– Как настроение перед боем?
– Выдержим несколько боев подряд!
– Давно бы так! Как ни крути, а подлинный индивидуализм процветает лишь в коллективе."
Подмастерье вышел от сестер в приподнятом настроении, благодаря судьбу за то, что, хотя бы и в искаженном виде, ему довелось пережить ту общность, которая могла быть утрачена из-за уже оставшейся в прошлом строптивости Детеримы. Счастье не обещало быть долгим, но вовсе и не обязано было быть таковым.
VIII
Если бы Подмастерье имел возможность пожелать Детериме наиболее подходящего для ее положения клиента, то вряд ли бы он смог назвать кого-нибудь лучше Фаразела. И вот – Фаразел перед ним. Подмастерье выразил ему свою радость по поводу кадровых изменений и бросился за Детеримой. Аколазия болела за сестру не меньше, если не больше Подмастерья, и к чести Детеримы следовало сказать, что она повела себя так, будто полжизни занималась известными делишками.
Когда он вывел Детериму в залу, у него возникло жгучее желание сравнить сестер как женщин. Но его подвело отсутствие опыта близости с Детеримой, а довериться лишь зрению было бы, естественно, ребячеством. Хотя, с другой стороны, препровождение клиентов в Незнаемое имело небольшой, но важный психологический нюанс – отдаленность самки даже от столь близкого территориально человека, как Подмастерье, каким-то таинственным образом возбуждало их.
Мохтерион пригласил Фаразела в залу. Ему было ясно – чтобы споспешествовать сближению пары, необходимо помешать им своим присутствием.
– Знакомься, Детерима, это Фаразел, один из самых доверенных и дорогих людей, переступающих порог моего дома."
Детерима, не вставая с места, едва заметно улыбнулась. Фаразел сел возле стола. Ему явно было неловко смотреть на Детериму, и он долго вертелся на стуле, пока наконец не устроился поудобнее.
– Фаразел, я хочу сказать вам, что Детерима, по существу, впервые вступает на наше поприще и надеется, что мы, вы и я, оценим ее жертву, – сказал Мохтерион, чувствуя, что взял не совсем верную тональность.
– Жертву?! Какую жертву? – Фаразел добродушно засмеялся.
– Как какую? – удивился Мохтерион. – Детерима замужем, и включиться в наш водоворот для нее не так-то просто.
– Мохтерион, ты сочиняешь, – еще не отсмеявшись, сказал Фаразел. – Верно я говорю? – обратился он к Детериме.
– Да, – без особого воодушевления согласилась она.
– Если мы и должны что-либо оценить, так это ее освобождение, или начало освобождения от бессмысленного и непрерывного жертвоприношения в замужестве."
Фаразел встал и подошел к Детериме.
– Приноси людям радость, детка, пока можешь. Ничего большего и ничего лучшего человеку не дано, – и он погладил ее по голове.
Подмастерье понял, что пора выходить.
– Приготовь, пожалуйста, воду, – обратился к нему с традиционной просьбой Фаразел, когда он уже прикрывал за собой дверь залы.
Он вспомнил, что просил Аколазию посвятить сестру в механизм обеспечения клиентов бельем, казавшийся неисчерпаемым запас которого уже пора было пополнить традиционным способом и, значит, мог не беспокоиться. Когда-то Подмастерью пришлось удовлетворить любопытство приемщицы в прачечной тем, что он помогает всем имущим родственникам и неимущим соседям. Вода была поставлена на газ в любимой фаразеловой кастрюле.
Мохтерион немного злился на себя из-за того, что не ответил на выпад Фаразела. “А как бы он отнесся к законному праву своей супруги доставлять радость другим?”, спра шивал он себя, зная, что Фаразел тщательно оберегает спокойствие своей семьи, вернее, чтобы быть более точным, спокойствие своей супруги. Во имя этой цели он никогда не открывал, ни где работает, ни где живет, не говоря уже о номерах телефона, по которым можно было бы до него дозвониться.
