Глава 8
I
===============================================
===============================================
Вышедшие из Сигора путники примерно два часа шли безостановочно. Вдали уже виднелись покрытые растительностью горы, где можно было найти убежище. Лот настоял на том, чтобы Вермикул возвратился домой. Сделав небольшой привал, чтобы передохнуть, они расстались; Вермикул пошел обратно, надеясь раза в три быстрее покрыть пройденное расстояние, а Лот с дочерьми и со всем скарбом двинулся к горам. Он надеялся дойти до них еще до наступления темноты.
Ночь застала семью у подножия одной из гор. Решено было заночевать там, а на следующий день поискать подходящее место, чтобы обосноваться на более длительный срок. Лот начал снимать тюки и корзины с исправно потрудившихся животных. Зелфа и Махла занялись приготовлением ужина. С наступлением ночи стало прохладнее, и уже можно было дышать.
Мулы и козы были привязаны к вбитому в землю колу, закрепленному большим камнем.
Вскоре отец и дочери расположились вокруг костра, разведенного из наскоро собранных и отломанных веток растущих вокруг кустов. Хотя события последнего дня не могли не притупить их чувств, все испытывали удовлетворение от того, что прервалась наконец череда перемен, слишком круто задевших их за последний день. Им было уютно от того, что они вместе и избавлены от неприятностей, которые переносятся горше всего от знакомых и даже в какой-то степени близких людей.
Отец почти не заговаривал с дочерьми, и они тоже хранили молчание. Вскоре и Лот, и его дочери заснули крепким сном, вопреки неоднократно подтвержденному мнению о том, что трудно и даже невозможно полноценно отдохнуть на новом месте. На следующие утро, хоть они и проснулись рано, все еще ощущаемая в теле усталость заставила их еще какое-то время понежился на мягких овечьих шкурах. Солнце уже заметно продвинулось к зениту, когда Лот наконец поднялся и начал собираться в дорогу.
Дочери последовали его примеру и, наскоро позавтракав, все были готовы отправиться в путь. Поиски не должны были затянуться, ибо Лот уже подметил на склоне несколько удобных площадок, где можно было бы обосноваться. Выбрав первую же, находящуюся поближе, он повел за собой животных по узенькой тропе, ко торая должна была привести к ней. Идти опять приходилось цепочкой.
Ручей, который заметила Зелфа, оказался первым подлинным источником радости. Хотя шли они всего каких-то полчаса, ради такого открытия нельзя было не сделать остановку. Зелфа предположила, что ручей мог впадать в речку, более полноводную. Хотя Лот считал, что целесообразнее искать ее, закрепившись в каком-нибудь определенном месте, радость, принесенная ручьем, настолько окрылила всех, что решено было пожертвовать час на поиски главного потока.
Первом радость еще не улеглась, когда они обнаружили пригодную для жилья пещеру. По плоским камням, явно намеренно уложенным у входа в пещеру, нетрудно было догадаться, что когда-то она уже служила прибежищем для людей. Полная же запущенность, царящая внутри, свидетельствовала, что в ней давно уже никто не обитал.
Войдя вслед за отцом в пещеру и окинув взглядом внутреннее пространство, Зелфа и Махла вскрикнули от радости и обнялись. Для них явно наступила полоса удач, особенно радовавшая после недавних потрясений. Лот был доволен; то, что пещера находилась рядом с ручьем, снимало почти все проблемы, по крайней мере, на первое время.
Работа закипела. Лот хотел было помочь дочерям очистить пещеру, но вскоре убедился, что они справятся и без него, и принялся за благоустройство площадки у входа в пещеру. Использовав растущие возле пещеры деревца, он соорудил нечто вроде загона для животных, так что они обрели местожительство почти одновременно с хозяевами. Сухих веток, коры и выброшенных ручьем обломков дерева набралось столько, что вполне хватило бы на несколько дней для разведения и поддержания огня.
Вермикула с братом, или даже с отцом, обещавших привезти еще кое -что необходимое в хозяйстве, Лот поджидал в ближайшие дни.
Он уже думал о хозяйстве, кото рое можно вести на склоне горы, о небольшой хижине, которую он соорудит попозже, когда они освоятся на новом месте. К ве черу не только была вырыта яма для нужника, но и сооружено временное трехстороннее укрытие вокруг нее. Лот с дочерьми полностью отдались заботам, и физическая усталость спасала от мыслей о том, что они пережили в недалеком прошлом.
На протяжении всего дня отец и дочери почти не говорили между собой, но это объяснялось уже не только постигшими их несчастьями; они были слишком поглощены тем, что на глазах создавалось их трудом и наглядно свидетельствовало о том, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается.
