Работа на Аколазию или вместе с ней – а Подмастерье ни за что не согласился бы на то, что она работает на него, – стала со дня ее поселения у него почти единственной формой его общественной активности. А ведь дом его был и должен был оставаться многофункциональным! По крайней мере, свою хандру Подмастерье объяснил исчезновением этого притока жизнедеятельности, заключающего в себе обслуживание живых человеческих ансамблей с естественными потребностями.
Уж слишком много неожиданного вторглось в его дуэт с Аколазией! А по подмигиваниям знакомых, встреченных им в городе днем раньше и в этот день, он понял, что перерыв, вызванный сезонным фактором, подошел к концу, и его ожидает возобновление несколько подзабытых за пару недель бездействия служебных обязанностей.
Он пришел раньше сестер, переоделся и стал расхаживать, как обычно, по комнате в ожидании посетителей. Ожидание длилось недолго, хотя первые посетители не числились среди ожидавшихся.
Поведение Треморы разочаровало Мохтериона. Несмотря на свой преклонный возраст, – а ей было за сорок, – она вела себя как беспризорная девчонка. Она приехала откуда-то с севера, где, как она уверяла, никогда не ели досыта, а посему родная мать благословила дочку на бегство куда глаза глядят, чтобы хоть она избежала участи земляков.
Тремора бежала без оглядки, пока не попала в места, где не только не ощущалось недостатка в еде, но и в изобилии водились традиционно почитаемые винные изделия, и, позволив себе не набрасываться на собственно пищу, она сосредоточилась на разнообразных напитках, которые объединяла их принадлежность к роду алкогольных. Конечно, и эту и многие другие слабости Треморы Мохтерион мог простить, и на самом деле прощал, поскольку не страдал от них непосредственно, но Тремора была у него на плохом счету, поскольку, злоупотребив его доверчивостью, чтобы не платить за квартиру, водила к нему в дом нескольких ухажеров за один заход, на чем дважды и попалась.
Подмастерье понимал, что Треморе, привыкшей с детства ко всякого рода лишениям и выработавшей в себе изворотливость, нетрудно было бы приложить немного усилий, чтобы утончить уродства, навязываемые ей извне, но, ценя ее, отличный от его собственного, взгляд на вещи, он считал, что имеет право уважать его, не допуская тесного общения с его носительницей. Так или иначе, появление Треморы в его доме само по себе повышало напряженность и требовало внимания к возможным упущениям, которыми она не преминула бы воспользоваться. Тремора вошла одна, попросив своего партнера подождать минутку.
– К тебе можно? – не теряя времени, приступила она к делу.
– На какое время? – подхватив деловой почин, спросил Мохтерион.
– До утра.
– Исключено. Разве ты не знаешь, что я никого не оставляю на ночь?
– Да, но парень отличный. Такие к тебе не ходят.
– Давно ты с ним знакома?
– Разве это имеет значение? Часа два, а он за это время уже сбегал домой, организовал закуску и, сам понимаешь, позаботился и о том, чем ее запивать. Чудо-парень! Как он мне сказал “Девушка, откуда же вы взялись такая красивая!”, – у меня сердце так и замерло. Такому все отдашь, не пожалеешь.
Тремора была трезвой, но явно тяготилась этим, и Подмастерье мог ей только посочувствовать.
– Кто он? – спросил он ее как бы невзначай.
– Спортсмен. Да ты посмотри на него. Высокий, стройный, красивый, молодой…
– И с закуской! – подсказал Подмастерье Треморе, которая так увлеклась, что не заметила иронию. – Ладно, Тремора, оставайтесь до вечера, до десяти, если хотите, а нет, – так ищите себе другое пристанище.
– Подожди! Я сейчас узнаю, – сказала Тремора и вышла на улицу.
Через минуту она вошла со спортсменом, назвавшимся Симиолом. Мохтерион не стал сличать показания Треморы с действительными данными и указал гостям куда идти.
– Как! Крайняя комната занята? – воскликнула Тремора.
– Да.
– Кто ж там находится?
– Тремора! Не теряй время на лишние расспросы. Чем тебя не устраивает галерея?
– В ней душно. И ты рядом!
– Уж извини! Чем богаты, тем и рады.
– Да! Давненько я здесь не была, – ностальгически заметила Тремора и вошла с Симиолом в галерею.