Дальнейшее углубление в этот вопрос было просто убыточным для Подмастерья, ибо, в конце концов, если супруга Фаразела в силу своей внешности или других природных данных не дотягивала до высот, на которых даруется радость, то в ее опыте не могло быть составляющей, порожденной сомнениями в возможности умножения блага путем прекращения жертвоприношения немногим, пусть и членам семьи.
IX
Только кастрюля с водой для Фаразела была поставлена в условленное место, как послышался стук и Подмастерье рад был приветствовать Экфанта и Фантона. Они были не одни. Их сопровождали, очевидно, в надежде продолжить времяпрепровождение, начатое в каком-то загородном ресторане, две очень привлекательные матроны, явно не местные, и более того, на вид принадлежащие к благородной по местным понятиям национальности.
Все четверо вошли в комнату, и сразу же возникла напряженка в связи с распределением комнат. Сперва Фантон решил дожидаться выхода Фаразела из залы, но, когда после нескольких музыкальных номеров Экфант потащил более симпатичную из женщин, Брузалью, в галерею, и оттуда потребовал продолжения музыки.
Фантон, видимо, полагая, что, пропустив вперед своего начальника, сделал достаточно, принял предложение хозяина дома устроиться тут же, на диване, и ценой лишения директора и товарища музыкального фона, – ибо пианисту пришлось покинуть комнату и перебраться в прихожую – быстро стал наверстывать упущенное со своей Реей, одной рукой стеля на диван сложенную простыню, а другой – помогая даме раздеться и одновременно умудряясь жадно лапать ее.
Заведение работало почти с полной нагрузкой, и, чувствуя свою надобность обществу, Подмастерье склонялся к смирению перед судьбой и ощущал небывалый прилив сил, чтобы с достоинством перенести ее удары в будущем.
Фаразел освободился вскоре после того, как Мохтерион вышел из своей комнаты, и как показалось последнему, был очень доволен. Не отступая от своего обычая расплачиваться новехонькими купюрами, он сунул одну в карман халата Подмастерья и распрощался с ним.
Нетерпение Мохтериона было столь велико, что он ввалился в залу еще до того, как раздался шум включенного мотора машины Фаразела. Детерима причесывалась и, ничего не спросив, Подмастерье догадался, что эксперимент прошел удачно, а значит, боевое крещение Детеримы наконец-то состоялось. Он начал убирать постель, позволив себе не придерживать края халата и щедро обнажая свой далеко не великолепный торс.
– Ну как? Принимаешь поздравления? – наконец спросил он Детериму, которая, казалось, проглотила язык, и молча уставилась на него.
Когда стало ясно, что Детерима не очень расположена к беседе, он, несколько обидевшись, сказал:
– На Фаразела еще никто не жаловался.
– Разве я жалуюсь? – вздохнула Детерима.
– Очень утомилась?
– Нет.
– У тебя должно хватить силенок еще для одного клиента.
– Хватит. А как мне обращаться с вами? На “ты”?
– Вот это да! Я и не заметил, как перешел на “ты”! Вне всякого сомнения, на “ты”… Тебе надо обрадовать Аколазию!"
Детерима шаркающей походкой направилась к себе. Подмастерье не очень-то и понимал причины ее упаднического настроения, да и не очень стремился понять. Важнее всего было то, что она стала полноправным членом коллектива, и теперь каждое его слово, каждый взгляд, каждое принятое им решение должно было восприниматься ею с той долей ответственности и заинтересованности, только при наличии которых она могла считаться частью нераздельного целого.
X
До наступления темноты, когда должен был прийти Лангурий, было еще далеко. Подмастерье находился под впечатлением возвышения Детеримы до забот и будней товарищества, которое в его лице имело основание праздновать пополнение своих рядов. То, что Детерима собиралась пробыть в сообществе очень недолгое время, было, разумеется, досадно, но мало что меняло по существу.
Налаженное дело и опыт товарищества были предоставлены ей для осуществления ее собственных целей, и это было, несомненно, в порядке вещей. Вряд ли оправданно было забегать вперед и предвосхищать события; Детерима на самом деле могла распрощаться с ними через несколько дней, но могла и продлить свое членство, чтобы попытаться претворить в жизнь еще некоторые из своих планов.
