Глава 11
I
Нечего и говорить, что хозяина дома, основательно напуганного в силу обстоятельств не столько случившимся, сколько тем, что его еще ожидало в будущем, не ожидал глубокий и мирны й сон. Положение было донельзя простым. Насилие прошло для искателей удовольствий безнаказанно, ничто не мешало им побаловаться еще разок, тем более, что их ожидала новая жертва, еще не осчастливленная вниманием.
Сопротивление практически в любых формах было исключено. И дело заключалось не столько в том, что силы были слишком неравны; все мыслимые формы противостояния насилию в случае успеха требовали несравненно больших жертв, чем непротивление и слепая покорность.
Жертва была неизбежна, но Подмастерье вовсе не склонен был занимать пассивно-оборонительную и выжидательную позицию. Надо было действовать, чтобы уменьшить силу удара, и с самого начала необходимость продиктовала основное условие сколь-нибудь успешной обороны: следовало вывести Детериму с поля боя. Тем, что предполагаемый очередной акт насилия будет иметь мишенью именно ее, процесс не столько завершался, сколько лишь разворачивался.
С одной стороны, вывод из игры Детеримы имел бы наименьшие отрицательные последствия, но саму идею можно было бы сохранить и без нее. С другой стороны, ее причастность идее не имела такой важности, чтобы обрекать ее на какие-то потрясения; это было бы более чем бесчеловечно. Она могла стать жертвой в самом глупом и возмущающем чувства смысле – ни за что, ни про что или почти ни за что.
Уберечь ее от всего этого можно было лишь удалив из дома. Эта мысль казалась Подмастерью наиболее приемлемой, и он с нетерпением ожидал утра, чтобы поговорить с Детеримой и узнать ее мнение, которое, как показывал опыт, должно было совпасть с его собственным.
Он не хотел слишком напирать на то, что не сегодня, так завтра она и так собиралась уезжать; даже если бы она вовсе не собиралась уезжать и оставалась у него в доме, продолжая участвовать в деле, как и ее сестра, вопрос стоял бы точно таким образом и выход из создавшегося положения был бы таким же. Правда, можно было допустить, что для нее продажа своего тела наполнилась бы тем же смыслом, что и для Аколазии, и тогда ей пришлось бы набраться терпения, но рассчитывать на это всерьез было нечего, равно как и ломать голову по этому поводу.
Вероятность того, что насильники удовлетворятся содеянным и оставят сестер в покое, он не отбрасывал. Но рассчитывать на такую вероятность всерьез не приходилось. И тем не менее уверенность его в возможности сопротивления росла, и, еще не успев продумать очередной вариант, он тут те успокаивал себя: “Ничего! Обойдется!”
Что же стояло за подобной уверенностью? Милость Натиса и Суминия, заключающаяся в их исчезновении из жизни членов содружества, в первую очередь самого распорядителя, могла проявиться в полную силу лишь с завершением тревожных переживаний в связи с ожидаемым изменением направления этой милости. И понимая хорошо тяжесть этих переживаний, которая легла бы не только на него, но и на Детериму, и Аколазию, он вполне хладнокровно поставил благоприятную вероятность предотвращения насилия со стороны насладившихся плодами победы триумфаторов в один ряд с возможностью их прихода и завоевания новых лавровых венков.
После этого напряжение, в котором находился Подмастерье, несколько ослабло, но до успокоения было настолько далеко, что заснуть он не смог до самого утра. Бессонная ночь, тяжелая голова, сорванный план занятий на день поистине были бы лишь незначительной платой за осуществление намеченного, если бы оно оказалось в будущем оправданным. Пока же, при наличии будущего лишь в будущем, следовало действовать не принимая его в расчет.
II
Еще ночью, в постели, Подмастерье смирился с тем, что с объяснениями Зелфы с сестрой придется повременить; его сил явно не хватило бы даже на урезанную порцию повествования. Он и без того испытывал неудовлетворенность качеством написанного и убаюкивал себя почти неосуществимой надеждой, что вернется к рукописи и сможет улучшить ее в будущем. А с перегруженной страхами головой, к тому же тяжелой от недосыпа, он подверг бы себя риску перенести на бумагу такой недоношенный кусок, который низвел бы его плодовитость до полного бесплодия и вызвал только отвращение.
