Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2

А ведь он не забыл, да и вряд ли мог когда-нибудь забыть то время наивысшего просветления духа, когда она слушала его или когда он писал для нее и для Детеримы, но в основном для нее, но то время как бы не несло обязательств за все то, что не вмещалось в него. Ему уже казалось нечестным доводить повествование до конца с их помощью, состоявшей в ожидании очередной части. Но коли уж дело дошло до честности, то надо было быть честным до конца и распрощаться с ними.

Да, следовало признать, что обслуживать клиентов, когда девицы находились под одной крышей с ним, было выше его сил. Мечты о публичном доме нового типа оказались, правда, не совсем пустыми, но до действенного претворения в жизнь многого недоставало почти в равной мере и им, и самой жизни.

Идея предполагаемого и лелеемого им слияния высшего и низшего образования, хотя последнее считалось таковым несправедливо, переплетения в одном заведении плотских и духовных радостей и теперь продолжала волновать воображение, но Подмастерье как никогда ясно понимал, что выходить за пределы воображения в данном случае не приходится.

VIII

Экфант справился за час.

– Нет, братец, в следующий раз я приду к ее сестре. Этой далеко до нее, – сказал он, хотя тон его выражал меньшую досаду, чем можно было ожидать по словам.

Вода и все необходимое для Детеримы были заранее приготовлены. Сухраб за время ожидания чуть ли не сроднился с Аколазией, ибо, как оказалось, успел не только совокупиться с ней, но и пообщаться на чисто человеческом уровне.

Экфант куда-то спешил и быстро ушел. Дверь в комнату Детеримы была заперта, и Подмастерье пригласил ее зайти к нему. Посмотрев на нее, он подумал, что у нее действительно измученный вид. По сравнению с тем, что у него уже мелькнуло в голове, ее сердитое и заспанное лицо могло настроить даже на оптимистический лад.

Оценив тщательность приготовлений, Детерима догадалась, в чем дело. Если бы не недавнее объяснение, можно было подумать, что она не рада происходящему, но отношения были все-таки уже выяснены.

Мохтерион задержался в галерее. Он хотел выгадать время, необходимое Детериме для подготовки к очередному сеансу, чтобы одеться и выйти из дома сразу после сведения с ней Сухраба. Стоя спиной к Детериме, он перебирал одежду, в которой собирался выходить.

– Ты выходишь? – спросила Детерима, видимо, смущенная его присутствием.

– Видишь, сколько неудобств может возникнуть, когда общаются люди, не познавшие друг друга, – сказал он, не оборачиваясь. – Есть только один выход! Давай не будем смотреть друг на друга. – И он начал одеваться.

Затем вышел из галереи и пошел обрадовать Сухраба. Аколазия находилась примерно в его положении, ожидая, когда отвяжется от постоянного клиента, чтобы выйти в город.

– Детерима еще задержится с Сухрабом, – предупредил ее Мохтерион, но, как выяснилось, напрасно, ибо Аколазии это было уже известно. – Ты выходишь? – спросил он ее напоследок.

– Да. Детерима у тебя?

– В галерее. Я тоже выхожу.

– Мне надо сказать ей два слова, – заявила Аколазия, держа за руку Гвальдрина.

Сухраб и Мохтерион остались в зале, где им пришлось прождать минут пять до появления Детеримы. Когда она вошла в залу, Подмастерье подвел к ней Сухраба.

– Смотри, Детерима, это любимый клиент твоей сестры. Обласкай его, как он того заслуживает! – но Детерима вяло отреагировала на его слова, хотя одним движением сбросила с себя халат и голая присела на диван.

– Ты не рождена проституткой, – шутя сказал Подмастерье, ни капельки не сомневаясь, что говорит чистейшую правду. – Лишать человека удовольствия раздеть тебя! Да в чьих руках ты стала женщиной?