В довершение всего, Подмастерье обнаружил, что из равнодушного созерцателя ее телесной оболочки он превратился в нетерпеливого самца, жаждущего соития, но лишь ожесточающего себя стремлением вообразить торжественный миг соединения. Он уже почти наверняка знал, что Детерима сильно уступает Аколазии в профессионализме, а потому чего-то особенного ждать от нее не приходится, но сам процесс сближения с ней и его внутреннее содержание утрачивали все свое значение перед голым фактом самой его возможности.
Настало время, когда он мог не без сожаления вспоминать прошедшие, совершенно пустые дни, проведенные Детеримой у него дома. Наверно, она не считала себя механическим довеском к сестре и к нему, и тем более не ощущала себя чужеродным телом. Тот, в ком она разочаровалась, образумил ее, помог не столько ей или ее хозяину, сколько делу, в служении которому они стали похожими друг на друга настолько, что можно было без раздражения признавать их отличие друг от друга.
Было ли что-то унизительное и неприятное в том, что Аколазия потянулась к братству из- за крайней нужды, а Детерима – из-за разочарования, быть может, только ради того, чтобы забыться в противном ей заня тии? И да, и нет. И “нет” было несравненно более весомым, чем “да”.
Нет – потому, что в готовности служить делу исчезали причины, позволяющие ей созревать; дорог, ведущих к готовности, не могло не существовать во множестве, но по достижении ее начиналась новая, единственная дорога, которая, если бы даже ей суждено было скоро оборваться, не могла смешаться с какой-либо из множества других.
Если бы даже справедливо было представить эту готовность как следствие множества различнейших причин, дело поглощало, как топливо, не их, не причины, а следствие, и если во множестве случаев причины сохранялись в своих следствиях и как бы продолжали жить в них, своеобразие дела пресекало их существование в следствиях тем, что служение само превращалось в полновесную причину, способную породить унижения, разочарования, поражения и в конце концов – растворение в следствиях.
Подмастерье вспомнил, что именно верность делу помешала ему отнестись к Детериме как к рядовой удаче и завести с ней недолгий, неглубокий и ни к чему не обязывающий роман, без отклонений в образовательные курсы и без тяжелого расставания. Он понимал, что ни при каком ином положении, в котором он был бы лишен возможности поучать, или же, другими словами, делиться опытом, он не смог бы выразить более адекватно, а потому не смог бы и оправдать нахождение под одной крышей с другими людьми, кем бы они ни были.
Но благодаря общему служению делу оправдание распространялось не только на прошлое и настоящее, но и на будущее, которое неизбежно должно было расколоться на время, свободное от служения и требующее наполнения смыслом, и время, еще занятое и заполненное всем тем, что можно было бы выдавать за смысл.
XI
Скрежет поворачивающегося массивного старинного ключа, редко покидающего скважину в двери рабочей комнаты, где Подмастерье оставил Фантона с Реей, известил его о том, что по меньшей мере одна из двух пар завершила обмен любовными соками.
Открыв дверь уверенной рукой, Фантон вошел в залу. Он выглядел несколько угрюмым, что удивило Подмастерья, ибо угрюмость была ему не свойственна.
– Как дела у Экфанта? – спросил он.
– По-хозяйски. Раньше начал – позже закончит. Зайди, поторопи начальника!
Фантон как бы угадал желание Подмастерья, которого сдерживало нахождение в комнате Реи. По опыту он знал, что женщинам требуется больше времени на одевание и приведение в подобающий вид, чем мужчинам. Исходя из этого, постучаться в собственную комнату оказалось не только желательным, но и необходимым.
Из комнаты послышался голос, слов Подмастерье не разобрал, и хотя они очень мало походили на “Войдите!”, еще меньше их можно было принять за “Подождите!”, “Не входите!”, “Одну минуту!” и прочее.