Он старался не думать об этом, но мысль упорно возвращалась, пока он не убедил себя, что сокращение участниц курса и ограничение его одной Аколазией пошло бы только на пользу повествованию. Была придумана даже новая форма ведения курса – чтение последовательных глав в определенные часы. Он давно уже чувствовал, что ему не хватает живого контакта с учащимися, и постепенно стал сожалеть о доброй старой форме занятий в виде бесед.
Проснувшись утром совершенно разбитым, он хотел еще поваляться в постели, чтобы продлить отдых, но не очень преуспел в этом, ибо заснуть так и не смог. Встал он в десятом часу, услышав какой-то шум со стороны комнаты сестер. Он хотел зайти к ним, не позавтракав и даже не умывшись, но очарование мирного, солнечного осеннего утра удержало его. Только он собрался сесть за инструмент, чтобы помолиться, как раздался стук в дверь и зашла Аколазия.
– Доброе утро! – поздоровалась она. – Я не помешала?
– Как ты?
– Ты очень перепугался?
– Это не важно, давай лучше думать о будущем.
– Мне идти отсюда некуда!
– В следующий раз изобьют меня, а что нас ждет в следующем круге, даже загадывать не хочу.
– Я думаю, этот Натис больше сюда не заявится.
– За тобой, может, и нет. А за Детеримой?
– Детерима скоро уедет.
– Когда?
– Ты же знаешь, когда.
– Аколазия, у меня голова трещит от усталости; я не спал всю ночь. Позови, пожалуйста, Детериму.
Как только она вышла, Подмастерье начал молиться и, проиграв сокращенный вариант, закрыл инструмент и, передвинув стул к рабочему столу, стал дожидаться Детериму.
Через минуту сестры вошли вместе.
– Вы говорили сегодня о случившемся? – спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.
Ответила Детерима:
– Да, немного.
– И что ты думаешь?
– Я уговаривала Аколазию уехать вместе со мной, но безуспешно.
– А ты сама когда собираешься?
– Меня здесь ничего не удерживает. Я бы уехала и сегодня, если бы знала, что есть рейс. Мена удерживает только Аколазия.
Он посмотрел на Аколазию и убедился, что никаких внешних признаков побоев на ней нет.
– Детерима, прошу тебя, не начинай все сначала, – устало сказала Аколазия.
– Тебя же могут прибить, как собаку!
– Это мои заботы.
– И что за радость ты находишь в такой жизни! На что ты надеешься?
– Детерима, не будем об этом!
– Скажи хоть ты ей что-нибудь, – без злости обратилась Детерима к Мохтериону.
– Что я могу сказать? Не я ее сюда привел, не мне ее отсюда и выпроваживать. Ты же не думаешь, что я могу выставить ее с ребенком на улицу?
– Я не об этом! Раньше я думала, что ты все делаешь ради денег. Теперь я так не думаю. Тебе не надоело все?
– Детерима, не торопи события. У меня предчувствие, что нам с Аколазией осталось пробыть вместе очень недолго,
– У тебя такое предчувствие с первого же дня, – заметила Аколазия.
– Но тебя до сих пор еще не били, насколько я знаю.
– Из этого отнюдь не вытекает, что впредь меня будут бить ежедневно.
– Не торопись с выводами.
– Разве сидеть сложа руки – выход? – махнула рукой Детерима.
– Детерима, я боюсь за тебя. Я все это время ждал, пока ты сама не скажешь, что пора покинуть нас, но так и не дождался. Думаю, тебе лучше уехать сегодня же.
– Да, но Аколазия сказала, что в ближайшие дни нападения можно не бояться.
– Аколазия чувствует себя героиней после вчерашнего приключения, и ей повтор менее страшен, чем нам. Кроме того, она не учитывает, что пить и есть в наших краях принято каждый Божий день, а здешнее южное солнце подвигает аборигенов на ежедневную охоту, чтобы удовлетворить законные требования естества. Мы можем стать объектом нападения уже сегодня.
