Глава 13
I
“Махла передвигалась по пещере скованно, стараясь не производить шума. Вино подействовало на нее, и еще во время застолья ее начало клонить ко сну. Теперь же, когда она прибралась и была свободна, ей не хотелось ложиться, не повидав сестру. Зелфа не появлялась все это время, но находилась, видимо, недалеко от пещеры. Махла вышла поискать ее.
Интуиция не подвела ее; Зелфа была в беседке, где они беседовали днем. Луна и звезды достаточно хорошо освещали местность, чтобы можно было не опасаться споткнуться. Махла присела рядом с сестрой и, не осмеливаясь заговорить первой, углубилась в тишину, царившую вокруг.
– Махла, завтра тебе предстоит тяжелый день, неплохо было бы приберечь силы с сегодняшней ночи, – тихо сказала старшая сестра младшей.
– Я готова и к дневным и к ночным трудам.
– Ночь будет трудной, если все пойдет благополучно, а день – если все расстроится по какой бы то ни было причине. В этом последнем случае я советую тебе немедля идти к людям. На расстоянии тебе легче будет простить меня.
– Не тревожься обо мне, Зелфа. Я думаю совершенно о другом.
– О чем, если не секрет? – даже не пытаясь придать своему голосу заинтересованность, спросила Зелфа.
– Я думаю о том времени, когда все уже будет позади [33] и наши дети будут вспоминать о нас, со словами: “Они напоили отца своего в ту ночь, и вошла старшая, и спала с отцом своим (в ту ночь); а он не знал, когда она легла и когда встала”.
– В твоих словах звучит и правда, и нетерпение, и ложь.
– Ложь? Если что-нибудь из сказанного мной не сбудется, разве это станет ложью, тем более, пока для него еще не наступило время ?
– Ну, скажем, то, что мы напоили отца, от этого никуда не денешься; это правда. Что же касается того, что отец не будет знать, когда я лягу с ним и когда встану, – это действительно может случиться, но по чистой случайности. Отец знает, что мне предстоит лечь с ним. Какая разница, если даже он не узнает, когда именно это произошло. Впрочем, утаивать от тебя я ничего не собираюсь и расскажу тебе все завтра. Ты не против ?
– Нет, отчего же!
– Махла, я хочу остаться одна. Пожелай мне удачи! Спокойной ночи!
– Желаю удачи всем нам! Спокойной ночи!
Махла удалилась. Зелфа продолжала сидеть на прежнем месте и смотреть в темный угол беседки. Она не торопилась, но хотя впереди была вся ночь, времени у нее было в обрез.
После ухода Махлы она почувствовала в душе нечто новое. Этим новым было ощущение страха перед возможной неудачей. Очень скоро этот страх распространился на ее готовность возлечь на ложе рядом с отцом. Ей захотелось встать и пройтись по беседке, но она пересилила себя и осталась на месте. Спит ли отец? Заснула ли Махла? Как лучше поступить? Идти сейчас или все же переждать?
Зелфа поудобнее устроилась на скамейке, сомкнув руки и вытянув ноги, после чего глаза ее, давно уже слипавшиеся, закрылись сами собой.
Она не бодрствовала, но вместе с уверенностью, что не проспит свой час, у нее появилась надежда пересилить охвативший ее страх. Было довольно прохладно, и ей казалось, что она чувствует эту прохладу каждой клеточкой своего притупленного сознания.
Она уже шла к отцу, поднимала покрывало, садилась на край постели, медленно раздевалась и, осторожно выпрямив ноги вдоль отцовского тела, ложилась рядом с ним. Несколько минут она дожидалась, пока тепло разольется по всему телу, а затем крепко прижалась к отцу. Все происходило так, как она и предполагала. Но нет! Она всего лишь грезит.
Зелфа открыла глаза, поджала ноги, распрямила затекшие руки. Ей не было страшно, ей не было холодно, ей не хотелось спать, ей не хотелось отдохнуть. Она по смотрела на небо. Звезды и луна слились в один ослепительно яркий светоч, ожидая от нее действия и одновременно благословляя ее на него. Она опустила голову, поблагодарила судьбу, встала и неторопливым шагом вышла из беседки.