Он решил открыть дверь и для начала лишь заглянуть в комнату. То, что он увидел, убедило его в том, что решение было правильным. В дальнем углу дивана сидела Рея, закрыв лицо носовым платком, будто вытирала слезы. Уверенности в этом у Подмастерья не было из-за близорукости.
Он быстро прикрыл дверь, пробормотав се бе под нос “Извините!”, и вышел в залу.
– Что случилось, Фантон?
– Что она, еще не отошла? Разревелась из-за того, что подвела меня; у нее начались месячные, и она не смогла заниматься делом."
Подмастерью показалось, что он ослышался.
– Но, Фантон, стоило ли из-за этого огорчаться?
– Не большое удовольствие корпеть над женщиной в таком состоянии…
– Но это же не ее вина!
– Но тем более – не моя!"
Подмастерье растерялся, махнул рукой и вошел в комнату, уже без стука. В ней, кроме Реи, была и Брузалья.
Брузалья стояла возле Реи, и он увидел, что она еще не одета.
– Вам теплая вода понадобится? – услужливо спросил Подмастерье.
– А у вас есть? – спросила Брузалья с наивным удивлением, будто Подмастерье явился не из соседней комнаты, а из пещеры. Он слегка обиделся, но упрекать ее не стал, ибо она, скорее всего, родилась уже после полета Юрия Гагарина, возможно, в той же области, что и он и, на свою беду, принадлежала к тому же народу.
Подмастерье вошел в галерею и начал хлопотать у газовой плиты. Экфант, голый, сидел на тахте и, видимо, еще не пришел в себя, или, скорее, не хотел приходить после проведенных любовных схваток. Ему было не до разговора.
Через минуту Подмастерье вышел из галереи и сказал Брузалье:
– Вы найдете все необходимое возле газовой плиты."
Прежде чем выйти он успел бросить взгляд и на Брузалью, которая показалась ему еще милее, чем прежде, и на Рею, которая столь уверовала в свою вину, что никакие уговоры не вывели бы ее из угнетенного состояния. Подмастерье мог лишь молча посочувствовать ей и вдобавок постараться никак внешне не проявить свое чувство, которое выдало бы его осведомленность о прискорбном случае.
Фантон курил в зале.
– Скоро они соберутся? – грубовато спросил он.
– Скоро."
В это время раздался стук во входную дверь. Подмастерье попросил Фантона войти в комнату; крикнув еще из залы “Сейчас!” и дождавшись, когда Фантон войдет в покину тую им обитель, он открыл дверь.
XII
Лангурий предстал перед хозяином дома в служебной форме и с небольшой плетеной корзиной в руках. Он по-отечески расцеловал Подмастерья в обе щеки, впрочем, может, так полагалось священнослужителю, и вошел в дом.
– Наши сестрички не заняты?
– Нет. Они ждут вас."
Перед комнатой Аколазии Лангурий остановился.
– Я хотел бы, чтобы вы посидели с нами, – попросил он таким проникновенным тоном, что отказать ему не представлялось возможным.
Но исполнить его желание было еще более затруднительно, чем отказать в просьбе.
– Извините. Мне неудобно беспокоить вас своим присутствием. И кроме того, у меня так не заведено."
Лангурий хотел что-то возразить, но Мохтерион довольно невежливо прервал его.
– Ваше предложение, – продолжал он, – из разряда тех, которые несут в себе даже больше, чем могло бы дать их осуществление. Мне довольно часто приходится это повторять, хотя выслушивать такие предложения доводилось крайне редко."
Подмастерье подавил в себе потребность разъяснить отчеканенное им только что противоречие и постучал в дверь. Дверь отперла Аколазия, и Мохтерион зашел в комнату первый, как бы прокладывая путь дорогому гостю. Лангурий зашел вслед за ним.
– Прошу любить и жаловать, Лангурий, наш почтенный гость, – представил священника присутствующим Мохтерион. – Аколазия, Детерима, Гвальдрин, который не обращает на нас внимания, и поступает совершенно правильно, – довершил он свою функцию.