II
И стал Лот жить в горе, и с ним две дочери его, ибо после того, что произошло в Содоме, он боялся жить в Сигоре. В первое время, пока раны были еще свежи, трудности обживания нового места были не столь заметны, когда же время незаметно ослабило пережитые ими потрясения, эти трудности были уже осилены и не могли отвлекать духовные силы, необхо ди- мые для иных забот.
Вермикул с отцом действительно появились на третий день и привезли еду и кое-какую утварь. Они не могли надивиться расторопности Лота и благоустроенности импровизированного жилища, оставлявшего такое впечатление, будто оно служило для жилья долгие времена. По настоянию Лота они увели с собой мулов, нужды в которых у Лота теперь не было.
Через неделю Вермикул появился снова, на этот раз с братом. Ничто не указывало на то, что Лот подумывает о возвращении к людям; он чувствовал себя на пустыной горе все более защищенным. Вермикул навестил Лота еще несколько раз, но, убедившись, что тот ни в чем не нуждается, а его тяга к уходу от мира и людей все более усиливается, перестал беспокоиться, попросив его помнить о том, что в случае нужды, его семья всегда готова прийти на помощь.
Шло время, и так и жил Лот в пещере, и с ним две дочери его.
Зелфа и Махла еще более сблизились после смерти матери. Теперь они проводили вместе намного больше времени, чем в Содоме. Лот оставался неразговорчивым. Сначала дочери думали, что по прошествии некоторого времени сердце отца смягчится и он станет более походить на себя такого, каким они знали его при жизни матери, но, видимо, перенесенное потрясение что-то в корне изменило в нем, и дочери старались оберегать его и без особой необходимости не тревожить.
Лот пристрастился к вину, чего раньше за ним не наблюдалось. Он прикладывался к стакану по нескольку раз в день, но становился после этого еще более молчаливым и замкнутым. Первое время большую часть дня все трудились не покладая рук, ибо требовалось не только обеспечить настоящее, но и позаботиться о будущем, но вскоре начало выпадать время и для отдыха, и благодаря размеренной жизни и каждодневным трудам его становилось все больше.
Сестры проводили досуг в беседке, сооруженной для них отцом, и временами казалось, что так хорошо им никогда не было, хотя в их душах веселье чередовалось с грустью, а размышления о положении, в котором они оказались, с полной беззаботностью. Однако мало-помалу, когда стало ясно, что отшельническая жизнь вдали от людей имеет свои преимущества и что они смогли бы прожить в таких условиях сколь угодно долго, сестры все чаще начали задумываться о своем будущем, вспоминать о несостоявшихся свадьбах и о том, что думает об этом отец.
Сами они не решались заговорить с ним на эту тему, он же отмалчивался, и дочери чувствовали, что это происходит не потому, что ему нечего посоветовать, а скорее, потому, что его совет еще больше подчеркнул бы их неустро енность. Так или иначе, само время вынуждало сестер строить планы на будущее, и вскоре обе почувствовали, что их полному согласию придет конец, как только эти планы созреют настолько, чтобы быть высказанными вслух.
Тем не менее время со дня бегства из Содома не прошло, конечно, даром. Зелфа в душе готовилась проявить терпимость к планам сестры, а Махла настраивала себя на послушание, ибо ей очень не хотелось разочаровывать старшую сестру. Мысли же отца были настолько бессвязными и хаотичными, что их даже не стоило высказывать вслух. Лот своим молчанием и уходом в себя как будто готовился окончательно отойти от дел, дожидаясь, когда дочери обретут полную самостоятельность и свободу.
Перемены в их жизни произошли в слишком недалеком прошлом, чтобы можно было ожидать других в скором будущем, но тем не менее подспудно они уже назревали, и только силой обстоятельств могли быть задержаны на неопределенное время.
III
Махла, в отличие от старшей сестры, первая начала испытывать ностальгию по невозвратному прошлому, по мирной жизни в Содоме и по своим мечтам о будущей семье, которую она должна была создать с Ультором. Жив ли он? Во всяком случае, мертвым его никто не видел. Она была счастлива от того, что сестра понимает ее, а та часто сама признавала, что это понимание очень помогает ей самой, но со временем, отдаваясь воспоминаниям о матери, она поняла, что присутствие рядом матери доставляло ей удовольствие и обеспечивало спокойствие иного рода; рядом с матерью достаточно было просто находиться.
Было так привычно повиноваться ей, и она редко когда прилагала усилия, чтобы понять, что советует или наказывает мать. Понимане было излишним из-за чрезвычайной близости всего того, чего касалась мать. Махла росла и воспитывалась так, что каждое слово матери беспрепятственно доходило до ее души и западало в ней. Если ей и не была чужда радость преодоления сопротивления, вызванного сомнениями по тому или иному вопросу, обсуждаемому с сестрой, то все же Махла не настолько освоилась с ней, чтобы начисто забыть иную, беспримесную радость от близости к матери, которая становилась для нее тем весомей и тем притягательней, чем невозможнее было снова вызвать ее к жизни.