– Все хорошо, хорошо. – поторопился заметить Сухраб, давая понять, что наступил его час и он больше не желает ждать ни минуты. Тонкости прелюдии к любви его вряд ли привлекали и в худшие времена.

Желания клиента и хозяина не очень разошлись, и Подмастерье покидал своего любимца с чувством удовлетворения, ибо один такой день мог компенсировать удовольствие, упущенное им из-за непрочтения сказок тысячи ночей из тысячи одной. И все же одну сказку ему ст оило прочесть, чтобы воочию убедиться в незаменимости и действенности выбранного им способа погружения в плоды, предоставляемые энтузиастами своего дела.

Подмастерье заглянул в свою комнату, решил заняться уборкой после возвращения и вышел. Вовремя возвратиться он уже не успеет, но, чтобы не очень опоздать, следовало спешить.

IX

По подсчетам Мохтериона Детерима должна была уже заработать столько, на сколько могла рассчитывать почти за недельное пребывание у него, а следовательно, ничто не мешало ей готовиться к отъезду. Утренняя сцена оставила настолько неприятный осадок, что он без особого сожаления отказался бы от права на обладание ею в случае, если бы она решила уехать незамедлительно. Предчувствие близкого конца не покидало его, хотя оно могло быть вызвано в действительности лишь приближением к концу истории Лота.

В последние два дня он даже несколько замедлил темп повествования, чтобы оттянуть конец. Он подумал, что, если бы Детерима не приехала к сестре, весь курс был бы построен иначе, несравненно лучше, но долго тешить себя подобной мыслью было, конечно, нельзя. Неплохо уже и то, что он со всем своим отлаженным механизмом помог ей и уберег от б ольших лишений и унижений, а то, что она не питала к нему особой благодарности, можно было списать за счет погрешностей метода.

Домой Подмастерье возвращался в хорошем настроении. Ничто не предвещало неприятностей; почти три недели нахождения в доме Аколазии и неделя Детеримы не принесли ничего плохого, кроме небольших неприятностей, неизбежных во всяком большом деле. А если судить о размахе дела с единственно правильной точки зрения, а именно – с точки зрения малочисленности и любительского уровня его участников, то оно было поистине великим.

Дома не оказалось ни Детеримы, ни Аколазии с сыном. Зала была прибрана. Подмастерье принялся за свою комнату и галерею. Вскоре все было готово для продолжения занятий в подобающих условиях, и он засел за работу.

Дневная норма была почти выполнена, когда вернулись члены товарищества: две сестры и Гвальдрин. Он узнал об этом по голосам, доносящимся через закрытую дверь.

Доведя занятия до конца, он решил созвать совет с целью выяснения будущих планов сестер. Ему начало казаться, что и Аколазия не прочь хотя бы на время прекратить вынужденные блудодействия, и приближается пора, когда дом прекратит свое функционирование. Конечно, этот вопрос никак нельзя было считать малозначительным и комкать, а потому он хотел получить по нему самую обстоятельную информацию.

Обнаружив, что дверь не заперта, он, предупредив о себе легким стуком, вошел в комнату. Сестры пили кофе, а Гвальдрин предавался послеобеденному сну. Подмастерье дождался завершения кофепития.

– Я хочу поговорить с вами. Может, перейдем ко мне? – предложил он.

– Можно и к тебе, это не так уж и далеко, – ответила Аколазия и посмотрела в сторону Гвальдрина. – Спит!

– Мне тоже надо идти? – спросила непонятно почему Детерима.

– Да, непременно. Я жду вас. – Он вышел, и сестры последовали за ним.

Все трое расположились в галерее: Аколазия села в кресло, Детерима заняла стул рядом с небольшим круглым столиком, передвинув его так, чтобы не оказаться спиной к Мохтериону, который расположился на кушетке, прислонясь спиной к стенке и вытянув ноги.