– А если сегодня нет рейса?
– Можно уехать поездом; по крайней мере, обойдется дешевле.
– Это мне подходит. Что скажешь, Аколазия?
– Ты знаешь, когда отходит поезд?
– Нет.
– Надо собраться и пойти за билетом.
– Билеты будут. А если нет, можно будет договориться с проводником, – сказал Мохтерион и, помолчав, добавил: – Извини, Детерима, что так получилось. Другого выхода у нас нет.
– Прощаться еще рано, – заметила Аколазия и собралась выходить. – Пойдем, Детерима."
Подмастерье остался один. То, что происходило в его доме, никак не укладывалось в распорядок дня, когда впереди его ждал напряженный план занятий. Поведение Детеримы успокоило его. Правда, он не ждал какого-то особого сопротивления с ее стороны, но полная покорность и готовность слушаться показались ему достойными того, чтобы быть отмеченными и заслужить похвалу.
III
Он принялся за занятия не без сомнений в правильности выбора предмета. Немало стоившее ему решение приостановить историю Лота не было изменено, хотя относительное спокойствие, вызванное решением вопроса с Детеримой, было нарушено возникшими в воображении сценами насилия, которое могло быть теперь направлено на остающихся членов продолжающего жить организма. Он считал, что Аколазия не обошлась без того, чтобы хотя бы поверхностно не ознакомить своих благодетелей с хозяином дома, и самое существенное сейчас заключалось в том, что у них, конечно, сложилась полная уверенность в его неспособности противостоять им.
Примерно через час он услышал шаги в зале. Не выдержав, он сорвался с места. Все обитатели дома столкнулись в прохожей. По тому, что в руках у сестер не оказалось тяжелого багажа, он понял, что видит Детериму не в последний раз.
– Что ты решила? – спросил он .
– Еду. Идем за билетом. Я уеду в любом случае, если даже придется делать пересадку, – ответила Детерима.
– Вы вернетесь?
– Мы скоро придем. Аколазия сказала, что кассы находятся поблизости.
– Ты собрала вещи?
– Нет еще. Долго ли мне собираться?
– Будьте осторожны! – сказал, открывая дверь, Мохтерион и выпустил их из дома.
Когда он открывал дверь, его охватил страх, и то, что помедлил закрывать ее, явилось данью тому же страху, ибо переубеждать было некого, а с ним самим все обстояло яснее ясного.
Некоторое время он размышлял о том, что потеря читательницы в лице Детеримы все-таки весьма огорчительна, хотя отношение к курсу самой Детеримы несколько утешало: тот факт, что весь его замысел был для нее в общем-то пустяком, облегчало дело.
Занятия были продолжены, но даже механические действия давались с большим трудом. Страх ожидания предполагаемого насилия со стороны Натиса и Суминия уступил на время первенство гложущей сердце тоске из-за расставания с Детеримой. Его раздражала неясность причин этой тоски, ибо в действительности между ними не было по сути ничего такого, что могло бы вызвать оплакивание несбывшихся надежд и сорвавшихся начинаний.
Не в первый раз ему подумалось, что сама идея сближения с Детеримой или с кем-то еще, накладывала на отношения к ним определенные ограничения, и, когда дело расстраивалось, с его расстройством рушились все маленькие достижения и надежды, которые отпочковывались от него. Нельзя было полностью сбрасывать со счетов задетое самолюбие, которое страдало из-за необходимости в любом случае придерживаться тактики обороны, особенно в случае насилия, когда оборонительные силы были заведомо неравны наступательным.
Конечно, союз с Детеримой не принес ничего по-настоящему запоминающегося, но то новое, что, может, лишь подготавливалось им, как-никак было связано с ней, и состояло в том, что расставание с ней и выбывание ее из игры знаменовали не только прекращение ее участия, но и потерю его интереса к идее, которая доживала бы последние дни уже в отношениях с ее сестрой.