Еще несколько минут заняли приготовления к многочасовому уединению понравившихся друг другу с первого взгляда здоровых душой и телом людей, после чего хозяин дома высвободился для очередного действия в своем доме, начавшем превращаться в арену.
X
Примерно через четверть часа вернулись Аколазия с сыном и Детерима. Подмастерье вышел им навстречу, не скрывая своей радости от того, что видит их в полном составе. Утомленные прогулкой, сестры казались настроенными вполне миролюбиво и по отношению к внешнему миру, и по отношению друг к другу. Он не стал их задерживать разговором, и они разошлись по своим комнатам.
Вскоре Подмастерью пришлось принять еще одну пару. Оппедор, родственник и друг Менестора, пожаловал с впервые переступающей порог его дома женщиной весьма внушительной наружности. Она показалась Подмастерью солиднее своего партнера. Возникла довольно напряженная ситуация с распределением площади. Оппедору приходилось отвести залу, но если бы к Аколазии кто-нибудь пришел, то провести его через нее уже было бы невозможно.
Можно было, конечно, войти к Аколазии через отдельный вход, но, во-первых, Подмастерье не хотел в домашнем халате появляться на улочке и на виду у всех соседей пробираться к Аколазии, а во-вторых, пришлось бы эвакуировать оттуда Детериму с Гвальдрином, которым в его комнате при строжайшем наказе не шуметь вряд ли было бы уютно. Выбора не было, и оставалось надеяться лишь на то, что в ближайшее время больше никто не придет и временная перенаселенность квартиры не доставит особых неудобств.
– Крепора, заходи, – сказал Оппедор своей спутнице, приоткрыв дверь залы, и, покопавшись в кармане, извлек несколько сложенных купюр.
– Оппедор! Ты, наверно, забыл, я не беру деньги вперед, – отступил на полшага Подмастерье, и инцидент был исчерпан.
Попросив Оппедора немного подождать, Подмастерье принес свежее белье и, благословив клиента на угодное плоти дело, снова принялся расхаживать по комнате. Все четыре отсека его квартиры, таким образом, были заняты. Тремора со своим спортсменом с закуской и Оппедор со своей псевдоаристократкой стиснули хозяина дома как начинку в бутерброде, а в угловой комнате отдыхала Аколазия со своими присными, чтобы предстать в наилучшем виде перед тем, кого жизненная энергия привела бы на гору, где обитала фея, а при ней – верный слуга. В способностях Оппедора Подмастерье не сомневался, и когда всего через несколько минут услышал глухое плюханье о жесткую поверхность кровати, с удовлетворением отметил, что Оппедор не подведет ни себя, ни его.
Несколько хуже обстояли дела на другом фланге. Закуска, рассчитанная, видимо, и на ужин, и на завтрак, вызвала ввиду изменившихся обстоятельств вынужденную перегрузку сотрапезников, да к тому же привела к лишней трате времени, урываемого от совместного действия, лишь средством для которого она должна была служить. Тем не менее хохот и разговор, доносящиеся из галереи, стали громче и развязнее, но Подмастерье вынужден был признать, что они не выходили за рамки приличия. А это способствовало терпению и придавало дополнительные силы.
XI
Силы на ожидание пасущихся у него овечек были почти на исходе, когда стук в дверь возвестил о прибытии пополнения, никогда не лишнего, но на этот раз не очень желанного. Увидев перед собой Верпуса, своего бывшего однокурсника, давно уже собирающегося, но все никак не решавшегося навестить его, Подмастерье понял, что ему следует возблагодарить Бога за то, что уберег его от худшего.
Если бы пришла пара, ее некуда было бы поместить, а если бы клиент-одиночка, пришлось бы задержаться с ним в прихожей до завершения визита Оппедора. С Верпусом, скромным малым, который, как и значительное количество жителей большого города, чувствовал себя тем естественнее и удобнее, чем больше было лишений и неудобств, все было проще.
Верпус был родом из сравнительно бедной семьи, чтобы позволить себе какие-либо выходки, и в целом, – очень далек и от стремления приобщиться к таинствам платной любви; он честно дожидался наступления эры законного сожительства, но общие знакомые и невысокая плата сделали свое черное дело и вынудили его ввязаться в такое внебрачное предприятие, которое нисколько не вязалось с его мироощущением. Без зазрения совести пользуясь основным качеством Верпуса, то бишь его скромностью и непритязательностью, Подмастерье одной рукой удержал его в прихожей, а другой сперва прикрыл дверь своей комнаты, а затем закрыл подъезд на цепочку, оставив небольшой просвет, что несколько оживило ее мрачноватую темноту.
