Он вышел, не дождавшись ответа от Детеримы и чувствуя, как ему хочется приласкать ее и принять ответную ласку. Зайдя к себе, он собрал листки, подравнял их, как делал это обычно, и вынес в залу. На это ушло какое-то время, и он поспешно начал одеваться.
Детерима еще находилась под его кровом, к заботам дома она подключилась более по легкомыслию, чем по нужде, но некоторая пустота в связи с ее отъездом распространяла свою парализующую силу на все его существо. Быть может, он сам желал ее распространения, как противовеса гложущего его страха перед почти неминуемой стычкой с этим проклятым Натисом.
Собравшись, он закрыл дверь своей комнаты и, перейдя в залу, начал по своему обыкновению расхаживать из угла в угол. Ему были слышны шаги женщин, и он предполагал, что и они слышат, как он ходит по зале. Ждать пришлось недолго. Дверь открылась, и сестры вышли.
– Может, присядем на дорожку? – спросил Подмастерье.
– Я не против, – сказала Детерима и присела тут же, на кушетку.
Аколазия села напротив, на край дивана и притянула к себе Гвальдрина. Мохтерион сел на стул, стоящий у рояля.
Первым не выдержал Подмастерье. Не просидев и минуты, он вскочил и провозгласил:
– Церемониал окончен. Пора в путь!"
Детерима взяла чемодан и сумку, Аколазия – две сумки. Он подумал, что надо бы помочь им с поклажей хотя бы до метро, но тут же передумал; он не мог допустить, чтобы его видели в городе в их обществе. Сбор информации соседями и неизбежные объяснения были столь отвратительны, что он предпочел взять на душу еще один грех.
Они дошли до маленького отсека, примыкающего к ведущей во двор лестнице. Ключ висел рядом, на вбитом в стенку гвозде. Он замешкался, снимая ключ, и все, – в том числе и он сам, заметили, как дрожит у него рука. Подмастерье постарался отвлечь их внимание.
– Садитесь в такси, если поймаете по дороге. Дожидаться не стоит. Идти не очень далеко."
Он открыл дверь. Несколько мгновений все стояли молча. Затем Аколазия начала спускаться по лестнице, держа за руку Гвальдрина.
Подмастерье стоял неподвижно и смотрел на Детериму. Она приподняла чемодан и, прежде, чем он понял, что происходит, она приблизила к нему голову и поцеловала в щеку. Не успел он опомниться, как она уже спускалась по лестнице.
– Будьте осторожны! – тихо сказал он и, дождавшись, когда Детерима спустится до середины лестницы, прикрыл дверь и запер ее.
Он постоял еще минуту, прислушиваясь к учащенному биению сердца, а затем, резко сорвавшись с места, подошел к входной двери.
Он спустился в город иным путем, чтобы не нагнать бывших членов его содружества.
IX
Домой Подмастерье вернулся скоро. Его потянуло в родные стены. После упадка духа, вызванного томлениями из-за своей беззащитности и слабости, дом казался единственным местом, где можно было чувствовать себя если и не хорошо, то по крайней мере не потерянным до конца.
Аколазии еще не было дома, и ожидал он ее не раньше семи часов вечера, то есть уже к завершению рабочих часов. Он с отвращением думал о клиентах, об их бессмысленной цепочке, и возникающей после их ухода пустоте, о ничтожности своих заработков, без которых вполне можно было прожить, о задержке умственного развития Аколазии, о трате своих сил попусту и одновременно о своей неспособности заняться чем-то общественно-полезным.
Охватившее его чувство пресыщения было тем несноснее, что не имело под собой сколько- нибудь серьезных причин. В довершение ко всему у него не было сил прекратить эксперимент, давно уже перешедший в опыт, и довольно успешный к тому же. Он понимал, что стал жертвой собственных предрассудков, не рассчитанных на длительное опробование и требующих растворения где-то в недоступных свету глубинах сознания.
