большинству гениальных людей, глубокое знание человеческой души и умение распознавать людские характеры. …
Вот на такой иерархической лестнице, слюдьми такого психологического типа в качестве начальников и строил всю империю Чингис-хан, который будучи типичным монголом и человеком этого типа, искал и черпал таких же людей среди кочевых народов. Кочевые народы, то есть монголы, давали больше второго типа людей, так как они были религиозны оседлых, в силу кочевого быта они не накапливали движимое имущество, а потому и не впадали в соблазн из-за страха потери его кривить совесть, изменять.
Чингис-хана в оседлых народах отталкивала алчная приверженность к материальному богатству, не всегда честно приобретённому, высокомерное, оскорбительное обращение с низшими и униженное пресмыкание перед высшими. В их политической жизни он видел карьеризм, предательство и измену», – калмыцкий общественный деятель, доктор Эренжен Хара-Даван. «Чингис-хан. Как полководец и его наследие». Белград. 1926 г.
«К своим подданным, начиная с высших вельмож и военачальников, и кончая рядовыми воинами, Чингис-хан предъявлял известные нравственные требования. Добродетели, которые он ценил, были верность, преданность и стойкость; пороки, которые особенно преследовал у своих подчинённых: измена, предательство и трусость. Эти добродетели и пороки были для Чингис-хана признаками, по которым он делил всех людей на две категории. Для одного типа людей их материальное благополучие и безопасность выше их личного достоинства и чести; поэтому они способны на трусость и измену. Когда такой человек подчиняется своему начальнику или господину, то делает это только потому, что сознаёт в этом начальнике известную силу и мощь, способную лишить его благополучия или даже жизни, и трепещет перед этой силой. За своим господином он ничего не видит, он подчинён только лично этому господину в порядке страха, то есть, в сущности, подчинён не господину, а своему страху. Изменяя своему господину или предавая его, такой человек думает тем самым освободиться от того единственного человека, который над ним властвует, но делая это из страха, своей привязанности к жизни и к материальному благополучию и даже утверждается в рабстве. Такие люди – натуры низменные, подлые, по существу рабские; Чингис-хан презирал их и беспощадно уничтожал. На своём завоевательном пути Чингис-хану пришлось свергнуть и низложить немало царей, князей и правителей.Почти всегда среди приближённых и вельмож таких правителей находились изменники и предатели, которые своим предательством способствовали победе и успеху Чингисхана. Но никого из этих предателей Чингисхан за их услугу не вознаградил: наоборот, после каждой победы над каким-нибудь царём или правителем великий завоеватель отдавал распоряжение казнить всех вельмож и приближённых, которые предали своего господина. Их предательство было признаком их рабской психологии, а людям с такой психологией в царстве Чингис-хана места не было. И наоборот, после завоевания каждого нового царства или княжества Чингис-хан осыпал наградами и приближал к себе всех тех, которые оставались верными бывшему правителю этой завоёванной страны до самого конца, верными даже тогда, когда их верность была для них явно невыгодна и опасна. Ибо своей верностью и стойкостью такие люди доказали свою принадлежность к тому психологическому типу, на котором Чингис-хан и хотел строить свою государственную систему. Люди такого ценимого Чингис-ханом психологического типа ставят свою честь и достоинство выше своей безопасности и материального благополучия. Они боятся не человека, могущего отнять у них жизнь или материальные блага, а боятся лишь совершить поступок, который может обеспечить их или умалить их достоинство, притом умалить их достоинство не в глазах других людей (ибо людских насмешек и осуждений они не боятся, как вообще не боятся людей), а в своих собственных глазах. В сознании их всегда живёт особый кодекс, устав допустимых и недопустимых для честного и уважающего себя человека поступков; этим уставом они и дорожат более всего, относясь к нему религиозно, как к божественно установленному, и нарушение его допустить не могут, ибо при нарушении его стали бы презирать себя, что для них страшнее смерти. Уважая самих себя, они уважают и других, хранящих т от же внутренний устав, особенно тех, кто свою стойкую преданность этому уставу показал на деле. Преклоняясь перед велением своего внутреннего нравственного закона и сознавая уклонение от этого закона как потерю своего лица и своего человеческого достоинства, они непременно религиозны, ибо воспринимают мир как миропорядок, в котором всё имеет своё определённое, божественной волей установленное место, связанное с долгом, с обязанностью. Когда человек такого психологического типа повинуется своему непосредственному начальнику, он повинуется не ему лично, а ему как части известной божественно установленной иерархической лестницы; в лице своего непосредственного начальника он повинуется ставленнику более высоко стоящего начальника, являющегося в свою очередь ставленником ещё более высокого начальника и так далее, вплоть до верховного земного повелителя, который, однако, мыслится тоже как ставленник, но ставленник не человека, а Бога. Таким образом, человек рассматриваемого типа всё время сознаёт себя как часть известной иерархической системы и подчинён в конечном счёте не человеку, а Богу. Измена и предательство для него психологически невозможны, …