– Верпус, нам придется переждать здесь, – сказал Мохтерион извиняющимся тоном. – У меня в зале гости, но скоро они уйдут.
– Сколько придется ждать?
– Около часа. Может, и меньше. Тебе немного не повезло. Ты не очень спешишь?
– Да нет. И невезением меня не удиви шь. А она сможет со мной после… ну, ты пони – маешь?
– Смогла бы, если бы теперь была занята, но сейчас она отдыхает. В зале один мой знакомый с другой женщиной. Его-то мы и ждем."
Подмастерье, насколько это позволяли размеры, попытался походить по прихожей, а Верпус прислонился к стенке рядом с дверью и застыл в этом положении.
– Мне сказали ее имя, – начал Верпус, – да только я не запомнил. Никогда не слышал такого.
– Аколазия.
– А как ее фамилия?"
Подмастерье слышал раз от Аколазии ее фамилию и сам удивился, что помнит ее, но решил, что уж если Верпус не запомнил ее имени, то и вовсе незачем ему напрягать мозги, чтобы запоминать фамилию.
– Эх, Верпус, – попытался пошутить он, – для чего тебе ее фамилия, коли душа тебе подсказала, что и имя ее тебе знать совершенно незачем?
– Ты не можешь не делать из мухи слона! Не говоришь – не надо, но имя все-таки мне нужно знать. Как-то обращаться к ней ведь придется!
– Мало на свете прозвищ, что ли?
– Например?
– Ну, скажем, зайчонок. Чем плохое имя? А “моя курочка”? А “матушка гусыня”?
– Так, пожалуй, мы до царевны лягушки дойдем.
– Ишь куда хватил! Прямо в сказку!
– Лучше скажи мне, какая она? – спросил Верпус, и Мохтерион обрадовался, что, после вялого начала, он наконец нащупал правильную дорогу, которая избавит его от ощущения потерянного времени.
– Вот это деловой вопрос. Какая? Фантастика, дружище, фантастика!
– Ты шутишь?
– Вовсе нет. Фантастика у нас не так и дорога. Правда из фантастики местного производства выпадают листы, да и печать не столь качественная, но моя – не местного производства.
– Поскорее бы завершили свою акцию твои гости!
– Не торопи события, дорогой Верпус!"
Последовала небольшая пауза. Подмастерье понимал, что воображению Верпуса шумовой фон только помешал бы. Продолжая мерять шагами прихожую, он прислушивался к звукам, доносящимся из залы, по которым надеялся точнее вычислить время, когда воображение Верпуса сменится наконец одним, но немаловажным проявлением меж человеческого общения.
XII
Старые друзья нехотя поговорили еще о том о сем и снова замолчали. Подмастерье не заходил в свою комнату, чтобы не расстраиваться, узнав который час. Оппедор прокручивал свой сеанс уже явно больше часа, и если в другой ситуации его можно было бы благословить еще на такое же время, то теперь каждая лишняя минута раздражала, и наказание ожиданием ни в чем не повинного Верпуса ложилось нелегким бременем на душу Мохтериона.
Наконец долгожданный стук женских каблучков по паркету вызвал радостное предчувствие, и только Подмастерье успел переместить Верпуса в крохотную нишу рядом с прихожей, чтобы избавить выходящих от лишних неудобств, как резко открылась дверь залы, а за ней хлопнула входная дверь.
Она не закрылась потому, что язычок защелки был вдвинут в замок.
Подмастерье приоткрыл дверь и успел заметить красное платье спутницы Оппедора. Она почти бежала, не оглядывась.
Подмастерье вошел в залу, где наполовину одетый Оппедор с выражением командира, только что наказавшего нерасторопных рядовых, спокойно стоял перед зеркалом, приводя в порядок шевелюру. Постель была в невообразимом беспорядке; складывалось впечатление, что ее хотели отвоевать друг у друга несколько групп одушевленных существ, стоящих на разных ступенях развития.
– Что-то случилось? – вырвалось у Мохтериона.
– А что? – спокойно спросил Оппедор.
– Она ушла как будто обиженная.
– Да ну ее…
– Кто она?
– Потаскуха с окраины!"