И как ни парадоксально, но, пребывая в подобном состоянии, он жаждал ласк Аколазии. Именно о них он думал, страшась обнаружить, что охладел к их общему делу и неписаному договору. Что же ожидало в будущем их союз? Исключение из него Детеримы открыло ему глаза на многое. Он понял не только то, что весь его энтузиазм иссяк, но и то, что он засиделся на совершенно нереальных предпосылках. Он уже готов был объяснить все это скукой, проблемами в отношениях с женщинами, молодостью и даже собственной глупостью. Да, ничего подобного он до сих пор не испытывал и уже начал подумывать, что ошибся, не подбив Аколазию к отъезду вместе с сестрой.
Потом он припомнил, что она и не собиралась уезжать, и самое большее, на что он мог рассчитывать, – это выдворить ее из дома. Он подумал о том, что нависшая над ними опасность со стороны Натиса и Суминия в какой-то мере отвратила удар по Аколазии, который ожидал ее уже с его стороны. Находясь почти в лихорадке из-за ожидаемого насилия и надеясь как-то смягчить его благодаря ей, он не мог выставить ее из дома, больше страшась за себя, чем за нее.
Вот так, быть может, последняя нить, удерживающая их вместе, порождала унижение и злость на себя, что в более отдаленной перспективе могло стать еще одним поводом разорвать ее и вздохнуть наконец с облегчением.
Неужели он действительно побаивается, что без Аколазии ему достанется больше, чем вместе с ней? Неужели он может рассчитывать на то, что те, кто надругался над ее телом и насытился им, пожалеют его душу?
Какова же будет цена такой жалости? Каким образом можно решиться на то, чтобы обвинить Аколазию, и, проявив святое право хозяина, в вежливых выражениях, принятых в промышленно развитых и цивилизованных странах, распрощаться с ней? Она становилась виновной в том, что существовала, но небольшая неувязка заключалась в одном предшествующем ее существованию факте: он становился виновным в том же самом прежде нее.
Разве трудно было предвидеть их притеснения и разве нечто подобное уже не имело места? Откуда же взялись эти чудовищные предчувствия и переживания? Он, конечно, виновен в том, что не привык к насилию, вернее, к постоянной опасности подвергнуться ей. И при наличии такой трусливой душонки выбранное им занятие явно свидетельствовало о его профессиональной непригодности. Ведь он не стал бы ни летчиком – из-за перебоев в сердце, ни метким стрелком – из-за сильной близорукости, ни официантом – из-за неумения улыбаться и прислуживать, а вот в распорядители заведеньица потянулся. Что ж, в случае неудачи к названным профессиям можно было бы присовокупить и настоящую, все еще любимую, но вызывающую у своего возлюбленного беспощадно увеличивающееся выделение желчи.
Самоистязание и на этот раз подействовало благотворно в том смысле, что лишило его всяких сил, чтобы предпринять что-либо для действительного изменения порядка вещей.
Имбульбита, пожаловавшая в гости к Подмастерью, была крепкой, ядреной крестьянкой лет сорока, которая своим цветущим видом затмила бы многих шестнадцатилетних. В свое время она попала в этот дом обычным для многих путем; ее привел кто-то из клиентов Мохтериона. С самого же начала она столь лукаво поглядывала на хозяина дома, что вынудила его предложить ей заглянуть к нему при случае.
Случай не замедлил появиться, и в один прекрасный день Имбульбита навестила Мохтериона одна, без кавалера. Тем не менее такое успешное начало не оправдало надежд и не имело столь же успешного продолжения. Душевной чистоте, деревенской бодрости и безграничной чувственности Имбульбиты Мохтерион мог противопоставить лишь холостяцкую грязь, городскую вялость и студенческую расчетливость.
Но не все еще было потеряно. Имбульбита осталась в квартире в качестве арендаторши, в силу чего сближение с ней произошло как-то само собой, да и отношения установились в приемлемых для обоих границах. Она пропадала месяцами, но бывало начинала ходить чуть ли не каждый день.