И в те времена, находясь рядом с матерью, она боялась думать плохо об отце, хотя, как ни противилась себе, иногда признавала в глубине души, что отец относится к матери не так тепло и не с такой любовью, как ей того бы хотелось. Но этот страх, постоянно напоминающий о себе, свидетельствовал о том, что в своей оценке поведения отца она оставалась неизменной; тем не менее постепенно в ее душу закрадывалось подозрение, доставляющее ей немало огорчений и связанное с тем, что ее неприятное постоянство если не вызвано, то, по крайней мере, частично обусловлено столь же неизменным отношением матери к отцу, на которое при жизни матери она не обращала особого внимания, но которое теперь занимало ее все больше и больше, и ее неспособность уяснить себе движущие им механизмы создавала такую разновидность непоннмшия, которая даже отдалено не была связана с радостью. От общения с матерью она испытывала радость, которая делала излишним Понимание.
Осознание всей недоступности и сложности отношений между родителями естествено дополнялось неотвязно преследующей ее сценой гибели матери. Думая о смерти матери, вернее, представляя ее, она никак не оценивала ее в плане того или итого намерения матери. Она не придавала значения тому, насколько соответствует истине ее мысль о случайности, пусть жестокой, но случайности того, что произошло. Ей не было известно, что думают по этому поводу отец и сестра, но в первые часы после гибели матери, в первые дни после спасения и в первые недели обживния нового места соотносимсшь ее мнения с мнениями родных ее вовсе не беспокоила. Но так продолжалось лишь до определенного момента.
Как- то раз, слушая Зелфу, которая вспоминала слова матери о ее женихе, она почувствовала в ее тоне такие скрытые мысли, что, еще не дослушав сестру, поняла, что они придерживаются разных мнений о причине смерти матери. Это открытие и само по себе очень взволновало ее, но когда она подумала, как изменился за последнее время отец, ей показалось, что не только выражение его лица, но и его действия свидетельствуют если и не о совсем ясном для нее, но все же несомненном различии их мнений о гибели матери. И все же она поняла, что хотя этот вопрос не затрагивается в их беседах, он волнует сестру и отца не меньше, если не больше чем ее.
IV
Мысли об Ульторе, женихе Махлы, по-видимому погибшем вместе с другими содомлянами, долго тревожили бывшую невесту. Она не только любила его, но и жила вместе с ним в своих представлениях, надеждах и разочарованиях задолго до свадьбы, задолго до того, когда ему было бы дозволено прикоснуться к ней. В отличие от Зелфы, которая считала, что место ее жениха Кавилла в ту ночь было рядом с их отцом, и поэтому обвиняла его в измене, Махла не ставила в вину Ультору его отсутствие рядом с отцом. Она не сомневалась в том, что Ультор любил ее, но его любовь, в про чем как и ее, не была еще наполнена тем содержанием, которое вырабатывается прожитыми вместе годами, перенесенными вместе тяготами и радостями.
Она считала, что независимо от убедительности отрицательной оценки поступка Ультора, нельзя было не учитывать прежде всего того, что он не имел права стоять рядом с отцом и защищать ее честь, а значит, не мог быть обвинен в предательстве. В конце концов, разве она чем-нибудь заслужила, чтобы Ультор рисковал своей жизнью ради нее? Этот последний ход мысли был явно в духе Зелфы, и тем удивительнее, что она не считалась с ним и не думала о Кавилле так, как она сама думала об Ульторе. А ведь Кавилл, как казалось Махле, любил Зелфу не меньше, чем Ультор ее, поэтому оставалось признать лишь одно – Зелфа не любила своего жениха так, как Махла любила Ультора.
Конечно, можно было объяснить отношение Зелфы к Кавиллу ее гордостью, но Махла не торопилась понять, а тем более – осудить сестру.
Изменение, происшедшее с Махлой, выработало в ней большую самостоятельность, включая мышление. Не то чтобы у нее развился вкус к независимости, но она уже твердо знала, что в некоторых вопросах, и именно в таких, которые имели для нее самое большое значение, не смогла бы отныне опираться ни на советы матери – ибо, хотя той не было в живых, она без труда могла представить, что мать посоветовала бы в той или ино й ситуации, – ни на мнение отца, ни на пример сестры.