У Подмастерья появилось ощущение, что капли пота, выступившие у него на лбу, были кровавыми. Не приходилось сомневаться, что тон и слова Оппедора имели целью унизить его.
– У меня дома не обижают женщин, – сказал он, приступая к уборке поля битвы.
Оппедор закончил прихорашиваться перед зеркалом, затем с тем же выражением лица подошел к столу, бросил на него купюру и провозгласил:
– Много ты понимаешь в женщинах!"
Прояснение позиции несколько успокоило Подмастерья; он наспех бросил снятое белье на кушетку и поспешил за Оппедором, чтобы закрыть за ним дверь.
– Верпус, заходи, – позвал он дружка.
XIII
– Ты не познакомишь нас? – несмело спросил Верпус Мохтериона, когда тот выходил из залы, не дожидаясь ответа Аколазии на стук в дверь.
– Это лишнее. Да ты не робей…"
Он прикрыл за собой дверь залы и осторожно открыл дверь в свою комнату. Осторожность была нелишней, ибо разговора не было слышно. Вскоре по поскрипыванию деревянного сундука, служащего вместе с приставкой кроватью, он понял, что произошла смена места действия.
Подмастерье уныло посмотрел на часы; до истечения отведенного Треморе времени оставалось еще более трех часов. О том, что Симиол исчерпает свои силы раньше времени не могло быть и речи. На другом фланге робость и неопытность Верпуса могли растянуть любовный час до четверти дня, даже без закуски и спецподготовки.
Столкновение с таким чудовищным составом отняло у Подмастерья последние силы, и, когда он посмотрел на диван в своей комнате, на котором спал ночью, устоявшаяся привычка покрывать его своим телом сразу дала о себе знать, и через секунду он уже растянулся на нем, блаженно ощущая, как отступает усталость.
Ему много раз приходилось слышать музыку любви, проникающую через плохо закрывающуюся дверь, и если она изредка и не доставляла удовольствие, то это происходило не собственно из-за ее качеств, а из-за привходящих обстоятельств, не имеющих с ней ничего общего. Основной помехой для полного наслаждения этой музыкой в данном случае служили паузы, превышающие по длительности антракты, которые Подмастерье не способен был отделить от музыкальных номеров, хотя положение не было безнадежным.
Примерно через час он заснул, в полном убеждении, что гармонические звукосочетания проникнут и сквозь сон, а сон избавит от невыносимости немузыкальных антрактов. Прежде чем провалиться в сон, он успел подумать, что, хотя так и не уловил звуковые сигналы из залы, стены его дома охраняют таинства во имя жизни, для чего они и были возведены, несмотря на то, что служили этой цели реже, чем того хотелось бы предприимчивому хозяину.
Один раз его разбудили шаги, явно направлявшиеся в туалет, но вскоре он снова заснул, успев подумать, что его беззащитное положение несколько приободрит любовников, которым подобное соседство если и не очень мешало, то все же не способствовало забвению и отрешенности от всего мира. Успел он также подумать, что свалившая его в постель усталость начала накапливаться еще со вчерашнего дня, когда затянувшееся развлечение Гикета и его друзей отняло у его сна несколько драгоценных часов.
XIV
Прикосновение чьей-то руки к плечу прервало сон Мохтериона. Он открыл глаза и увидел перед собой Аколазию. Ему хотелось снова закрыть глаза, но она еще раз тронула его за плечо и тихо, но настойчиво, проговорила:
– Твоему другу плохо, вставай!"
Подмастерье еще не совсем отошел от сна и, надеясь уладить все не вставая, спросил:
– Что случилось?
– Сама не знаю. Вставай же, – и Аколазия вышла из комнаты.
Подмастерье, еще не совсем пришедший в себя, медленно последовал за ней.
Как только он вошел в залу, ему бросился в нос кислый запах блевотины. Верпус лежал весь бледный, голова его свешивалась с постели.
– Верпус, что с тобой? – спросил Мохтерион, напуганный жалким видом бывшего сокурсника.
– Ничего… пройдет, – еле ворочая языком, ответил Верпус.
Подмастерье огляделся и увидел на столе бутылку от коньяка, жидкости в ней оставалось на донышке. Стараясь держать себя в руках, он усилием воли заставил себя вникнуть в происшедшее.
Аколазия стояла рядом.
– Принеси, пожалуйста, таз, он под газовой плитой!"
Аколазия пошла было в его комнату, но Мохтерион остановил ее:
– Не у меня, у тебя!