Имбульбита была матерью четверых детей, женой дипломированного инженера, правда, тоже из крестьян, и свои похождения оправдывала якобы свинским обращением с ней мужа. Не было никакого сомнения в том, что она сильно преувеличивала, ибо при более близком ознакомлении с предметом выяснялось, что муж ее страдал вполне понятным недостатком, почти поголовно распространенным среди местного населения и состоящим в избытке жизненных сил, не удовлетворяемых в рамках узаконенной супружеской связи, вследствие чего и пользовался всяким случаем излить преобразованную в нем солнечную энергию с пользой не только для себя.
Правда, как явствовало из сетований Имбульбиты, супружеские обязанности часто становились дополнением к внесупружеским и муженек жаловался на тяготы семейного бремени, но, по наблюдениям Подмастерья, она очень скоро сравнялась с мужем в перераспределении жизненных сил, и в считанные месяцы: даже оставила его далеко позади, продолжая при этом ревностно служить семье по всем освященным в данном регионе параметрам. Программа мщения, которое давно уже переросло все формы соревнования, ибо игра шла с ее подавляющим преимуществом, постоянно менялась, и на этот раз Имбульбита назначила в доме Мохтериона свидание одному юнцу, правда, по ее словам, уже обзаведшемуся семьей, который, также по ее словам, приехал ради нее издалека, из местечка расположенного рядом с ее деревней.
Имбульбита явилась первая, и, как оказалось, не без умысла. Быстро справившись с удивлением по поводу проживания у Мохтери она некоей “сотрудницы” и отло жив расспросы на будущее, она принялась за дело, состоявшее в комплексном прихорашивании с головы до пят. Минут десять спустя ее невозможно было узнать – в новых туфельках, в фасонистом платье, с нарумяненными щеками и подведенными глазами, она открыла входную дверь и выглянула на улицу. Несмотря на бурный протест хозяина дома, это повторилось еще несколько раз, пока наконец, не появился молодой человек, гаркнувший во всю силу своих легких: “Имбульбита здесь?” Подмастерье только кивнул го ловой и отступил в сторону, пропуская гостя.
Внешний вид нового избранника Имбульбиты резко контрастировал с его выходкой, ибо только так мог квалифицировать Мохтерион провозглашение, или вернее разглашение, цели прихода столь трубным гласом. Имбульбита чуть ли не зарыдала от нетерпения, когда Мохтериону пришлось потратить несколько минут, чтобы перенести в залу свою писанину. Но всему приходит конец, и она поспешно закрыла дверь изнутри, загодя выпросив у хозяина белье получше.
Мохтерион подумал про себя, что столь нетерпеливо ожидаемый самец вряд ли заслуживает стольких приготовлений и стольких же волнений, но, приняв в расчет возраст Имбульбиты, ее внешность – а она оценивала себя ниже, чем того заслуживала; в этом он склонен был усматривать хитрость деревенской бабенки, стремившейся урвать для себя побольше, ибо, как известно, самоуничижение паче гордости, и такое смиренное занижение собственных достоинств каким-то непонятным образом стократ обостряло чувственность самцов, – ее душевную травму и святое чувство мести, пожелал ей успехов, кои пожелания, к сожалению, остались непроизнесенными вслух из-за ее поспешного уединения с Пенилем, имя которого он узнал еще до его появления.
Не теряя время, Подмастерье устроился в зале за круглым столом и продолжил занятия.
Время отправления поезда, которым должна была уехать Детерима, давно уже миновало, но Аколазии не было видно. Как Подмастерье ни считал часы и ни загадывал, куда она могла пойти с вокзала, все расчеты упорно показывали, что она вляпалась в очередную историю.
На быстрое освобождение собственной рабочей комнаты нечего было рассчитывать, и, припомнив, что оба визитера были хорошо закалены оздоровительным летним отдыхом в наиестественнейших, далеких от городских, условиях, он подумывал, в случае чрезмерного переутомления, переждать их в зале, лежа на кушетке.