II
С рассветом Махла была уже на ногах. Она не знала, когда сестра оказалась рядом с ней на своем обычном месте. Задержав на секунду взгляд на спящей Зелфе, она хотела узнать по ее лицу, что и как произошло минувшей ночью, но сердце у нее учащенно забилось, она отвернулась и поспешила вон из пещеры, чтобы заняться повседневной возней по хозяйству. Хотя Махла была необыкновенно возбуждена, она работала споро и передвигалась быстро и легко.
Казалось, нужна еще целая вечность, чтобы с момента вчерашнего разговора с Зелфой прошли сутки, а уже можно было думать и говорить, что все происходящее теперь происходит “на другой день”. Когда она вернулась в пещеру, было еще утро, но она не надеялась застать там отца и Зелфу. Отца действительно не было. В последние дни он работал на террасах. Зелфа лежала в постели. Видно было, что она уже вставала и легла снова.
– Доброе утро Зелфа! – поспешила поздороваться Махла.
– Доброе утро! Как поживают наши бессловесные друзья?
– Прекрасно. Как ты?
– Немного плутую. Видишь, отлеживаюсь.
– Ты завтракала вместе с отцом?
– Нет. Я встала раньше него, приготовила еду и снова легла. Прости, что я тяну с рассказом о главном. Можешь поздравить меня, – и далее старшая сестра сказала младшей: вот, я спала вчера с отцом моим; напоим его вином и в эту ночь, и ты войди, спи с ним и восставим, как порешили, от отца нашего племя.
– Зелфа, как тебе удалось вчера оставаться совершенно спокойной? Меня все время трясет от волнения.
– Разве волноваться так неприятно? Ты хочешь стать женщиной, а это происходит один раз в жизни, хочешь послужить нашему роду и отцу и не хочешь волноваться? Так не бывает. И я волновалась весь день и большую часть ночи. Если ты этого не по чувствовала, значит я слишком отдалась наслажденю своим волнением. Знаешь что? Вот тебе мой совет: наслаждайся волнением и не спеши избавиться от него. По нему легче всего будет восставить это незабываемое и неповторимое время. И я тебе искренне признаюсь, теперь я сожалею, что вчера проявляла нетерпение и с радостью ожидала слияния с отцом. И увидишь: наши дети будут вспоминать, продолжение нашей истории: “они напоили отца своего вином и в эту ночь и вошла младшая, и спала с ним”. После этой ночи ты будешь испытывать такую же грусть, как и я. Правда, могу тебя обнадежить, отец не будет ведать, когда пробьет час вашего сближения, и мы будем, по всей вероятности, иметь право сказать: “он не знал, когда она легла и когда встала”. Тебе же не безразлично, будет так или иначе?
– Нет, не безразлично!
– Вот и хорошо. Все будет так, как ты того желаешь.
– Я боюсь, Зелфа!
– Ничего не бойся, – отвечала старшая сестра. – Мы и так являемся частицами отца, а он – нашим целым. Частицы частиц – снова будут частицами целого. Разве мы не делаем богоугодное дело ?
– Скорее мы поступаем так ради богоугодного дела.
– И это немало, и дается нелегко. Махла, подай пожалуйста мне молока!
Махла поднесла сестре молоко в чаше и, подождав, пока она выпьет, взяла у нее пустую чашу и поставила на стол. Зелфа скинула покрывало, опустила обнаженные ноги на землю и набросила на себя платье.
– Пора и мне поработать, а то я совсем разленилась, – сказала она, и вышла из пещеры.
Махла заметила, что походка сестры какая-то неловкая, но промолчала. Она подумала, что готова пожертвовать многим, лишь бы все обошлось благополучно – так, как с Зелфой. Она решила немного передохнуть и прилегла тут же. До вечера было еще много времени, до ночи – еще больше.