– Ну, Верпус, расшалился же ты без меня! Ты же вообще не пил, насколько я помню."
Но Верпусу было не до воспоминаний.
Аколазия вернулась с тазом, который Подмастерье поставил на пол, под голову Верпуса.
– Аколазия, воды, пожалуйста."
Вода оказалась тут же, на столе.
– Оставь нас!"
Еще не затихли шаги удаляющейся Аколазии, как Подмастерье, придерживая рукой голову Верпуса, скомандовал:
– Постарайся вырвать! Тебе станет легче. Ну, давай! Не стесняйся! В комнате никого нет, – и, имитируя звуки рвоты, пытался вызвать подобное подобным.
Верпус поддался на старания Мохтериона. Последовало несколько приступов рвоты. Лоб Верпуса покрылся испариной. После того, как он очередной раз откинулся на подушку, Подмастерье схватил полотенце и помчался к крану. Через несколько секунд он уже обтирал лицо обессиленного и измученного Верпуса.
– Тебе полегче?
– Да. Спасибо, – еле слышно ответил Верпус.
– У тебя есть телефон? Надо предупредить твоих родных. Останешься на ночь у меня.
– Ладно, – и не думал сопротивляться Верпус.
– Скажи мне номер телефона… Подожди, сейчас принесу карандаш и бумагу.
Подмастерье взял нужные предметы и не забыл посмотреть на часы. Треморе и Симиолу пора было закругляться. По тому, что глаза у Верпуса были открыты, и он даже пытался произнести, хоть и неразборчиво, какие-то слова, обращенные к Аколазии, Подмастерье убедил себя, что ему получше. Аколазия вытирала пол мокрой тряпкой. Ему показалось, что она запачкала колено.
– Аколазия, не надо! Я сам все уберу, – раздраженно сказал он, но тут же пожалел о своей грубости. – Иди к себе! – Он попытался смягчить тон, но у него не получилось.
Верпус продиктовал номер телефона.
– Дома только сестра, родители в деревне, – добавил он.
– Она знает меня хотя бы по имени? – спросил Мохтерион.
– Да."
Подмастерье выплеснул содержимое таза в унитаз, прополоскал посудину и хотел уже бежать к телефону на улице, но, подумав о Треморе и Симиоле, решил дождаться их ухода. Несколько минут он расхаживал по своей комнате. Вдруг его осенило, что, пока не освободится галерея, он не сможет выйти из дома, ибо там находились его одежда и обувь. Недолго думая, он подошел к наполовину стеклянной двери в галерею и постучал. Никто не ответил.
Он постучал еще раз. Голос Треморы послышался не сразу:
– Уже скоро. Мы почти готовы."
Ему стало легче, но нетерпение сказывалось на нервах. Он думал о том, что будет, если он не дозвонится до сестры Верпуса. “Следовало бы спросить у него ее имя”, по думал он. “Хорошо еще, что дома она одна, а то, если я не дозвонюсь, всполоши лось бы все семейство”.
Верпус жил в пригороде, и найти его дом Подмастерье с его совершенным неумением ориентироваться вряд ли смог бы даже днем. А тут ночь, отсутствие транспорта, плохое зрение и полная растерянность. Да, задал Верпус ему задачку!
Скрипнула дверь, и появившийся Симиол попросил зеркало. Подмастерье подал ему требуемый предмет и тут же проклял в душе природу человека, таящую в себе тягу к видимому совершенству тогда, когда сама природа наказывает зрению отступиться от себя.
Симиол возник снова, на этот раз за расческой, но вынужден был уйти ни с чем. Собранность Треморы была настолько неприемлемой, что отреагировать на нее сколько- нибудь соответствующим образом можно было лишь соображением о премудрости творца, который наделил ее главнейшими сокровищами со дня рождения, и навечно.
Никаких просьб больше не последовало, и очередное поскрипывание двери возвестило о завершении свидания, явно не уместившего в пять с лишним часов все нежности, которыми жаждали одарить друг друга разумнейшие из земных существ. Подмастерье быстро оделся, запасся монетами и, отложив уборку постели до своего возвращения, вышел из комнаты. Потом, спохватившись, вернулся и тихо спросил Верпуса:
– Как зовут твою сестру?
– Кадука."
Через секунду Подмастерье был уже на улице.