План занятий был выполнен, и Подмастерье с наступлением вечера все отчаяннее предавался тревожным мыслям. В конце концов он готов был ухватиться за первую пришедшую в голову мысль, как за соломинку, которая могла бы хоть ненадолго снять напряжение. И такая мысль не замедлила посетить его.
Отсутствие Аколазии должно было обернуться благом в случае нашествия вчерашних насильников. Поэтому ему необходимо было успокоиться, чтобы приберечь собственные растрепанные чувства для более неблагоприятных времен.
Прошло не менее часа, когда он услышал звук поворачивающегося в замке ключа. Он приготовился побранить Аколазию за опоздание и включил свет. Настольная лампа, навечно прописанная на недействующем холодильнике, осветила половину залы.
Первым вошел Гвальдрин и, не обращая внимания на Мохтериона, поплелся в свою комнату. Аколазия задержалась и вошла в залу лишь тогда, когда Гвальдрин, немало про- мучавшись с плохо поддающейся дверью, наконец открыл ее. Подмастерье увидел ее лицо лишь на мгновение; все расстояние от одной двери к другой в десять-двенадцать шагов она прошла с опущенной головой. Но и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы заметить изменения к худшему.
Она выглядела так, будто только что проснулась после затянувшейся ночной попойки. Он хотел что-то сказать ей, но слова не шли, и его рот мог остаться открытым еще неопределенно долго, если бы Аколазия, дойдя до двери, не проговорила, не оборачиваясь к нему: “Я сейчас выйду!” Ему показалось, что ею руководит не столько желание отчитаться перед ним, сколько нежелательность его присутствия рядом с ней в первые минуты после прихода.
Он приготовился к худшему. Первое, что пришло ему в голову, было связано с Натисом и Суминием. Было вполне возможно, что они подстерегли ее и силой затащили в машину. Обеспокоенный ее задержкой и лишенный возможности самому наведаться к ней, он поймал себя на том, что эта мысль скорее выдает его желание как можно дешевле отделаться от насильников, хотя вряд ли бы им пришло в голову, что они пользуются его временной собственностью в последний раз.
Затем он начал тревожиться из-за Детеримы, вернее из-за ее отъезда, и растущее нетерпение еще более нагнетало обстановку и требовало скорейшего прояснения. Аколазия вышла через четверть часа. Она переоделась и выглядела чуть более оживленной, но в каждом ее взгляде, в каждом движении ощущалась какая-то пришибленность.
Он отвел от нее взгляд и спросил:
– Детерима уехала?
– Да."
Он помолчал в ожидании, что она заговорит сама, но даже эта короткая пауза показалась ему невыносимой. Она не садилась и, как он чувствовал, смотрела на него. Он собрался было ее спросить “Что случилось?”, но почему-то ему стало противно задавать вопрос в такой форме. Это подразумевало, что он заранее уверен в чем-то плохом и хочет только убедиться в этом. Ведь он делал все для того, чтобы не произошло ничего плохого и непредвиденного, а потому лишен был права спрашивать так, ожидая услышать неприятные вести. Все это так. Но что он может предложить взамен?
В это время дверь его комнаты с грохотом открылась. Не похоже было, что Имбульбита и Пенил выжали друг из друга все соки. Подмастерье бросил взгляд на Аколазию. Она чуть пошатнулась и сделала шаг к нему. Он тоже шагнул ей навстречу и, совершенно ясно ощутив, что она вот-вот разразится слезами, обнял ее. Аколазия уже рыдала, спрятав лицо на его плече, а он был рад, что хоть не видит ее слез. За считанные секунды верхняя часть рукава его халата пропиталась влагой.
Но думал он в это время не о ней, а о помехе, мешающей ему думать о ней. Он догадался, что из дома вышел лишь Пенил, а Имбульбита, его великовозрастная обожательница,
осталась в комнате. Подмастерье слегка подтолкнул Аколазию к дивану и усадил на него, опустившись рядом с ней.
– Успокойся! Я сейчас выпущу клиентов и вернусь."