III
Зелфа вошла бесшумно, но Махла расслышала ее шаги и тотчас же встала с постели. Сестрам было о чем поговорить, но что-то сдерживало их; они думали примерно об одном и том же и приходили почти к одному и тому же решению. Зелфа думала о том, рассказать или нет подробнее о ночи, проведенной с отцом, но пришла к выводу, что не имеет права лишать сестру обаяния неопределенности, которое она испытывала до сих пор. Махла думала о том, что из-за необычности ситуации, чрезмерной ответственности и напряженности Зелфа еще не совсем разобралась в том, что произошло, и поэтому не стоит ее тревожить”.
С того момента, как он утром написал первое предложение, Подмастерье чувствовал, что сказать ему больше нечего и что он исчерпал тему. Об этом свидетельствовал не только битый час, проведенный в бездействии, без единой строчки после первых слов очередной главы, и не только наспех набросанные затем предложения, но и все более усиливающееся охлаждение к теме и курсу, и некоторая опустошенность, которую он чувствовал в связи с продолжением повествования.
Он задумался над тем, не повлияли ли события последних дней на эти его настроения, но после краткого размышления признал, что сваливать причины неудачи на внешние обстоятельства не более чем самообман.
Постепенно теряло привлекательность описание последних переживаний Махлы перед соитием с отцом – возможное описание ужина совсем не задержало его внимание, – первого утра Махлы, после того, как она ста ла женщиной, времени после “грехопадения” семейства, появление признаков беременности и так далее.
Он читал и перечитывал заключительные фразы главы, и чем больше перечитывал, тем меньше ощущал их связь с изложенным ранее. Эти заключительные фразы казались началом совершенно другой истории, чисто механически соединенной с предыдущей. Окончательно потеряли они смысл тогда, когда были вызубрены наизусть и прокручивались в его голове без книги, которая постоянно лежала открытой рядом с ним, даже тогда, когда выписывать из нее было нечего, ибо с самого начала работы она считалась чем-то вроде талисмана, помогающего процессу писания и направляющего его.
А ведь какие богатые возможности упускал он с отказом от завершения главы! Время событий в конце во много раз превосходило сюжетное время всего остального и заключало в себе совершенно необъятное поле для фантазии, но, увы, эта последняя была мертва.
“И тогда, когда сделались обе дочери Лотовы беременными от отца своего.
И родила старшая сына, и нарекла ему имя: Моав, (говоря: он от отца моего). Он отец Моавитян доныне.
И младшая также родила сына, и нарекла ему имя: Бен-Амми, (говоря: он сын рода моего). Он отец Аммонитян доныне."
Подмастерье чувствовал свое бессилие вдохнуть жизнь в этот сплошной процесс порождения.
Возник вопрос в связи с Аколазией: как она отреагирует на подобное отступничество или даже предательство? Как много может испортить такая незавершенность? Можно ли найти себе оправдание? В конце концов, разве он не считал еще до начала работы, что никакой текст не может считаться завершенным, пока остается возможность обращения к нему читателя? Но эта незавершенность зиждилась на другой завершенности, и именно эту последнюю подставлял он под удар.
Несколько утешило его то, что и в курсе по древнегреческой философии он поступил так же, ибо отсек от нее неоплатоников. Он помнил, что и древнегреческие философские школы эллинистического периода были рассмотрены скорее по инерции, чем по внутренней необходимости, как, видимо, и та часть истории Лота, которая касалась соития дочерей с отцом. Так или иначе, он приготовился выслушать легкий протест со стороны Аколазии и, собрав самое малое за все время работы количество листов, исписанных за день, вынес обрывавшуюся последнюю часть истории в залу, положив ее в последний раз на облюбованное место.
IV
Зайдя к себе в комнату, он начал прибирать постель. Она оставалась неубранной, ибо утром он встал раньше Аколазии, а когда встала она, он уже сидел за столом, и она пошла к себе, стараясь не мешать ему.
Немного передохнув, он продолжил занятия, с облегчением вздохнув по поводу того, что на следующий день ему уже не придется ломать голову над рационализацией мифа. Хотя он еще не испытывал чувства незанятости, но знал, что даже если в ближайшие дни начнет томиться по канувшей в прошлое напряженности, планирование и осуществление нового курса не представится ему спасением, даже в мыслях.