– Уважаемые работницы! – начал с улыбкой Подмастерье, понимая, что его иронический тон совершенно неуместен. – Я созвал вас для того, чтобы порасспросить вас о ваших намерениях на будущее. Есть ли у вас какие-нибудь определенные планы?"

Он вдруг успокоился, по всей видимости из-за того, что время близилось к семи часам и можно было не опасаться, что им помешают. Сразу после вопроса наступило молчание, явно вызванное не тем, что каждая из сестер уступала другой право начать первой. Когда стало ясно, что молчание затягивается, Подмастерье вынужден был напомнить о себе.

– Вы что молчите будто сговорились?

– Мне не нравится твой вопрос, – настороженно сказала Аколазия, – может, лучше ты скажешь о своих планах?

– Относительно вас они неизменны.

– У меня не было ни повода, ни времени менять что-либо, – произнесла Аколазия несколько более уверенно.

– Однако ж, о своей вчерашней повинности ты не вспомнила, – улыбнулся Подмастерье. – У меня вот повод был.

– Хорош же ты! Ты же положил глаз на Детериму, а за последние сутки и белке в колесе по сравнению с ней показалось бы, что она трудится в свое удовольствие.

– Великолепно! Я, получается, еще и виноват. А то, что она за эти сутки заработала больше, чем тысячи Дусь и Марусь получают в месяц, ишача у всяких там станков, это не в счет? Ладно, с тобой все ясно. Продолжим. А что думает Детерима?

– Мне пора отчаливать. Дня через два-три, думаю, я с вами расстанусь.

– Какой же у нас сегодня день? Четверг. Так, значит, ты собираешься к концу недели?

– Да, наверно.

– Думаю, на билет у тебя деньги есть, – сказал он и многозначительно посмотрел на нее. – Что, действительно, так трудно было?"

Детерима кивнула головой.

– Тем не менее пощады от меня не жди, – сказал он и собрался уже выпроводить Аколазию, как она неожиданно сказала:

– Придется отложить любовь на пару часов. Нам надо сейчас выйти.

– А как Гвальдрин?

– Возьмем с собой, – не долго думая, ответила Аколазия.

– Жалко мальца. Может, все-таки оставишь дома? Сегодня в виде исключения я присмотрю за ним.

– Тебя не узнать! С чего бы это? – повеселела Аколазия.

– Прилив нежности перед расставанием! – не растерялся Мохтерион.

Сестры вышли из комнаты и через несколько минут покинули дом.

Пока Гвальдрин спал, никаких проблем с ним не было, но, чтобы в случае каких-то осложнений быть рядом, Подмастерье перешел в залу и предался своему любимому виду отдыха – начал расхаживать по комнате взад и вперед. Он надеялся не только дождаться сестер, но и на кое-что большее.

X

Не прошло и получаса, как сестры вернулись: у них сорвалось свидание.

– Детерима, отдохни немного, а потом жду тебя у себя!"

Хотя Мохтерион был рад, что избежал хлопот с Гвальдрином, тон у него был далеко не ласковый. Стук, произведенный чьей-то нетерпеливой рукой раздался тогда, когда Подмастерье оглядывал свою комнату, гадая, как бы облагородить ее, чтобы создать по возможности благоприятный фон для любовного свидания с Детеримой.

Он накинул халат и поспешил к двери. Перед ним предстал незнакомый человек, довольно прилично одетый, и с благородной внешностью. Держался он с достоинством. По недоуменному выражению лица хозяина он понял, что мешкать не стоит и тоном зря потревоженного человека сказал:

– К вам только что зашли две девушки… Передайте им, что я их жду в машине."

Незнакомец сошел со ступенек и, не дожидаясь ответа, быстрым шагом пошел прочь, видимо, к машине. Подмастерье прикрыл дверь. Сердце у него учащенно забилось.