Он встал. Аколазия больше не плакала, а может, нежелание слышать ее плач делало его неспособным воспринимать его. Еще находясь в зале он подумал, что рад уйти от нее и хотя бы ненадолго отложить узнавание того, чт о произошло. Пока же можно было довольствоваться тем, что она рядом, жива и невредима.
XII
Только переступив порог своей комнаты, Подмастерье понял, что под его крышей сосуществуют два совершенно отличных друг от друга мира.
Имбульбита, совершенно голая, стояла возле круглого стола и, наливая в маленький граненый стаканчик вина, напевала песенку, популярную в последние пятьдесят лет.
Первое, о чем подумал Подмастерье, это то, что быстро он от нее не отделается. Необходимость поскорее вернуться к Аколазии начала тревожить его, и он, не приметив денег на рабочем столе, бесцеремонно стал искать их на другом столе, одновременно убирая с него пустые бутылки из-под марочного красного вина и остатки пирожных. Имбульбита перестала напевать.
– Я не могла ему что-либо сказать. Он подумал бы, что я… – виновато начала она.
– А сам он не догадался заплатить?
– Нашел что спрашивать! Будто у нас на каждом шагу учат этому.
– Не учат, так еще лучше – процветать дольше будем.
Разбираться было бесполезно. Имбульбита легла и приняла самую соблазнительную позу, на которую только была способна. Конечно, можно было вежливо извиниться и попросить денег у нее, но время поджимало, и было почти несомненно, что расплата за услугу натурой обойдется в наименьшую трату времени.
Спешка и инициатива, предоставленная Мохтериону, а вместе с ними и редкая возможность раскрепощения, – так как сближение с женщиной, которой до того обладал другой, считалось большим унижением в местах описываемых событий, – мигом превратили его в доисторическое существо, свободное от всех наслоений исторических времен, и в результате он понял, что долголетие, достигнутое на сравнительно поздней ступени цивилизации, было лишь несоразмерной платой за растяжение во времени естественных удовольствий, постепенно принимающих в силу этого вид неестественных.
– Куда ты так спешил? – спросила удивленная Имбульбита, не очень-то огорченная скоротечностью события.
Вместо ответа он столь же поспешно принялся за совершение водных процедур и подумал про себя, что пожелал бы себе повторения подобного удовольствия как можно в более отдаленном будущем.
Приведя себя в порядок, он ощутил настоятельную необходимость извиниться перед Им- бульбитой.
– Имбульбита, у меня в доме большие неприятности. Я должен тебя покинуть.
– Неприятности? У тебя?
– Да. Можно сказать, что у меня.
– Мне очень жаль. Я могу чем-нибудь помочь?
– Нет, спасибо. Расскажу как-нибудь в следующий раз.
– Ты уж извини, что так получилось…
– Мы в расчете?
– Все же… Мне неловко.
– Не беспокойся. Мы друг друга не обидим. Ты найдешь здесь все необходимое. Я сейчас достану другой таз. Когда соберешься, кликни, я буду в соседней комнате.
– Хорошо."
Подмастерье был уже в халате и спешил к Аколазии.
XIII
Аколазию он нашел на прежнем месте. По ее лицу он не почувствовал, что она обижена его долгим отсутствием. Он сел рядом с ней, ему опять не хотелось заговаривать первым. Он положил свою руку ей на плечо и хотел притянуть ее к себе, но она не поддалась, после чего он подумал было пересесть, но тут же отказался от своего намерения.
Он думал об Имбульбите, и страстно желал, чтобы она поскорее ушла. Мысли Мохтериона как будто передались и Аколазии, которая без каких-либо проявлений недовольства ждала вместе с ним. Эта отсрочка вполне его устраивала. Он встал и начал ходить по зале, останавливаясь то у одной двери, то у другой.
– Гвальдрин спит? – спросил он, прислушиваясь, не доносятся ли из ее комнаты какие- нибудь звуки.
– Да. Я его уложила."