Что-то происходило, и он не ломал голову над тем, что; пребывание Аколазии под одной крышей с ним уже явно тяготило его. Правда, беспощадное время и было причиной именно такого настроения: неудачи последних дней, предутреннее совокупление, капитуляция перед историей Лота, тревога в связи с нарастающей вероятностью будущих неприятностей, наконец, почти месяц совместного проживания, за который все интересы были уже не только удовлетворены, но и стали подзабываться.
Он начал побаиваться наступления времени, когда станет совершенно непонятным, почему они находятся вместе и почему сдерживают естественное развитие своих отношений, столь настойчиво требующее их прекращения. Он уже предвкушал удовольствие от приближения другой формы сотрудничества с ней. Аколазия должна была подыскать себе квартиру, и для сохранения спокойствия ей нужно было иметь несколько точек для свиданий, одной из которых вполне могла по-прежнему оставаться его квартира.
Эти нелегкие раздумья прервал стук, воспринятый им как благодать, ниспосланная свыше. Цепочку придержать он не забыл, но, увидев Экфанта, быстро снял ее. Экфант был не один, вместе с ним зашел молодой человек, на вид лет двадцати не более.
– Топияр, мой двоюродный брат, – представил своего спутника Экфант.
Мохтерион и Топияр пожали друг другу руки.
– Вот, клиента к тебе привел, – начал Экфант. – Вернулся в мае из армии, отдохнул в деревне и прямо к тебе!
Мохтерион был не рад такому клиенту, но постарался не проявить свою досаду по поводу того, что надо как-то отвязаться от него.
– Ну, Экфант, это попечение тебе не зачтется!
– Почему же? Может, ты думаешь, что Топияр еще девственник или ему двенадцать лет?
– Нет. Так я не думаю, но водить по блядям молодых – не самое богоугодное дело.
– А как прикажешь поступить? Я-то думал, что именно в молодости следует этим заниматься.
– Не помешало бы хотя бы жениться для начала. А уж затем, пресытившись домашней пищей, можно перекусывать и в забегаловках.
– С каких пор ты стал противником внебрачных сношений? Раньше я что-то этого за тобой не примечал.
– Я не против сношений, я против того, что может сократить их частоту, а далее и вовсе свести их на нет.
– С Топияром не будет никаких проблем.
– Тем лучше для нас, но грех совращения малолетних ляжет на тебя.
– И на тебя тоже, дорогой Мохтерион. Никуда ты от этого не денешься.
– Пусть будет так! Позвать Аколазию?
– А зачем же мы, по-твоему, пришли?
– Честное слово, Экфант, за то время, что вы тут разглагольствуете, я бы успел вставить ей, – заметил Топияр. – Что у вас за страсть к разговорам?"
Мохтерион уже стучался к Аколазии. Он не заметил в выражении ее лица особых изменений после прошедшей ночи и в глубине души готов был понять ее, если она откажется принимать сегодня кого бы то ни было. Но отказа не последовало, и сразу после ее согласия начались привычные приготовления со стороны Подмастерья.
Экфант настоял на том, чтобы он с Топияром занялись с Аколазией любовью втроем. Аколазия не задержалась у себя, и несколько минут спустя он был вынужден оставить тройку без присмотра, предоставив ее самой себе.
V
Подмастерье успокоил себя тем, что Топияр не мог быть совершенно непохожим на Экфанта и в крайнем случае его можно будет приструнить с помощью старшего двоюродного брата. Он снова приступил к занятиям, в надежде выпроводить кузенов еще до своего выхода в город. Примерно через четверть часа дверь комнаты приоткрылась и вошел Экфант.
– Ты что, спешишь? – спросил Мохтерион, не скрывая своей радости из-за непродолжительности пребывания Экфанта у Аколазии.
– Да. У меня свидание тут рядом. Ты никуда не уходишь? Я скоро вернусь.
– Ты сегодня что-то празднуешь? – спросил Мохтерион.
– Сегодня же воскресенье! И моя нижняя головка готова поравняться с верхней. Разве это не повод для праздника?"
Экфант вышел, сделав знак Подмастерью, чтобы не провожать его.