Если бы он в последние дни совершенно не расслабился, не ожидая никаких неприятностей, то впечатление, произведенное на него незнакомцем, было бы несравненно меньшим, но теперь, когда он уже отвык от готовности к худшему, этот неожиданный визит не просто произвел на него более тяжелое впечатление, чем было на то оснований, но и просто сильно напугал его.

Хорошо, что у него не было времени на размышления – надо было поскорее исполнить просьбу, – что несколько смягчило удар, но скрыть от Детеримы, которая уже шла к нему, свою бледность и потрясение не удалось.

– Что случилось? – испуганно спросила она, взглянув на него.

– Позови Аколазию, побыстрее, – на одном дыхании произнес он.

Детерима медленно развернулась и пошла за сестрой. Мохтерион остался в зале. Детерима вышла первой, Аколазия – за ней.

– Вы что, девочки, спятили? Кто вас ждет у моего дома?"

Аколазия посмотрела на Детериму, которая явно выглядела виноватой.

– Привязался вот один… Теперь не отстанет, – зло сказала Детерима.

– Как же он узнал, где вы живете?

– Долбила тебе, сойдем на близлежащей улочке, – упрекнула Аколазия сестру. – Вот теперь и расхлебывай кашу!

– Что же произошло?

– Мы стояли на остановке троллейбуса, чтобы не выделяться, и, когда за нами не заехали и мы уже собрались домой, этот тип остановил возле нас машину и предложил подвезти, – рассказывала Аколазия.

– И вы сели?

– Сели, как садились не раз. Да и злы были очень на тех, кто нас надул. По дороге он предложил поехать в ресторан, мы отказались, но он продолжал настаивать. Когда мы выходили из машины, я попыталась отделаться от него обещанием встретиться завтра.

– А он что?

– Если он здесь, значит, не поверил.

– Ну, вы обе хороши! Что же с ним делать?

В это время послышался звук клаксона. Никто из них даже не усомнился, что сигнал относится к кому-то другому.

– Если кто-либо из вас не выйдет, через минуту он начнет ломать дверь."

Сигнал повторился.

– Боюсь, что история на этом не закончится. Аколазия, сигналят по твоему делу, а разрушат – наше. Страховку я гарантирую. Вперед, тебя ждет легкий ужин!"

Аколазия махнула рукой, зашла к себе, как оказалось, за сумочкой, и не посмотрев в сторону Детеримы и Мохтериона, вышла из дома.

– Будем надеяться, что продолжения не будет, – с облегчением заметил Подмастерье. – Но, если оно последует, будем считать за знак, посланный нам свыше, чтобы ты поторопилась с отъездом. Ты догадываешься, с чем придется поторопиться в таком случае мне?"

Никакой реакции не последовало. Взглянув на Детериму, Подмастерье понял, что лишился и той малой толики облегчения, которая снизошла на него с временным удалением незваного благодетеля.

XI

Детерима тяжело опустилась на стул, стоящий у рояля. Мохтерион стоял в дальнем углу залы. Некоторое время оба молчали. Он подумал, что Детерима, если ее не отвлечь, может слишком далеко зайти в самобичевании. Но сперва надо было облегчить совесть самому

.

– Разве я виноват? – спросил он тоном, явно не соответствующим положению, сложившемуся с уходом Аколазии.

– А я виновата, – прошептала как бы про себя Детерима.

– Да, не надо было въезжать на нашу улочку.

– Я не об этом… Послушай, я все думала, что тобой движет в твоих отношениях с нами и,

– И что же надумала?

– Да ничего хорошего. Ты боишься одиночества, потому что никого не вынесешь рядом.

– С чего ты взяла?

– Я не досказала. Этот страх не оттого, что ты не осознаешь, что тебе кто-то нужен. Он вызван тем, что ты вбил себе в голову, что ты никому не нужен. Поэтому ты и боишься.

– Детерима, я не понимаю, что на тебя нашло. Пусть так, как говоришь ты. Что изменилось бы в наших отношениях, если бы я был другим, не боящимся того, что я никому не нужен?