Они продолжали молчать. Наконец дверь отворилась и он услышал шаги Имбульбиты. Она уже хозяйничала у двери и успела вынуть крючок цепочки из гнезда.
– Там кто-то есть? – спросила Имбульбита, указывая на залу.
Подмастерье кивнул головой.
– Вот куда ты спешил! – она попыталась изобразить оскорбленную невинность, но это у нее плохо получилось, что, видимо, она поняла и сама, если позволила себе улыбнуться. Имбульбита игриво прижалась к нему грудью.
– Имбульбита, перестань! У тебя одно на уме. Заходи, когда сможешь."
Она вышла из дома и, подняв руку в знак прощания, быстро исчезла в темноте. Подмастерье вернулся к Аколазии. Он не хотел больше испытывать ее готовность поведать то, что же случилось, и заговорил первый.
– Ты столкнулась со вчерашними собаками?
Она покачала головой.
– Еще кто-нибудь пронюхал, где ты живешь?
– Нет.
– Тогда, значит, дело в ожидании Натиса и Суминия?
Аколазия молчала.
– Может, в чем-то провинился я?
– Нет.
– Что-то у нас не клеится разговор. Тебя… обманули?
Аколазия вытерла платком глаза и отвела взгляд.
– Меня изнасиловали.
– Гвальдрин пострадал?
– Нет.
– Тогда рассказывай все по порядку. Правда, и здесь ты не в безопасности, но что поделаешь? Детериму хоть отправила без приключений?
– Все прошло нормально. Слава Богу, что хоть она далеко отсюда.
– Может, ты жалеешь, что не уехала вместе с ней?
– Жалею, не жалею – какая разница?
– Значит, назавтра назначим твой отъезд.
– Нет. Я никуда не поеду.
– Что-же все-таки произошло?
– На перроне к нам все присматривался какой-то парень; он провожал мать. У нее с Детеримой оказался один и тот же вагон.
– Вы же вышли довольно поздно. Поезд уже должен был стоять. Как же вы ухитрились еще на перроне проваландаться?
– Душно ж было. Народ до последнего толпился на воздухе. Когда проводница попросила выйти всех провожающих из вагона, он оказался рядом со мной, а потом уже не отставал ни на шаг. После того, как поезд ушел, мы вместе вышли из вокзала. Разговорились. Он показался мне довольно приличным парнем. Гвальдрин захотел мороженого, и мы пошли в кафе. У Гвальдрина разыгрался аппетит, и мне было очень неловко перед Сингультом, – так он назвался, но, думаю, это не настоящее имя, – который только и успевал подносить пирожки, шоколад, соки и мороженое. Гвальдрина никак нельзя было унять, хотя было уже поздно и я спешила домой.
XIV
Сингульт пригласил нас к себе домой. Это было по дороге, и отказаться было неудобно, да и сюда я не очень рвалась. Сижу вот сейчас и все думаю, как я могла не почувствовать что-то неладное, но вроде ничто не предвещало того, что произошло. После отъезда Детеримы я почувствовала себя одинокой и была готова сделать то, на что в другое время ни за что не пошла бы. Так и очутилась у него дома.
Кроме нас в квартире никого не было. Мы пили ликер и болтали. Постепенно Сингульт становился все менее разговорчивым и любезным. Вдруг он объявил мне, что знает, кто я и чем занимаюсь. Как ни старалась, я не смогла его припомнить. Когда я спросила его, что это меняет, он вызывающе ответил: “Ничего. Р азве что тебе придется продемонстрировать свое мастерство”. Мне стало неприятно, и, естественно, я решила уйти, да плохо рассчитала.
Как с неба на голову свалились два его друга и уж совсем нагло вперились в меня, как в скотину какую. “Секаташ и Про кач любят молодых мам и не обижают их”, обнадежил меня Син гульт. Я испугалась, но не собиралась сдаваться без сопротивления. Те двое не издавали ни звука. Говорил только Сингульт и вел себя все наглее. Наконец стал подкатываться ко мне, но я его оттолкнула. Его друзья старались отвлечь Гвальдрина.