Ожидание заработка улучшило настрое ние Подмастерья, что отразилось на решении не упустить даром даже те несколько минут, в течение которых Экфант будет отсутствовать. Он не стал торопиться освобождать комнату, ибо и Экфант со своей милой мог задержаться, если вообще явится с ней, да и Топияр, по его расчетам не должен был затягивать свои утехи с Аколазией.
Оправдание его предположений немного омрачило его настроение, но на течение работы не повлияло. Экфант вернулся более чем через полчаса, и, как оказалось, один.
– Сам черт заплутает в твоих переулках, – оправдывался он. – Может, она не нашла до- роту.
– Как же она могла заблудиться – здесь вокруг столько надежных ориентиров! Взять хотя бы Верховный Суд!
– Да ну Бог с ней! Как Топияр, все еще раскачивается?
– Не знаю! Видимо, ему понравилось с Аколазией.
– Пойду, взгляну на них!
– Только не вспугни."
Экфант вышел. Подмастерье засек время и, отложив занятия на вечер, начал одеваться. Пора было выйти в город и пообедать. Он ожидал Экфанта минут пять, расхаживая по комнате и стараясь подавить досаду. Наконец Экфант вышел из залы с Топияром, который еле волочил ноги. Подмастерье заглянул в залу, предупредил Аколазию о своем уходе и попросил ее вернуться вовремя. Он быстро нагнал отошедших недалеко от дома Экфанта и Топияра, и дальше они пошли вместе.
– Вот так, Топияр, если тебе понадобится квартира, ты всегда можешь от моего имени прийти к Мохтериону, – похлопывая по плечу Топияра, сказал Экфант.
Топияр еле поспевал за ними. Он с трудом передвигал почти несгибающиеся ноги, и создавалось впечатление, что ему не повинуются не только ноги, но и губы. По крайней мере, он не вымолвил ни слова на протяжении всего спуска, в конце которого спутники расстались.
Экфант шел на вечеринку и пообещал зайти еще раз в тот же день.
VI
В двух шагах от своего подъезда Подмастерье заметил Верпуса. Перед ним сразу же возникла проблема, как избавить друга от лишних расходов. Но положение было безнадежным. Если он объявит о снижении платы или об освобождении от нее, Верпус может заподозрить, что Аколазия разболтала о его неудаче, и еще хорошо бы, если только Мохтериону. Если же он начнет отговаривать друга от встречи с Аколазией во избежание напрасных расходов, результат будет тем же. Оставалось уповать на чудо и надеяться, что потенция Верпуса восстановится.
Подмастерье не заметил у Верпуса каких-либо внешних признаков волнения и признал, что его спокойствие влияет на него благотворно. Аколазии дома не было. Мохтерион переоделся и пригласил гостя в залу, где было прохладнее и просторнее.
– Смотри, больше не пей, – вовсе не шутя попросил Мохтерион Верпуса.
– Не буду, – с готовностью пообещал Верпус.
– Ну, как тебе понравилась Аколазия?
– Сказка!
– Смотри, задай ей двойную порцию!
В это время раздался стук. Подмастерье поспешил к двери. Перед ним предстал Оккел, трезвый и улыбающийся.
– К тебе можно? – спросил он настороженно, видимо, краем глаза заметив Верпуса.
– Можно, конечно,
– Можно – это хорошо. Я не один. И требуется твоя помощь. Я с другом подцепил в городе двух матрон. Они у меня в машине.
– И что же?
– Пригвоздили свои зады к сиденью и повторяют как попугаи: пока не увидим того, к кому вы нас ведете, из машины не выйдем.
– Они что, школьницы?
– Да, только-только во второй класс пошли. Бабы на пятом, а может, и на шестом десятке!
– Забавно!
– Тебе забавно, а мне не терпится вдуть им как следует.
– Ты думаешь, я произведу на них хорошее впечатление?
– А как же! Ты у нас мужик интеллигентный, правда, рожа у тебя верблюжья. А слышал бы, что говорит Сервиций, не задавал бы столько вопросов. Он знает всего три слова; из них одно, “мама”, – у него не было повода произносить, а два остальных – на три буквы и на пять – он просклонял и проспрягал вдоль и поперек. Что же ты стоишь? Одевайся и выйдем.