– Что? Многое. Хотя бы то, что я не чувствовала бы себя виноватой сейчас.

– Это что, объяснение в любви?

– Быть может, но не тревожащее и ни на что не притязающее.

– Я всегда подозревал, что с тобой можно поговорить по душам, и даже боюсь сейчас окончательно убедиться в этом, чтобы не проливать слезы об упущенном, но кое-что мне хочется тебе сказать, и это необходимо для того, чтобы я не чувствовал себя виноватым, а может, и для того, чтобы и ты перестала заниматься самобичеванием. Мне проще говорить об Аколазии. Ты не против?

– Мне было бы трудно выслушать в лицо, почему меня нельзя полюбить.

– Тем лучше, но и ты не выйдешь сухой из воды. О себе я уже не говорю. Я не поверю ни одному человеку, который поклянется, что не думает о чем-то большем, чем имеет, как бы ни удовлетворяло его то, чем он обладает. Думал и думаю так я и об Аколазии, и о тебе.

– Мне кажется, ты думал больше о том, чтобы отдалиться от нас; сперва от нее, потом от меня.

– Не спеши с приговором, Детерима. Разве любые решения и тем более их выполнение, не зависят от возможностей человека? А чем я располагал, когда думал о большем с Аколазией или с тобой?

– Мне странно слышать то, что ты говоришь. Много ли требуется для того, чтобы полюбить друг друга, да и больше ли нужно тем, кто любит?

– За всех я ответить не могу. Для меня полностью доверяться чувствам так же не естественно, как для тебя, вероятно, естественно. Но одной из – пусть не главных, но все же – причин неустроенности Аколазии, да и твоей тоже, является безрассудство.

– Ты думаешь, быть и жить одним значит быть устроенными? Это иллюзия. Может, нам и не хватало рассудительности, но и с ней мы вряд ли избегли бы всех ожидающих нас невзгод, а, по всей вероятности, не получили бы и того, о чем хотя бы приятно иногда вспомнить.

– Хорошо. Рассудительность, и тем более расчетливость, действительно, могут лишь умножить просчеты и неудачи, правда, и я желал бы отказаться от них ради погружения в полное и безмятежное счастье чувственности. Но что делать с интересами, целями, что делать с этой конечностью? – и он постучал пальцем себя по лбу.

– Интересы? У женщины могут быть совершенно ясные и определенные интересы: служить семье.

– Служить! Легко сказать – служить и оставаться в совершенном неведении относительно службы. Но так оно и бывает в том случае, который ты упомянула. Да, без этого, может, и не обойдешься, но этого мало.

– Но у тебя нет возможности проявить и эту малость.

– Верно. Но служу я не менее ревностно, чем какая-нибудь мать семейства, и по крайней мере, имею представление о службе нисколько не меньшее, чем она.

– О твоих представлениях я знаю. Ты и нас пичкаешь ими каждый божий день. Так не пойдет.

– Мы отвлеклись. Аколазия не была бы счастлива со мной. Ни один нормальный человек не может довольствоваться отправлением естественных функций, а других она, – да и ты тоже, – не мыслит. Ей очень скоро надоела бы жизнь со мной.

– Ты просто не любишь ее.

– Оценка грубая, хотя и верная.

– Ты любишь то, что выдумал сам, и один Бог знает, чего оно стоит. На этом долго не продержишься.

– Пока, как видишь, держусь.

– И всю жизнь будешь метаться и ныть.

– Вот это истинная правда, вся, как есть. Думаю, пора расправиться с тобой за неумеренное пользование свободомыслием."

Подмастерье приблизился к Детериме и прижал к креслу, при этом коснувшись рукой ее груди. Он поцеловал ее в шею и замер.

XII

Едва Подмастерье провел рукой по волосам Детеримы, как она осторожно пошевелилась и дала понять, что не прочь высвободиться из объятий.