Таким образом, причина сожаления из-за расставания с Детеримой только внешне была связана с ее отъездом; она была в осознании им исчерпанности своего начинания, в его внутреннем опустошении. Дальше это начинание могло поддерживаться лишь по инерции: в силу его потребности механически заполнять пустоту и одиночество, либо потребности подрабатывать. В обоих случаях от его идеи, которой он служил беззаветно, с полной отдачей душевных сил, оставалось пустое место.
Сестры сдержали слово и действительно скоро пришли. Все самое важное Подмастерье узнал в прихожей; оказалось, что прямого поезда до родного города Детеримы вообще нет, но зато отдельные вагоны по пути отцеплялись и прицеплялись к другим поездам, чуть ли не ко всем, идущим на северо-запад. Билет был куплен на поезд, отправляющийся в четыре часа дня; рано утром на третьи сутки Детерима должна была быть дома. У них было еще более двух часов на сборы. Безопасности ради решено было все-таки никому не открывать дверь и выйти из дома со двора.
Мохтерион собрал и отложил в сторону тетради и учебники. Он понимал, что рабочие часы, совпадающие с последними часами пребывания Детеримы в его доме, со многими часами волнения из-за ожидаемых неприятностей и тяжести в голове, перешедшей в устойчивое недомогание, просто просятся, чтобы их использовали для дела, которое некоторым странным образом постоянно несло в себе конец, начало и неисчерпаемые возможности продолжения.
IV
“Последнее замечание отца, напомнившего о Махле и ее неотделимости от целого, которое составляли они все, должно было забыться тотчас же по восприятии, настолько понятным, знакомым и привычным было его содержание, но получилось так, что именно бесспорность его повлекла за собой мысли, о которых Зелфа никак не предполагала, что они окажутся столь волнующими, а главное, отсрочивающими ее разговор с сестрой.
Зелфа была удовлетворена разговором с отцом, и ей было даже немного жаль распространять не без усилий полученное согласие и на Махлу. Зелфа чувствовала, что отец перестал сопротивляться велениям судьбы уже не только в ее воображении, но и в действительности, и поэтому их двоих уже достаточно, чтобы ответить на недавние потери и потрясения. Что изменилось бы по сути от участия или неучастия в этом Махлы? Отец, по всей видимости, желал для младшей дочери лишь какой-то определенности, пока старшая не предпримет каких-либо действий.
Зелфе было ясно, что она может лишь поделиться с сестрой своим планом, но не заставить ее принять его и даже не уговаривать. Так и получалось, что Махле будет предоставлен выбор поступить так, как она сочтет нужным. Конечно, никто лучше нее не знал Махлу, и она хорошо понимала, что сделать самостоятельный выбор Махле будет сложнее, чем просто согласиться или отклонить ее предложение, но положение вещей не позволяло считаться с подобными тонкостями.
Был момент, когда она подумала, что замечание отца имело целью избежать соблазна вообще говорить Махле что -либо, ибо после его фактического согласия спасти семью можно было и без нее. Зелфа спокойно отнеслась к тому, что ее тайное желание раскрыто, ибо была уверена, что даже не услышь она в отцовских словах предупреждение, она и сама, правда ценой терзаний и метаний, пришла бы к тому же выводу и не позволила себе оставить сестру в неведении относительно своих замыслов, частично уже реализованных.
И все равно, после того, как не осталось уже никаких сомнений в том, что Махлу нужно ввести в курс дела, Зелфа по инерции продолжала думать о том, не лучше ли оставить сестру в неведении. Казалось, самой природой им предопределено поступать по-разному. Чем больше возможностей, тем больше вероятность успеха; так, по крайней мере, казалось. Но Зелфа сразу же использовала это соображение в пользу привлечения Махлы к ее намерению. Лучше было умножить возможности, скрытые в одной определенной необходимости, для укрепления, а может, и спасения этой последней.
Когда Зелфа прониклась мыслью о выполнимости своей цели даже в случае отказа Махлы примкнуть к ней, она впервые смогла задуматься о преимуществах возвращения к людям для сестры. Бесспорно, среди людей, на равнине она будет чувствовать себя лучше, чем на горе, в обществе отца и старшей сестры, но не менее бесспорно и то, что в этом случае поддержание связи с ней станет для Зелфы и отца равнозначным измене раз и навсегда принятому решению удалиться от них. А это означало, что они потеряют Махлу, а она в свою очередь – отца и сестру.