Ближайший телефонный автомат был испорчен, и Подмастерье побежал к другому, который находился шагах в тридцати. Когда он набрал номер и услышал гудок, оповестивший о соединении с абонентом, у него учащенно забилось сердце. Бесконтактная связь продолжала дарить людям не заслуженные ими радости спустя сто лет после своего изобретения. После четвертого гудка на противоположном конце линии трубку сняли.
Мгновенно сосредоточившись, Подмастерье сообщил Кадуке, кто он такой и что Верпус решил остаться у него из-за совместной работы. Все было улажено, но не успел он повесить трубку, как неожиданная, хотя и не совсем еще определившаяся мысль, словно пригвоздила его к месту.
Он представил себе два стакана на столе и совершенно трезвую Аколазию. Потом задал себе вопрос о бутылке коньяка. Верпус пришел без нее, Аколазия пила лишь пиво. Неужели она была с Верпусом все эти часы? От усталости у него подкашивались ноги, но он побежал домой быстрее, чем несколько минут назад бежал сюда.
Зайдя в дом, он поспешил с новостями к Верпусу. Он думал лишь о том, чтобы выяснить, что же произошло между Верпусом и… Кто же с ним был? Он почувствовал потребность в том, чтобы несколько продлить свое волнение, ибо оно грозило захлестнуть его в случае незамедлительного прояснения вопроса.
Верпус, судя по всему, оклемался, и его можно было оставить одного.
Уборка в галерее и комнате производилась неторопливо и тщательно. Подмастерье не забыл постелить постель и себе. Как ни невероятно было то, о чем он думал, он ушел в своих мыслях столь далеко, что доискивался причин происшедшего и все более и более радовался ему.
Все хлопоты были наконец завершены. Решено было оставить ночевать Верпуса в зале. Он прихватил с собой ключ и вышел из своей комнаты.
Подойдя к Верпусу, он увидел, что глаза у него закрыты и беспокоить его расспросами не стоит.
– Верпус, тебе ничего не надо? – тихо спросил он, наклонившись над ним.
Не открывая глаз, Верпус покачал головой.
– Постучи в стенку или позови меня, если тебе что-то понадобится."
Подмастерье подошел к двери Аколазии и постучал кончиком ключа. Аколазия открыла сразу же.
– Где Детерима? – спросил он.
– Она спит. Ей плохо.
– Это она была с Верпусом?
Аколазия помолчала, потом сказала:
– Подожди у себя в комнате. Я сейчас приду."
Подмастерье сразу же отметил, что это не совсем то, чего он ожидал, но все же вполне достаточно для того, чтобы у него, уже не впервые за день, учащенно забилось сердце. Аколазия сдержала слово и минуту спустя вошла к нему.
– Объясни же мне наконец, что случилось? – с укоризной спросил он.
– Ничего особенного. Детерима изъявила желание включиться в нашу игру…
– И ей захотелось это отпраздновать?
– Оплакать. У нее неприятности с ее парнем.
– У нее был парень? Я думал, хотя бы мужчина, – сказал Подмастерье и сразу понял, что тянуть время не в его пользу.
– Мужчиной не оказался и твой дружок… Правда, он просил Детериму не говорить этого нам, а Детерима просила, конечно, лишь о тебе.
– Просить мне будет некого. А может это из-за отравления?
– Пить он начал после того, в надежде, что это ему поможет.
– А что Детерима?
– Разревелась, и все.
– Ты, надеюсь, успокоила ее, сказала, что не все будут такими, как бедный Верпус…
– Боюсь, что этот Верпус окончательно отвратил ее от нас. Правда, он успел расплатиться с ней.
– Может попытать счастье мне? До сих пор я не жаловался…
– Коньяк подкосил и ее. Ей сейчас не до любви.
– Вот ты и полумертвого бы в чувство привела, – сказал Подмастерье и обхватил Аколазию правой рукой за талию.
– Отстань! – вывернулась она и погрозила ему кулаком. – Мне надо вернуться к ней.
– Ладно! Придется довольствоваться малым, а о героизме Детеримы и этого не скажешь."
Аколазия не стала задерживаться. Мохтерион еще раз заглянул в залу, согнул плафон настольной лампы, чтобы свету было поменьше, и бесшумно вышел. Быть недовольным сегодняшним днем он не мог, несмотря на инцидент с Верпусом. Он надеялся, что к утру Верпус отойдет, а затем постарается забыть о своей неудавшейся вылазке на гору.