– Пойду взгляну на Гвальдрина, – сказала она очень тихо.

– Я буду ждать у себя, – еле сдерживая возбуждение, сказал он, и нетвердыми шагами пошел в свою комнату.

Несколько минут ожидания отняли больше сил, чем полуторанедельное нахождение рядом с ней под одной крышей, а ведь возможность сближения обдумывалась им и занимала его не только в продолжение этих минут.

Поймав себя на мысли, что необходимо приложить усилия, чтобы предупредить возможные негативные впечатления от грядущего совместного действия, он почувствовал свою малость и слабость одновременно. Видимо, подсознание позаботилось о том, чтобы сожаление в связи со скорым расставанием с Детеримой ни на йоту не увеличилось из-за других причин, или же вообще не возникало в связи с удовольствием от ее познания.

Очень скоро он убедил себя в том, что переживания и приготовления совершенно излишни, ибо все шло к тому, что первая же близость с Детеримой окажется и последней, а по своему многолетнему опыту он знал, что одно-единственное сношение не затрагивает тех струн души, которые в ответе за сколько-нибудь запоминающиеся и поглощающие внимание переживания.

Подмастерье считал вполне приемлемым и даже естественным, что ему приходится бороться с духовным напряжением и возбуждением, идущими от душевного волнения, вызванного в свою очередь мужским естеством. Этому последнему духовные терзания могли лишь мешать. В какое-то мгновение ему показалось, что такая способность владеть и управлять собой может служить наиболее веским доказательством ложности обвинения в нездоровом и искаженном идеализме, который поставила ему в укор Детерима.

Детерима немного задержалась, а когда вошла, он, сидя за столом, поманил ее к себе и, не отрывая глаз от тетради, провел рукой по ягодицам. Осязание быстро взяло верх над зрением и умственным аппаратом и сразу отключило их до лучших времен.

Он уже не хотел терять ни секунды в своем стремлении прижаться к готовому покориться телу, и те секунды, которые были необходимы, чтобы сделать несколько шагов от стола до кушетки в галерее, когда активность должна была делиться на координацию движения и овеществление желания, казались ему вечностью.

Акт начался возле кушетки, которая служила опорой. Он старался быть как можно более нежным и не останавливаться, ощущая всем телом, что Детерима старается выжать из себя все, чтобы доставить ему удовольствие. Такое соревнование имело все мыслимые и немыслимые преимущества при одном существенном недостатке – оно не могло быть длительным.

Подмастерье хотел похвалить Детериму за проявленное мастерство, но сдержался. Детерима также молчала. Он понял, что они оба думают об одном и том же, и, быть может, оба сожалеют, что позволили себе, хоть и ненадолго, но забыть об этом.

Он смотрел на обнаженное тело женщины и понимал, что какое-то новое, не испытанное им ранее чувство пробивает себе дорогу и наполняет его необычными ощущениями. Тело, которое большую часть времени, когда за ним можно было наблюдать, оставляло наблюдателя равнодушным, теперь, когда равнодушие к нему диктовалось самой внутренней закономерностью хода вещей, может, и не влекло к себе, но настраивало на благодарность, в которой совершенно исчезало равнодушие.

Тем не менее на большее рассчитывать было нельзя, и Подмастерье хорошо знал почему – Детерима участвовала в деле поневоле и недолго, а потому он не мог похвалиться своими заслугами перед ней и в итоге не заслуживал ее. Не заслуживал в том смысле, что не мог чувствовать себя ее полновластным обладателем. А за этой полновластностью стояло не что иное, как ответственность.

Так и получалось, что те, кого больше наказывали, кем больше обладали и кому больше отдавали предпочтение, оказывались в большей власти того, кто наказыал, обладал и отдавал предпочтение, а отсюда вытекала и большая ответственность. Одинаково отвлекающая их обоих мысль снова напомнила ему о себе.