– Где стоит машина?
– Внизу. На параллельной улице."
Подмастерье быстро оделся, предупредил Верпуса и, выбежав на улицу, догнал Оккела, идущего к своей машине. Завидев их, из машины вышел мужчина, моложе Оккела лет на десять, который и был, видимо, Сервицием.
Подмастерье пожал Сервицию руку и назвал свое имя.
– Оккел очень много говорил мне о вас, – пожертвовав для торжественного случая любимыми словами, сказал Сервиций. – Садитесь в машину, познакомьтесь с нашими дамами, – продолжил он и, усадив Мохтериона на место рядом с водителем, обогнул машину спереди и сел за руль.
Дамы, как выразился Сервиций, сидели на заднем сиденье. Оккел стоял возле машины, опершись о ручку дверцы.
– Это Гравида, а это Гринфия, – представил дам Сервиций. – Наш близкий друг Мохтерион.
Дамы и Мохтерион обменялись ни к чему не обязывающими любезностями и, несмотря на слегка мешающую поддержку Оккела и Сервиция, начали активно пытаться добросовестно исполнить свои роли. Правда, Гравида и Гринфия больше молчали. Говорил один только Подмастерье.
– Оккела я знаю очень давно и люблю его всей душой. Это не тот человек, который может обидеть или остаться в долгу. Никто никогда не сказал дурного слова о нем. … Я думаю, Сервиций не исключение. Я более чем уверен, что он был с вами любезен и предупредителен. У вас нет оснований полагать, что что-либо изменится в будущем. Прошу вас, пожалуйте ко мне. Мы могли бы продолжить беседу там."
Гринфия и Гравида своим видом вызвали у Подмастерья жалость. Они явно были нездешние, накрашены сверх всякой меры, чтобы не сказать – размалеваны, а главное, даже по грубейшим подсчетам, уже давно были бабушками. Обеим было под пятьдесят, а может, и поболе, и обе, не оставляя сомнений в своей принадлежности к уличным проституткам, производили тяжелейшее впечатление.
VII
Первая же фраза одной из них мигом отрезвила просителя, который стал жертвой одурманивания от своей речи.
– Деньги – вперед, – холодно проговорила одна.
У Подмастерья выступил пот на лбу. Он почувствовал дурноту от запаха бензина и духоты и вышел из машины. За спиной он услышал голос Сервиция.
– Оккел, они хотят по пятьдесят рублей. Что скажешь?
– Опусти, пожалуйста, окно, – промычал Оккел. – Вы что, девочки, – не скрывая возмущения, он просунул голову в окно. – За такую сумму можно поиметь молодых телок, да еще на поросенка с хреном останется.
– Мы цены знаем, – упрямо стояла на своем женщина. – За меньше мы не согласны.
Гравида, открой дверцу!
– Ну уж и поторговаться нельзя! – развел руками Оккел.
– Пошли, – сказал Сервиций.
Женщины и Сервиций вышли из машины. Оккел достал деньги из кармана и отсчитал несколько купюр.
– Вот! Только каждый из нас будет с обеими, – сказал он и протянул деньги Гринфии.
– Ты плати за себя. Я – пас, – подал голос Сервиций.
– Ладно. Не выступай. Дядя Оккел приглашает!"
Женщины молчали. Подмастерье оглянулся вокруг и, убедившись, что никто из соседей не наблюдает за сценкой, происшедшей возле машины, облегченно вздохнул.
Вся компания направилась к дому. Подмастерье чувствовал себя неловко, и молчание спутников воспринимал как должное. Дверь залы оказалась закрытой на цепочку, и, обнаружив это, Подмастерье понял, что Аколазия дома и, возможно, уже занимается любовью с Верпусом.
Ожидание длилось довольно долго, или это только показалось, поскольку ему не терпелось, чтобы компания поскорее вошла в дом и не светилась на улице. Наконец все зашли, и в его рабочей комнате не оказалось свободных мест, ни сидячих, ни стоячих.