Но Зелфа знала, что Махла была бы потерянной и для рода, и не хотела допускать этого. Самую большую надежду Зелфа возлагала на обращение мыслей и чувств сестры к образу матери. Ведь то, что она замышляла, выдавалось за исполнение расшифрованного завещания матери, а оно мыслилось не только, да и не столько для Зелфы.
Насколько ж это могло быть значимым для Махлы? Зелфа решила для себя, что, если у сестры чувства, подвластные постороннему влиянию, возьмут верх над разумом и она не примет ее план, то она не отступит и заставит Махлу подчиниться и тем самым сделает все для блага рода, к которому они принадлежали и которому настала пора возвращать долги.
V
На следующий день после беседы с отцом Зелфа еще утром договорилась с Махлой, что будет ждать ее после обеда в беседке. За обедом прислужив ала Махла, и, так как Зелфа хотела выкроить для разговора с сестрой побольше времени, она помогла ей приготовить ужин. Выходя из пещеры, Зелфа знала, что Махла задержится ненадолго, ибо основную часть работы они уже сделали вдвоем.
Она не ошиблась. Примерно через четверть часа появилась Махла и села рядом с сестрой, радуясь возможности немного передохнуть.
– Что отец? – спросила Зелфа сестру.
– Прилег после обеда, как обычно, – ответила Махла.
– Я давно уже хотела поговорить с то бой. Я чувствую, что мы думаем об одном и том же, но я не уверена, пришли ли мы к одному и тому же выводу. До сих пор я сомневалась в том, стоит ли нам говорить об этом и советоваться. Сейчас я в этом не сомневаюсь.
– Зелфа, я понимаю тебя, и ты права. Я много думаю о нас и об отце, но больше всего о
маме. Наверно, и ты думаешь о ней.
– Да. Постоянно. И она жива для меня, поскольку я постоянно сообразуюсь с ее пожеланиями. Ты задумывалась о причинах ее смерти?
– Это самый больной вопрос для меня, и самый запутанный.
– Тогда я лучше спрошу тебя об отце. Что ты думаешь о его состоянии?
– Почему ты об этом спрашиваешь ? Разве мы не делаем для него все что можем?
– Может ли он думать, что делает все для нас?
– Почему бы нет? Разве он может в чем-то упрекнуть себя?
– Махла, ты думаешь о своем будущем?
– Да.
– И как ты его себе представляешь?
– Мне трудно его представлять, пока мы находимся здесь.
– Ты думаешь, что настанет время и отец велит нам собираться и идти к людям?
Махла испуганно посмотрела на сестру.
– Ты считаешь, что этого не произойдет?
– Махла, ты подзабыла, что с нами произошло. Мама погибла из-за зловредности людей. Отец больше не хочет жить с ними, а я не оставлю его одного.
– И я не хочу оставлять его. В общем-то мы здесь неплохо устроились.
– Махла, так больше не может продолжаться! Ты не думала об этом?
– Я? … Пожалуй, да. Но что же нам делать? Такова уж, видно, наша судьба.
– Ты уже смирилась с тем, что состаришься рядом с отцом, похоронишь его со всеми почестями, а потом и сама будешь ждать смерти?
– Честно говоря, я не думала об этом.
– Может, ты думала о том, что он уже стар и жить ему осталось недолго, и, когда это случится – когда его не станет, – ты будешь еще достаточно молода, чтобы выйти замуж и родить детей?
Махла потупила взор и задумалась.
– Я так никогда не думала, но сейчас, когда ты сказала, у меня такое чувство, будто ни о чем другом я и не думала и ни на что другое не надеялась, только на смерть отца. Отчего это?
– Махла! Не кажется ли тебе, что мы обязаны сделать все для того, чтобы вернуть отцу ощущение полноты жизни?
– Разве мы как-то жалеем себя?