– Откуда они взялись?
– Сингульт несколько раз выходил из комнаты. Может, он позвонил им, может, они были соседями, но вид у них был не внушающий доверия. Когда же к ним присоединились еще двое, братья-близнецы: Моних и Мопсиан, я поняла, что меня покидают последние силы, и испугалась, как бы они чего не сделали Гвальдрину.
Сингульт заметил мой испуг и поспешил вывести Гвальдрина из комнаты. “Может, мама хочет, чтобы сын понаблюдал за ней во время работы?”, – спросил один из братьев, и я, уже плохо соображая, ответила “Нет”. “Почему же ты не учишь сына, как ему себя вести?”, – спросил один из них, торжествующим голосом. Пришлось ответить и на эту любезность.
За Сингультом вышли из комнаты и его друзья. Один из братьев приблизился ко мне. Меня трясло от отвращения. “Крошка, не дури. Мы доставим тебе большое удовольствие”, – обнадежил меня другой. Потом они чуть ли не подрались при дележе моего тела.
– Ты же не сопротивлялась, для чего им нужно было мешать друг другу?
– Они только помогали! С утробы матери привыкли делать все вместе, подонки. Другие заходили потом по одному.
– Обошлись с тобой очень грубо?
– Нет. А может, я ничего не чувствовала. У меня было единственное желание – чтобы все кончилось поскорее. Хотя, все тело у меня, наверно, в синяках. Сингульт зашел последним. Меня чуть не вырвало. “Что ж тут такого?” “Ведь это твоя профессия!” “Мы разве тебя обидели?” “Спроси на досуге своего сына, как весело ему было с нами”. “Ну, не ленись, а то я позову друзей, чтобы они помогли мне расшевелить тебя”. – все приговаривал он.
– Надеюсь, до последнего дело не дошло?
– Нет, но мне было уже все равно. Я думаю, остальные к тому времени уже ушли.
– Чем же все закончилось?
– Сингульт препроводил меня в ванную, а потом выдворил, сунув в руку деньги на такси.
– Очень мило с его стороны!
– Я смяла купюру и бросила в пролет лестницы.
– Ты зла на него? Нет, не то, я хочу спросить – ты хочешь отомстить?
– Ни о чем другом я не могу и думать.
– Понимаю. Но лучше об этом только думать.
– Я знаю, что ты можешь мне сказать. Может быть, у меня это пройдет.
– Должно пройти, только не торопи события. Меня беспокоит, что если он знает тебя через кого-нибудь из бывавших здесь, он сможет добраться до тебя. Как ты думаешь?
– Ничего у него не получится!
– Это еще больше выявляет нашу слабость. Вероятность нападения увеличивается. Каждую минуту на нас могут нажать так, что ты будешь вынуждена уйти отсюда. Ты учитываешь такое развитие событий?
– Да. Но не рассматриваю его серьезно. Здесь я не чувствую опасности. Это результат твоих запугиваний с первой же минуты, как я нахожусь с тобой.
– Аколазия, мы не маленькие, да и к страусам не принадлежим, чтобы прятать голову в песок. Если дело дойдет до милиции, нам не сдобровать.
– Не бойся. Если мы даже попадем туда, то окажемся не на самом плохом счету.
– Вот это утешение! Ну что, ты немного отошла?
– Да. Но мне страшно.
– Не больше, чем мне, уверяю тебя. Но что бы ни случилось, я никогда не пожалею, что связался с тобой. Время, проведенное вместе, мне очень дорого, и я никогда его не забуду. Могу даже сказать, что многому научился от тебя.
– Ты что, прощаешься?
– А где гарантия, что у нас будет время на прощание, когда придется расставаться?
– Никаких расставаний! Я иду спать.
– Спокойной ночи!
– Тебе того же."
Подмастерье вошел к себе в очень скверном настроении; каждый день приносил неприятности и припасал их на последующие дни. Возникала необходимость привыкать к этому