Аколазия улыбнулась, пододвинула Лангурию стул и предложила сесть. Детерима являла собой довольно смешное зрелище. Она словно оцепенела при виде бородатого добряка в рясе с крестом и в красной скуфейке, и, хотя стояла у стенки, стиснув зубы, Подмастерью показалось, что она зажата в угол и рот у нее разинут во всю ширь. Памятуя, что Экфант и Фантон могут собраться уходить в любую минуту, он извинился и, пообещав вскорости вернуться, вышел из комнаты.
Слышные еще издали голоса избавили Мохтериона от необходимости снова стучаться в свою комнату. Почти одновременно с ним из галереи зашла Брузалья, и небольшая комната оказалась набитой так, что в ней с трудом можно было разместиться впятером.
Прощание решено было ознаменовать музыкой. Подмастерье занял место у пианино, Экфант оперся о него, а женщины с Фантоном поместились на диване. Больше всего удовольствия пианист доставил Фантону цыганскими танцевальными мелодиями и Экфанту – попурри из музыки к кинофильмам его молодости. Женщины были утомлены и слушали из вежливости. У исполнителя была и другая причина поскорее закруглиться, поэтому музыкальный финал был прерван в момент, когда, казалось, налицо имелись все предпосылки для его продолжения.
При прощании Подмастерье успел сообщить друзьям о том, что в его скромном жилище засверкала новая звездочка, на что, еще не дослушав до конца, Экфант отреагировал обещанием зайти завтра, в первой половине дня. Фантон махнул рукой и полушутя пожаловался:
– Вечно я остаюсь в хвосте! Куда ты так торопишься, Экфант?"
Экфант серьезно ответил:
– Ответственности у подчиненных несравненно меньше, а времени, черт бы вас побрал, больше. – И, как бы завершая мысль, добавил:
– Долго ли мне осталось гулять в директорах?"
Подмастерье прикрыл дверь и поспешил к другой новообразованной компании.
XIII
Перед дверью Подмастерье остановился и прислушался. Различив голоса всех взрослых, находящихся в комнате, и убедившись, что энергия, источаемая собеседниками, не содержит либидозных обертонов, и, судя по всему, до предлюбовных заигрываний еще далеко, он решился напомнить о себе и присоединился к беседующим, которые, как стало очевидно, спорили и ужинали одновременно.
Увидев Мохтериона и не дав ему прочувствовать ситуацию, Лангурий выпалил ему в лоб:
– Да-а! Ваши девочки дадут жару кому угодно!
Мохтерион улыбнулся.
– Разве они вам не сказали, что у нас здесь школа-интернат особого типа?
– Как же! Сказали. А не сказали бы, я бы и сам догадался."
Непринужденность обстановки Подмастерью понравилась и, осмотревшись, он различил те яства, которые подкрепляли ее: сыр, помидоры, отварное мясо, отварная речная рыба, крестьянская виноградная водка – по всей видимости, все содержимое корзины Лангурия, не считая кукурузных лепешек, только которых хватило бы на то, чтобы засвидетельствовать рачительность гостя.
От присоединения к застолью хозяин дома вежливо отказался и, чтобы как-то сгладить свою вину, решил немного задержаться, будучи совершенно уверенным в том, что его отсутствие не очень огорчит легко нашедших общий язык людей.
– О чем вы спорите? – спросил Подмастерье, улучив момент.
– О грехе, об отношении к нему верующего человека и о смысле веры, – доложила Аколазия.
– И кто какую точку отстаивает?
– Я думаю, Лангурий больше шутит, чем говорит серьезно, – сказала Детерима, – но шу- тит-то он не от хорошей жизни.
– Это ты их научил так дружно наступать? – спросил Лангурий, недвусмысленно намекая, что так легко не сдастся.
– С чего же заварилась каша? – поинтересовался Мохтерион, посчитав, что вопрос Лангурия можно пока оставить без ответа.
– Детерима спросила Лангурия, не грех ли быть проституткой, а он ответил, что нет. После этого я спросила, почему он так считает, а Детерима спросила, почему же большинство людей считает проституток грешницами.