– Ты ответь на вопрос.
– Да, несомненно, и задавать-то его не надо было.
– А как ты думаешь, можно ли этого достичь без ущемления некоторых своих интересов, или даже без жертв, попросту без самопожертвования?
– Я не очень хорошо понимаю, к чему ты клонишь.
– Отвечай на вопрос, Махла!
– Я никогда не считала, что находясь подле отца, вдали от людей, я совершаю что-то особенное, какое-то жертвоприношение. Ты это имеешь в виду?
– Нет. Наше нахождение здесь, если и рас сматривать его как жертву, то это вынужденная жертва, или же спасительная жертва в равной мере для всех нас. Я имела в виду жертву, которую еще предстоит принести в будущем.
– Чем же мы должны будем по жертвовать?
– Как чем? Собой, и только собой. Как пожертвовала собой мама.
– Мама пожертвовала собой?
– Ради всех нас. Разве ты не догадывалась об этом?
– Я никогда не посмела бы говорить об этом вслух. Мне не все ясно в гибели ма тери.
– Не все ясно было и для мамы, но чего-то, что можно было бы назвать главным, оказалось достаточно, чтобы она рассталась с жизнью. Как ты думаешь, чем может быть заполнено место, освобожденное жизнью ?
– Только жизнью!
– Жизнями, Махла, жизнями, нас двое, и обязательства у нас перед отцом, а посему, перед всем родом общие.
– Я боюсь, Зелфа!
– Ты не можешь бояться больше меня. Желала бы ты ждать далее в бездействии?
– Ждать смерти отца? Ни за что! Но что мне делать?
– Не хочешь ли ты возвратиться к людям?
– Одна ? Без вас ? … Нет!
– Подумай хорошенько, Махла. Тебя ведь никто не осудит, а может, так будет лучше и для всех нас. Не торопись!
– Нет. Я об этом много думала. Я от вас никуда не уйду.
– Но не потому, что ты, наверно, хотела бы заживо похоронить себя с нами.
– Да хотя бы и так! Кому я обязана своей жизнью? Кому я обязана тем, что моя жизнь имеет смысл? В чем, наконец, мой дочерний долг? Ты поступила бы на моем месте иначе?"
Зелфа помолчала. Она вела беседу с сестрой в надежде, что сможет приблизить и облегчить себе минуту, когда ей придется сообщить Махле свое решение, принятое ради того, чтобы вдохнуть новую жизнь в их покалеченную семью. Но чем больше времени проходило, тем яснее она понимала, что легкой эта минута никогда для нее не будет.
Пауза нужна была Зелфе для того, чтобы собраться с силами и заговорить с сестрой о самом сокровенном, так, как будто вовсе не было предыдущего разговора ни с Махлой, тш с отцом. Зелфа подавила в себе последние остатки слабости, чтобы без лишних слов и оговорок довести свою мысль до конца.
VI
Молчание затягивалось, и Зелфа как бы давала понять сестре, что и ее речь к ней будет долгой. И сказала старшая, Зелфа, младшей, Махле:
– Прошу тебя наберись терпения и выслушай меня, не перебивая. Отнесись к моим словам по возможности рассудительно, как бы тебя ни взволновало то, что ты услышишь. То, что я хочу сказать тебе, более того – предложить, потребует от тебя усилий, ибо ты должна будешь сделать выбор.
Признаюсь, я не могу допустить, чтобы ты делала его долго, хотя бы потому, что для меня все уже решено и я должна приступить к действию уже сегодня. Конечно, я поступаю не очень хорошо, ставя тебя в безвыходное положение, но единственное, что я могу прибавить к извинены, ничего не стоящему в данном случае, так это то, что, по моему глубокому убеждению, сколько бы у тебя ни было времени в запасе, сделать выбор было бы так же трудно.