– Мохтерион, ты нам поиграешь, пока мы отдышимся и кое о чем договоримся, – распорядился Оккел, который, видимо, чувствовал себя хозяином положения.
Подмастерье придвинул стул к инструменту и сел.
– Какую музыку вы любите? – обратился он к Гравиде.
– Нам все равно, – ответила Гринфия.
– Мохтерион, играй что угодно! – подхватил Оккел.
– Мохтерион! Странное имя! – заметила Гравида. – Может оно что-то означает?
– Вряд ли. Мне говорили, что “мохтери/я” по-древнегречески – испорченность, – пояснил Подмастерье.
– Значит, по имени вы испорченный, – заключила Гринфия.
– Пусть будет так, – без боя сдался Подмастерье и начал играть.
Сервиция сразу же одолела зевота. Оккел что-то выяснял с Гринфией и говорил не останавливаясь. Чтобы не мешать ему, Подмастерье стал играть потише. Внезапно за его спиной раздался какой-то резкий звук, и он, не прекращая играть, невольно обернулся.
– Слышишь, Сервиций? Эти старые карги совсем белены объелись: они против французской любви, – возмутился Оккел.
Сервиций, который вел себя до сих пор сравнительно смирно, отошел от окна и в ярости проревел:
– За кого вы нас принимаете?
Оккел первый почувствовал, что месть оскорбленного в своих лучших чувствах Сервиция дорого обойдется обеим сторонам, и грозно одернул друга:
– Остановись! Может, они еще передумают!
– Куда там! С ними не так надо было разговаривать! – Сервиций был на грани исступления. – Вот употреблю их в зад – мигом шелковыми станут!"
Женщины и Подмастерье были напуганы взрывом преподавательского таланта Сервиция, верного к тому же древнейшему методу рукоприкладства, но отреагировали на него по- разному. Женщины вскочили, порываясь уйти, а Подмастерье продолжал играть, но через несколько секунд прервал фразу на середине. Гринфия уже стояла у двери, протягивая Оккелу деньги. У нее был озабоченный и мрачный вид. Оккел деньги взял.
– Вам музыка не понравилась? – спросил Подмастерье Гринфию.
– Нет, – выпалила она.
– Жаль, – огорчился Подмастерье, искренне старавшийся доставить слушателям удовольствие."
Гринфия схватилась за ручку. К ней поспешила и Гравида.
– Скатертью дорожка! Оккел еще ни разу в жизни не держался ни за чью юбку!"
Женщины вышли в прихожую, и Подмастерье поспешил выпустить их из дома. Когда он вернулся в комнату, Оккел все еще продолжал бушевать:
– Ты смотри, какое безобразие! – изливал он душу Сервицию. – Старые пердуньи, в невинность вздумали поиграть! Мохтерион, у тебя кто-нибудь есть взамен?
– Аколазия.
– В ней я уже тоннель пробил. Ну, ладно! Где моя не пропадала. Веди ее сюда!
– Она сейчас занята.
– Занята?! И надолго?
– Может на час, может – больше.
– Нет, сегодня мне явно не везет, – махнул рукой Оккел. – Сервиций, я ухожу!
– И я с тобой! – поднялся Сервиций. – Можно зайти через час?
– Можно. Но я не могу гарантировать, что она будет свободна."
Оккел и Сервиций кивнули Мохтериону и покинули дом.
VIII
Недолго думая Подмастерье засел за книги и скоро с головой ушел в занятия. Примерно через час план был выполнен, после чего можно было позволить себе пораскинуть мозгами относительно затянувшегося любовного свидания Верпуса. Он находился с Аколазией уже не менее полутора часов, и если бы даже занимался собственно делом лишь треть этого времени, то и тогда пошел бы уже третий сеанс. Подмастерье уже жалел, что всячески старался возбудить Верпуса, прыти у которого было, по-видимому, и так хоть отбавляй.
В
это время кто-то постучал в дверь. Взглянув через щель на незнакомого молодого человека, Подмастерье спросил:
– Вам кого?
– Здравствуйте, – широко улыбнулся тот. – Я был у вас несколько месяцев назад с Три- феной. Вы меня не помните?"