– И что же ответил Лангурий?
– Лангурий не может ответить на эти вопросы, – сказала Аколазия.
– Как? Какой-то ответ он должен был дать!
– Какой-то – дал. Но не более, – твердо заключила Детерима.
– Если вы будете так обхаживать каждого пришельца, мы останемся без куска хлеба, помните об этом. Но чем же ты не угодил им, Лангурий?
– Не знаю, право. Детериме я ответил, что если она обращает внимание на мнение большинства, то никто ей не мешает иметь дело с меньшинством. И в нем наберется предостаточно людей, с которыми можно общаться. Что же касается самого мнения, то большинство просто завидует проституткам, только и всего. Уродства, лени и спеси в мире всегда больше, чем красоты, охоты вкалывать и скромности. И вообще, я еще не встречал проститутку, которая прислушивалась бы к мнению кого бы то ни было.
– С этим я могу согласиться. – сказал Подмастерье. – Не из-за чужих мнений становятся проститутками, и уж конечно не из-за них перестают ими быть.
– Не понимаю, завидовать-то чему? – гнула свою линию Детерима.
– Как чему! – живо отозвался Лангурий. – Ведь для большинства жизнь проституток – сплошной праздник. А пакостить и мазать дерьмом чужую, часто вымышленную и несуществующую, радость – присуще человеку.
– Мне кажется, что проституток больше ненавидят, чем завидуют им, – заметила Аколазия.
– Ну, милая Аколазия, слетающиеся к вам, как мухи на мед, мужики вряд ли ненавидят вас. До остальных же вам нет дела. А что до почтенных матрон, их ненависть идет от собственного бессилия и, опять-таки, от черной зависти. Небось, хорошо знают, на что сами горазды своими гнилушками и чего стоят! – Еще немного, и Подмастерье пожалел бы, что не являлся ассистентом Лангурия, который невозмутимо продолжал: – А что касается вопроса прелестной Аколазии, то в нем я осмелюсь подметить одно маленькое упущение. Человек грешен прежде всего сам по себе, и к его греховности мало что прибавится, если он грешен еще и как поступающий так-то и так-то. Проститутка грешна прежде всего как дитя человеческое, а как проститутка она может быть грешна лишь в том случае, если занимается проституцией спустя рукава.
– Аколазия! Как ты могла недооценить соображения Лангурия? – воскликнул Подмастерье. – Да ведь он, как младенец, глаголет истину.
– Какую истину? – со злой насмешкой спросила Детерима.
– Как какую? Быть проституткой – не грех, а вот быть плохой проституткой – грех.
– А кто их будет различать, “плохих” проституток от “хороших”? – не унималась Детерима .
– Это совершенно другой вопрос, – вздохнул Подмастерье с облегчением, но, как выяснилось следом за этим, преждевременно.
– Что же получается? – явно передразнивая учителя, спросила Аколазия.
– Если я спрашиваю о природе греховности проститутки, а мне указывают на греховность рода, то есть людей вообще, и подвида, то есть плохих проституток, – это что, отрицательный ответ на мой вопрос? Да ведь это положительный ответ. Хорошая проститутка грешна так, как грешен всякий человек, а плохая – вдобавок и как неумеха в своем деле. Откуда же ждать спасения?"
Мохтерион и Лангурий переглянулись. Мохтерион обдумывал ответ, а тем временем Лангурий доливал белую жидкость в стопки.
– Спасение есть. Следует покаяться и попросить Лангурия исполнить свой долг священнослужителя: отпустить тебе грехи, – серьезным тоном предложил он. Аколазия громко рассмеялась.
– Когда же ты советуешь это сделать, до или после…?"
Подмастерье развел руками и собрался выходить.
– Напрасно вы так! Вот в Индии, в священных храмах…
– Лангурий! – перебила его распоясавшаяся Аколазия. – Мы полюбим тебя без Индии, а Индию – без тебя. Поверь, от этого никому не будет хуже.
– Лангурий, мне пора – сказал Мохтерион – Тебе не страшно оставаться одному?