Либо ты примешь мое предложение, и у тебя больше не будет повода полагать, что жизнь обидела тебя, а вместе с тем пропадет тяга к людям. Либо ты не примешь его, и тогда тебе проще будет строить свою жизнь так, как тебе заблагорассудится, то есть, я думаю, все же с людьми. В обоих случаях тебе будет лучше, чем сейчас, хотя ты и говоришь, и я тебе верю, что тебе и в теперешнем нашем по ложешш вовсе не плохо. Правда, я считала и считаю наше положение невыносимым, и то, на что я решилась, имеет целью изменить его. А это, сама понимаешь, нелегко.
В любом случае помни, что я думаю только о благе нашего рода, нашего отца и нас самих. И я не могу примириться с тем, что может подточить или даже уничтожить это благо, не говоря уже о том, что я не позволю никаким предрассудкам, своим или чужим, лишить нас этого блага. Помни также, что больше всего я думала о помыслах и надеждах мамы, и то, что я собираюсь сделать, мне давно уже представляется выполнением самых сокровенных ее пожеланий.
Отец наш стар; и нет более достойного, чем он, человека на земле, который вошел бы к нам по обычаю всей земли. Природа беспощадна к нам в том смысле, что резко ограничивает годы, когда мы в состоянии порождать жизнь и являть ее миру, а судьба еще и прижала нас тем, что возраст отца вынуждает нас торопиться, если мы хотим сохранить род наш и плоды семени отца нашего.
Отцовская воля сломлена; он не способен ни про швиться нам, ни способствовать. Если сознание его уже не может служить общему делу, надо сделать все для того, чтобы оно не могло помешать. Для этого существует простой способ. Виноградная лоза собирает солнечную энергию и преобразовывает ее в себе днем, но плодами ее лучше всего пользоваться ночью.
Но не буду отвлекаться! Итак, напоим отца нашего вином, и переспим с ним, и восставим от отца нашего племя. Я думаю, это единственное, что мы можем сделать для блага нашего рода и нашей семьи.
VII
Зелфа умолкла. Она избегала взгляда сестры, да и Махла вряд ли могла смотреть в лицо сестре. Махле стало спокойнее, когда сестра замолчала, словно это позволяло ей не торопиться с ответом. Второе, еще более важное, ощущение было связано с осознанием того, что предложение сестры почти не удивило ее.
А ведь она сама и помыслить не могла о том, что говорила и на что рассчитывала сестра. И в довершение ко всему, ее охватило чувство раскаяния из-за того, что у нее не возникло никакого желания воспротивиться предло жению сестры. Она это объяснила тем, что сама немало промучалась над оценкой всего происшедшего, и не могла недооценить силу воли старшей сестры, не пожелавшей плыть по те че- нию и решившей взбунтоваться, увлекая за собой сестру.
Выбитая из колеи, но постепенно успокаиваясь, Махла задумалась над открывшимися ей новыми вопросами. Несомненно, то, чего она страшилась, возросло во много раз, но особенность ее положения состояла в том, что вопреки всему она это переносила легче, чем раньше.
Мысль о том, что сестра наконец посвящена в ее планы и доверяет ей, воодушевила Зелфу, и она острее почувствовала свою кровную связь и с сестрой, и с отцом. И это вызвало благодарность к сестре. Получилось так, что некоторое время Зелфа больше думала о своей принадлежности к семье и отдавалась приятному возбуждению, чем прикидывала степень трудностей, ожидающих их в будущем при успешном осуществлении ее плана.
Махла обнаружила, что думает вовсе не о том, согласиться или не согласиться с сестрой, – этот вопрос был решен положительно как-то сам собой, – а о мелочах, которые следовало продумать заранее, чтобы не допустить срыва плана. Молчание продолжалось не менее трети часа, но все это время у Махлы было ощущение, что Зелфа поддерживает ее. Наступила минута, когда поддержать сестру должна была Махла.
– Зелфа, не мне тебе говорить, сколько случайностей может подстерегать нас при осуществлении нашего благородного желания. Меня интересует, насколько ты уверена в отце? Насколько он готов к тому, чтобы начать все заново?
– Махла, не торопи меня. Не все сразу. Скажи сперва, готова ли ты впредь терпеть муки, не сравнимые с теми, которые довелось нам претерпеть? Представляешь ли ты себе степень их тяжести?