Подмастерье не мог припомнить пришельца, но дверь открыл.
– Меня зовут Карптор, – представился, возможно, не в первый раз, молодой человек. – Я с другом и с одной девицей. Нам нужна комната примерно на час. Я заплачу, сколько скажете."
Подмастерье был рад принять гостя, но справедливость требовала ознакомить его с истинным положением дел.
– Вам придется подождать, и, может быть, довольно долго.
– Ничего, мы не спешим. Можно завести моих друзей?
– Заводите."
По своему обыкновению Подмастерье вошел в комнату, оставив обе двери открытыми. В дом вошли все трое, чинно произнеся традиционное “Мир дому сему!” Только тут заметил хозяин, что все они слегка навеселе. Парень и девушка, впервые переступившие порог дома, не стесняясь осматривали комнату.
– У вас много книг. Вы, наверно, любите читать, – заметила девушка.
Подмастерье не нашелся сразу, что ответить.
– Деспекта, а ты любишь читать? – спросил ее Карптор.
– Карптор, ты дурак, но именно поэтому ты получишь то, что хочешь, – засмеялась девушка .
– В таком случае и я хочу быть дураком, – заявил другой.
– Для этого тебе не надо стараться, Мнасил, – тем же насмешливым тоном парировала Деспекта.
– А ведь я могу и обидеться, – сказал Карптор. – Я с детства люблю книги, особенно с картинками.
– У вас книги по философии. Вы их читаете? – спросила Деспекта.
– Читал. Раньше.
– А теперь перестали?
– На время, чтобы в будущем снова возвратиться к ним.
– Разве интересно возвращаться к тому, что уже было? – включился в беседу Мнасил.
– Как вам сказать! В определенном смысле интересно только и исключительно это.
– Я тоже читала книги по философии, – с гордостью объявила Деспекта.
Подмастерье подумал, что она слегка привирает, чтобы покрасоваться перед молодыми людьми, все достоинства которых не имели никакого отношения к книгам.
– Ты? – ткнул в нее пальцем Карптор и расхохотался.
– Да, я, – серьезно ответила Деспекта."
В это время скрипнула дверь, и Подмастерье понял, что Верпус наконец-то закончил свое любовное свидание.
– Извините, – обратился он к посетителям и вышел из комнаты.
IX
Верпус спешил, что как-то не вязалось с его затяжными любовными утехами, правда, своей спешкой он огорчил друга гораздо меньше. Выглядел он довольно утомленным.
– Ну как? – спросил его Подмастерье, когда они уже были на улице.
– Как в сказке! – повторил Верпус и, принужденно улыбнувшись, заспешил прочь. Подмастерье зашел в залу. Аколазия прибирала постель.
– Замучил, да? – вырвалось у него почти против воли.
– Напротив. Давно так не отдыхала, – без тени иронии произнесла Аколазия и, заметив его недоумение, добавила: – Лучше переспать с дюжиной, чем провозиться с одним таким.
– Как? Снова у него не… получилось?
– Не может он. Вот и все.
– Заплатил?
– Да. И просил ничего не говорить тебе. Как я ни старалась, ничего не получилось.
– Ну и Бог с ним. Будем надеяться, что больше он не появится. Ты скоро управишься? Аколазия поняла в чем дело и кивнула головой. Он вернулся к гостям.
– Комната рядом освободилась, – объявил Подмастерье с довольным видом. – Мы еще успеем поговорить о философии, – утешил он Деспекту, которая, казалось, так и рвалась на ложе любви.
Мнасил демонстративно отказался от первой роли и буквально навязал ее Карптору, чуть не вытолкав его из комнаты:
– Чистая простыня на столе, – успел сказать Подмастерье.
Он остался вдвоем с Мнасилом.
– Вы давно знаете Деспекту? – спросил Мохтерион.
– А что?
– Она мне показалась странной… то есть мне показалось странным, что она гуляет… таким образом.
– Ничего странного в этом нет. У нее не сложилась жизнь, и бросилась в разгул. Слава Богу, требования у нее невелики: “Сведите меня в кабак, и я ваша”. Просто, умно и красиво.