– Страшно, да еще как! – рассмеялся Лангурий, – но именно поэтому я должен выдержать испытание один. Я предлагаю тост за здоровье Мохтериона! Кто меня поддержит?"
Аколазия протянула стопку Детериме, а затем взяла свою.
– За нашего единственного и дражайшего пастыря! – выпалила она и залпом осушила стопку.
Детерима вела себя сдержаннее.
– За твое здоровье, – тихо сказала она и, не отстав от сестры, также расправилась с неженским напитком.
– Спасибо, мои хорошие, – немного стушевался Подмастерье и поспешил удалиться.
XIV
В его комнате и галерее был такой беспорядок, что на ближайший час можно было отменить все другие планы, если таковые имелись, ради уборки. Жертва была незначительной, ибо Подмастерье чувствовал потребность отвлечься, а это лучше всего удавалось ему, когда он занимался уборкой.
День подходил к концу, но жизнь в доме Подмастерья не только продолжалась, но и становилась все оживленнее. Ничто не предвещало, что Лангурий начнет отпускать грехи сестрам ранее полуночи, а до того должен был появиться Клеострат, с приходом которого рабочий день грозил затянуться до утра.
Во время уборки мысли Подмастерья были заняты одним. Лангурий, находящийся с сестрами и, быть может, уже покрывающий их поочередно, и Клеострат, который был, наверно, уже в пути, вызывали, несмотря на все различие между ними, одно и то же чувство: чувство зависти к их положению потребителей. Конечно, зависть свойственна всем, и можно считать, что Подмастерье отделался еще сравнительно дешево, страдая завистью не к проституткам, а к их потребителям.
К своему стыду он обнаружил, что никакая степень производительности и предложения не осчастливливала человека настолько, чтобы он не томился из-за удовольствий, которые перепадали чистым потребителям, и вот теперь, когда он думал о том, как проводит время Лангурий, и представлял, что на очереди Клеострат, а он за все время совместной жизни с сестрами не мог себе позволить ничего подобного, ему становилось очевидным, что его участь, буквально вырванная у судьбы зубами, не столь самодостаточна, как ему казалось вначале.
Еще один удар поджидал его, когда он пришел к малоутешительному выводу: если раньше он думал, что не хочет быть рядовым потребителем, то теперь, волей-неволей, жизнь заставила привыкать к мысли, что он не может быть им, и это была не та немощь, которая допускается собственным волевым усилием и подчас даже льстит, но которая навязывается извне независимо от личных желаний и наклонностей. Так или иначе, у него был повод похныкать, ибо показавшееся поначалу столь привлекательным самобичевание из-за ненасытности человеческой природы никаких ощутимых результатов не принесло.
Уборка его не утомила, а даже взбодрила, но вопреки своему обычаю ему расхотелось дожидаться завершения визита на ногах, и он лег, примирившись с тем, что спать ему не дадут. Расчет был неточен, так как ему не дали даже заснуть. Раздавшийся стук поднял его с постели, и, оберегая свежесть и чистоту только что убранной комнаты, Мохтерион препроводил в общем- то вовремя пришедшего Клеострата в залу.
Клеострат был необычайно весел и говорлив, из чего можно было заключить, что он находится под винными парами, а посему щедро расточает аккумулированную в его организме энергию. Тем не менее пришлось все-таки попросить его приберечь ее для любовных утех.
Несколько минут спустя Подмастерье, желая избежать встречи Лангурия с Клеостратом, попросил последнего перейти с ним в галерею.
Разговор с Клеостратом не клеился. Он все расспрашивал о том, кто сейчас с Детеримой и не опасно ли будет сойтись с ней после этого. Получив многократные заверения Мохтериона, Клеострат начал его терзать другой навязчивой мыслью. Он требовал, чтобы ему предоставили диван в комнате хозяина, на котором уже было постелено. Сопротивляться было бессмысленно и, ради ночного заработка Детеримы, Подмастерье согласился, решившись провести бессонную ночь, ибо на новом месте он был обречен.