– О чем ты думаешь? – спросил он ее после довольно длительной паузы.

– Я волнуюсь за Аколазию, – тихо ответила она.

– Я тоже. Но от нашего волнения ей легче не будет. Как зовут этого типа?

– Натис. Боюсь я.

– Бояться следует до того, как наступление боязни от тебя уже не зависит.

– Что же мы будем делать, если он не отпустит Аколазию?

– Ждать. Ждать допоздна, потом до утра, потом до полдня.

– А потом?

– Ты слишком любопытна. “Потом” не бу дет. Правда, помню случай с двумя немолодыми уже бабами, Идоной и Сукумбой, как-то переночевавшими у меня, и только. Таких дур я не встречал. В первый же выход в город они подсели к кому-то в машину, там же распили по бутылке, и их увезли на квартиру, да и держали взаперти неделю. Они потом вернулись страшно довольные. Там, откуда они явились, охотились не за ними, а они за мужичками, а тут – сразу смена ролей. Но их неделя обошлась мне очень и очень недешево.

– Давно это было?

– Да не так и давно, около года назад.

– А где они сейчас?

– Не знаю. Здесь я их видел в последний раз. Они скоро передрались и продолжали блудить поодиночке. Характерами не сошлись, а ведь мало чем отличались друг от друга.

– Я боюсь за Аколазию. Все-таки у него не доброе лицо… Что же у них было общего?

– Обе были лишены материнства, правда, по разным причинам. Немало, верно? Это ужасно.

– Ужасно! Есть вещи поужаснее. Думаю, я никогда не смогла бы …

Детерима смолкла и приподняла голову с подушки.

– Что это ты?

– Мне послышался шум из комнаты. Пойду, взгляну на Гвальдрина."

Она перенесла свое тело через него и, накинув халат и на ходу поправляя волосы, вышла из галереи.

XIII

Находясь рядом с Детеримой Мохтерион, конечно, думал об Аколазии, но как-то отвлеченно, то, что с ней может произойти что-то плохое, как-то не доходило до сознания. Но, оставшись один, он сразу почувствовал разницу между тогдашним и теперешним состоянием: он уже не мог думать ни о чем другом, а, думая об этом, не мог думать ни о чем хорошем.

Ему самому было странно, что, как казалось, сама собой напрашивающаяся, пусть лишь теоретическая, вероятность того, что все могло произойти не так, как ему представлялось, то есть совсем обычно, вовсе не привлекала его. Откуда взялась эта односторонность и ничем не ограниченная крайность? Может, он подсознательно понимал, что любой другой, отличный от обыгрываемого им в воображении, исход не потребует от него таких жертв и усилий, как пре дпо лагаемый.

Твердо решив ждать до полуночи, он прибрал комнату и начал расхаживать из угла в угол. Появление Детеримы лишь усилило напряжение, ибо она была как натянутая струна. Успокаивать ее он не стал, поскольку ее приход не повлек за собой автоматически возвращения к тому состоянию, когда он, опираясь на свою опытность в подобных случаях, мог продемонстрировать стойкость духа.

– Ты впервые в подобном состоянии? – спросил он неестественно спокойным тоном.

– Да.

– А я нет.

– Ты мне это уже говорил. Я не понимаю, как к этому можно привыкнуть.

– Кто тебе сказал, что я к этому привык? Да я боюсь больше, чем ты.

– Это невыносимо. Как я сглупила, что не вышла вместо нее.

– Ничего себе, выход! Сейчас на твоем месте была бы Аколазия, а я оставался бы в том же состоянии. И все-таки лучше, что пошла она, а не ты.

– Почему?

– Что бы ни случилось, Аколазия перенесет это легче. У нее нет другого выхода.

– Что с ней могут сделать?

– Ну, будем надеяться, что киску ей не зацементируют, но был у нас случай, когда туда засунули хребет воблы.