– Зелфа, не будем тратить время на пустяки. После выхода из Содома мне казалось, что я расту по дням, сейчас же можно говорить о минутах. Как ты намерена по ступить, если отец воспротивится нашему намерению?
– Честно говоря, я об этом не думала. Я уверена, что этого не произойдет. Но твой вопрос вполне уместен. Я не сдамся и попытаюсь переубедить его. Заметь, что я с ним непосредственно об этом не говорила. Он настолько сломлен, что я не хотела добивать его. Я не ожидаю сопротивления с его стороны и пока не особенно думаю, как его подавить в случае чего.
– Меня беспокоит и другой вопрос. Возможно, нам придется спаивать его не один раз. Не повредит ли это его здоровью ?
– Тут многое зависит от нас. Отец достаточно крепок телом и трезв духом, чтобы не пострадать от вина и не превратиться в пьяницу.
– Ты знаешь не хуже меня, что от связи между кровными родственниками часто рождаются неполноценные дети.
– Часто. Но не всегда. Да и насколько часто, мы не знаем. Молва о неудаче далеко обгоняет весть об успехе. Нас двое. Мы молоды. У нас нет иного выхода. Будем надеяться на Бога.
– Как нам быть, если у нас родятся девочки?
– Это не помешает вернуть отца к жизни. Но будем уповать на Бога и в этом случае и тогда, может, услужим и роду.
– Зелфа, не знаю, как благодарить тебя! Мне кажется, что ты меня уже вернула к настоящей жизни. Клянусь тебе, что я никогда не предам тебя, и прошу тебя во всем до – верять мне.
– Спасибо, Махла. Нечего и говорить, что ты тоже можешь положиться на меня. А теперь пойдем в пещеру. Отец, наверно, соскучился по нас. Мы отсутствуем довольно долго."
Опустевшая беседка нисколько не изменилась внешне после описанной беседы, но для тех, кто побывал в ней в последние дни, она не была ни той же самой, ни одинаковой для всех. Она была свидетельницей прикосновения к слишком важным жизненным вопросам и слишком различных людей, чтобы дело обстояло иначе”.
VIII
До отхода поезда оставалось примерно полтора часа. Хотя путь от дома до вокзала занимал менее получаса, слишком задерживаться было, конечно нежелательно. Подмастерье
постучался к сестрам.
Секунду спустя послышалось “Открыто!”, после чего он вошел в комнату. И Детерима, и Аколазия были одеты и готовы к выходу. Гвальдрин еще резвился и бегал по комнате босиком.
– Как настроение перед отъездом? – спросил Подмастерье так, будто отъезд был вызван каким-то радостным событием.
– С чего ты вдруг так развеселился? – удивленно спросила Аколазия. – Может те, кто попользовались мной вчера, принесли свои извинения и привезли компенсацию?
– Аколазия, у тебя дар прорицания, но лишь для тех, кто умеет толковать твои слова. Думаю, они к нам непременно приедут, потребуют принести извинения за непрофессиональное обслуживание, а заодно и компенсацию. Поэтому нам нужно поторапливаться.
– Может, ты хорошо поработал?
– Ну, о чем я говорил? Даст Бог, вечерком ознакомишься с продолжением нашей истории.
– А с чем останусь я? – подала голос Детерима.
– Ты же знаешь концовку! Можешь сама ее дописать. Это будет еще лучше. Вы готовы? – переключился он внезапно на более животрепещущий вопрос.
– Да. Аколазия, одень, пожалуйста, Гвальдрина. Пора выходить.
– У меня действительно все перемешалось в голове, если только сейчас вдруг пришло в голову спросить тебя, как тебе понравился наш город. Время еще есть, но лучше не дожидаться последней минуты. Я вижу, прощания у нас не получится. Если что, ты помнишь мой адрес и, надеюсь, запомнишь по этому адресу и хозяина дома. Виноват, конечно, что ничем не успел отличиться, но если у тебя возникнет желание судить построже, то, став взрослее, быть может, ты не пожалеешь добрых слов в мой адрес. Но это должно произойти не скоро. А пока… Собирайтесь, собирайтесь!"