Когда Лангурий вышел от сестер, Подмастерье не услышал. Он узнал об этом лишь тогда, когда к нему постучала Аколазия. Лангурий держался молодцом. Только Подмастерье хотел попрекнуть его за затянувшийся визит, как он с сожалением проговорил:
– Рад был бы до утра остаться с вами, да дома не предупредил и на работу мне надо рано утром.
– На работу?!
– Первая служба в церкви в шесть часов утра."
Лангурий расцеловал в обе щеки Аколазию, потом Мохтериона и, перекрестившись, вышел из дома. Аколазия хотела идти к себе, но Подмастерье придержал ее за рукав.
XV
– Не припоминаю, чтобы ты кого-нибудь провожала, – сказал Подмастерье Аколазии. – Надо полагать, Лангурий заслужил это.
– Лангурий душка. Я думаю, он не забудет нас.
– Ты показала ему свою Библию?
– Сразу же, но мне показалось, что он не очень обрадовался.
– У него могли быть свои соображения. Я тебя задержал из-за Детеримы. Скажи ей, что ее ждут.
– Не многовато ли для начала?
– Да ведь продолжения не будет. Как же может быть многовато или даже “достаточно” в самом начале?
– Пойдем вместе, – секунду подумав, ответила Аколазия.
– Сперва зайди ты, – предложил Подмастерье и, подождав, пока его не окликнули, зашел сам.
– Как настроение, Детерима? – спросил он у что-то дожевывающей Детеримы.
– Отложить нельзя?
– О ком ты? Об ожидающем? Исключено!
– Мне надо помыться.
– Я быстро согрею воду на газе.
– Да у меня кипятильник давно уже в баке, – вмешалась Аколазия.
– Может, ты пойдешь? – обратилась к сестре Детерима.
– Детерима! Хватит нежиться! Пришли к тебе. Аколазия, помоги ей, да побыстрее. Я еле держусь на ногах!
– Вот это спрос! – весело воскликнула Аколазия, взяла наполовину полный стакан, может и не свой, и выпила. – Заказ принят! Подождите пятнадцать минут.
Подмастерью хотелось шлепнуть ее по ягодицам, но он передумал и вышел из комнаты.
Из его комнаты доносились звуки музыки. Клеострат скрашивал одиночество бренчанием на инструменте. Подмастерье ускорил шаг, так как не мог вспомнить, закрыл ли окно. Пора было перебираться в залу. Клеострат внял просьбе и прекратил бренчать.
Детерима заставляла себя ждать. Клеострат, безостановочно разглагольствующий о самых разных вещах – от футбольных новостей до войны в Афганистане, – наконец умолк, очевидно, предпочтя напряженность ожидания перемалыванию ненужной, но тем не менее помимо его воли осевшей в сознании информации. Он примеривался к своей постели и все не мог угомониться, видимо сомневаясь в том, во всех ли намеченных им позах можно будет на ней совокупляться. Подмастерье чувствовал, что Клеострат начинает дуться ввиду ожидавших его разочарований, но, поскольку его недовольство не выражалось в словах, терпеливо переносил чужие муки.
Скрип двери застал Клеострата в какой-то ведомой только ему позе над диваном и заставил застыть в ней. В последний момент он все же принял вертикальное положение, но тут же снова замер при виде Детеримы.
Произведенное ею впечатление на этот раз мог вполне разделить и Подмастерье. Детерима была в прозрачном, не скрывающем ее прелестей пеньюаре. Увидев приготовленную постель, она капризно спросила “Здесь?” Получив два утвердительных кивка головой, она сбросила этот единственный покров, мигом оживив истомившихся в ожидании друзей.
Подмастерье инстинктивно опустил голову. До этой минуты он не видел Детериму обнаженной и мгновенно испытал на себе, сколь небольшим удовольствием было любование ее обнаженным телом в паре с другим самцом, оплачивающим к тому же, в отличие от него, свое право на это любование. Она уже накрылась тонким покрывалом, когда он, опомнившись, сдвинулся с места и пожелав спокойной ночи, вышел из комнаты.