– Ты что, шутишь?

– Хотелось бы, да повода нет.

– Который час?

– Начало двенадцатого. Гвальдрин спит?

– Наверно, уже заснул. Я уложила его. Что же нам делать?

– Выбор у нас небольшой. Можно поговорить об истории Лота, можно гадать относительно того, что будет с Аколазией, можно просто молча ждать, и, пожалуй, можно помолиться.

– Последнее больше подходит, я думаю.

– Тогда прикроем окна. Я признаю действенность лишь молитвы, выражающейся в музыке. Ты слышала арию Нормы в моем исполнении?

– Да.

– Что-то не припомню. Впрочем, это неважно."

Несмотря на закрытые окна, Подмастерье играл, не отрывая ноги от левой педали. За первым исполнением последовало второе, за вторым – третье, и так как он начал повторять подряд некоторые фразы и пропускать другие, то скоро сбился со счету. Тут же за инструментом было решено, что ария Ромео из оперы “Капулетти и Монтекки” также мо жет быть присоединена к ряду молитв. После этого в тот же ряд легко было поместить и его излюбленные места из “Пирата” и “Пуритан”, но до них дело не дошло.

Звук резко открывшейся двери возвестил о возвращении Аколазии. Подмастерье резко прекратил играть. Детерима встала и открыла дверь, как бы приглашая сестру войти в комнату. Аколазия вошла. От ее вида у Подмастерья перехватило дыхание. Детерима не выдержала и заплакала.

– Что же этот зверь с тобой сделал? -сквозь всхлипывания прошептала она.

Подмастерье не смог задержать взгляд на Аколазии и уставился в пол. В поле его зрения попали светлые летние туфли Аколазии, покореженные, в трещинах, заляпанные засохшей грязью. В грязи были и лодыжка левой ноги и оба колена. Платье было сильно измято и лопнуло по шву. Оторванная средняя пуговица самым неприглядным образом обнажала грудь Аколазии.

С наскоро и кое-как собранных волос свисал локон. По лицу было видно, что ей достались не только ласки и поцелуи. В довершение ко всему Подмастерье скоро понял, что Аколазия пьяна. Он ухватился за это, дабы оправдать свое нежелание расспрашивать ее.

Аколазия покачнулась, но, по всей видимости, от усталости. Детерима сидела в кресле и не смела вымолвить ни слова. Нарушила молчание Аколазия:

– Что вы повесили нос? Разве не видите, что я жива и невредима?

Последовала пауза. Аколазия обвела взглядом обоих и, хлопнув себя по лбу, театрально

воскликнула:

– Какая же я дура! Да вы онемели от совокупления, не иначе! Потому и притихли!"

Подмастерье вопросительно взглянул на нее и только теперь наконец поверил, что она жива.

– Тебе очень досталось? – спросил он, не столько ожидая ответа, сколько утвердительно.

Аколазия выпрямилась и посерьезнела.

– Совсем чуть-чуть. Меня напоили, избили и употребили. Разве это много?

– Он был не один? – вырвалось у Детеримы.

– Нет. У нас была любовь втроем. Причем, если Натис получил-таки свое сполна, то добряк Суминий, его друг и побратим, роптал всю дорогу, ибо для него я оказалась слишком мелкой рыбешкой.

– Почему же они тебя… – у Мохтериона не хватило сил докончить вопрос.

– Аколазия, пойдем, – сказала, поднимаясь с кресла, Детерима.

– Где сегодняшняя порция истории Лота? – вдруг спохватилась Аколазия, уже приближаясь к двери.

Тут только Подмастерье вспомнил, что, несколько раз порываясь положить написанное в первой половине дня на положенное место, он так и не сделал этого. Через пару секунд листки были в руках Детеримы, и сестры сделав еще шаг, оказались за дверью.

Подмастерье тяжело выдохнул, закрываясь на ночь, и без промедления лег спать.