Одним, но очень важным проявлением изменения характера Махлы, которое она считала признаком взросления, было постоянное ощущение всех измерений времени. Ее воспоминания о прошлом окрашивались в тона настоящего жития и надежд на будущее, будущее выводилось из прошлого и настоящего, тесно переплетаясь с ними, а настоящее почти защемлялось мыслями о прошлом и будущем. Ей вовсе не казалось странным, что отец не говорит с дочерьми об их будущем. Не состоявшиеся браки дочерей, естественно, вызывали у него не самые отрадные мысли, а в их положении, когда они отдалились от мира, любые планы и расчеты обречены были оставаться тщетными.
То, что Махла понимала, что на долю отца пришлось самое тяжкое из случившегося с ними, также свидетельствовало о некотором изменении ее характера. Конечно, она не считала, что мать погибла из-за своего малодушия, а отец остался жив благодаря нечеловеческому мужеству, но было ясно, что со смертью матери заботы Лота нисколько не уменьшились, и положение, в котором они продолжали пребывать и которое по самой своей сути не могло внести большую определенность в их будущее, являлось в этом отношении крайне тяжелым. На что мог надеяться отец?
V
Махла начала искать ответ на вопрос – как ей поступить, чтобы облегчить заботы отца, – с попытки проникнуть в мысли и чувства матери, которые ей было тем легче воскресить, что ее собственные мысли и чувства в большинстве своем совпадали с ними. Когда ей впервые пришло в голову, что смерть матери не была случайной, ее охватил страх, заглушивший чувство стыда.
Этот страх был каким-то образом связан с неопределенностью ее будущего, которое именно из-за этой неопределенности таило в себе нечто зловещее. Как ни сдерживало на первых порах это предположение дальнейшие догадки и открытия, настало время, когда она все более хладнокровно обдумывала мотивы поступка – самоубийства – матери, в случае надобности обращаясь к воспоминаниям об их жизни в Содоме.
Итак, исходная точка для развития раздумий была установлена: мать сочла свое дальнейшее существование с семьей невозможным. Отношением к кому из родных, – к мужу или к дочерям, или же ко всем вместе, – определялось ее решение? Махла полагала, что ключ к разгадке тайны ее поступка заключен в ответе на этот вопрос. И она обращалась мыслями к отцу, ибо в ночь, положившую конец их прежней жизни, чуть ли не единственным действующим лицом был именно он.
Мог ли отец поступить тогда иначе, так, чтобы у матери не было повода лишать себя жизни? С одной стороны, этот вопрос был простейшим из возможных. Если бы отец в порыве гнева и отчаяния сразился с согражданами, то искомая им смерть не замедлила бы настигнуть его, и тогда гости, а также жена и дочери, несомненно, стали бы жертвами насилия. Да, ему лучше было умереть до того, как он услышит пронзительные крики и стоны дочерей и жены, насилуемых содомлянами. Но отец не потерял рассудка из-за вопиющей несправедливости и, наверно, не имел права поддаваться эмоциям. Он был в ответе не только за себя, но и за своих женщин и за свою честь, которую ставил превыше всего остального.
Что бы произошло, если бы мать была рядом с отцом в ту роковую ночь? Наверное, это ускорило бы смерть их обоих. Но если бы они все-таки остались в живых? Надругательства над женой отец не вынес бы и, скорее всего, был бы убит при первой же попытке противостоять насильникам. А если картина была бы иной и матери пришлось бы наблюдать унижения мужа и одновременно самой подвергаться унижению ? Как смотрел бы ей в глаза муж, если бы они остались в живых? Махла начинала думать, что мать была первой из них, кто по чувствовал, что Лота сломит не само случившееся, а то, что могло случиться, – правда, не случилось, но тем не менее, ударило по нему не слабее, если не сильнее, чем произошедшее несчастье.
Мать не могла не понимать, что своим существованием увеличивает слабость мужа, и если бы осталась в живых, постоянно напоминала бы ему о его конечности. Но разве Махла не могла сказать того же самого о себе? Разве она и Зелфа не увеличивали слабость отца и не напоминали ему своим существованием, что, пока они не замужем, его отцовский долг велит ему опекать и защищать их? Да, разницы между ними в этом отношении почти не было, но частичное, зато значительное, несходство, состояло в том, что они с Зелфой только начинали жить, тогда как мать уже исполнила свой долг. Но разве этого достаточно, чтобы насильственно прервать свою жизнь?
VI
Что она знала о жизни родителей до той роковой ночи? С горькой усмешкой Махла могла лишь отметить, что ее знание было полным лишь потому, что жизнь отца и матери проходила на ее глазах. Только сейчас она посмела признаться себе, что раньше не задумывалась над их отношениями. Но еще до углубления в них, до уяснения себе тех или иных их обстоятельств она всей душой противилась мысли, что в этих отношениях могло быть скрыто нечто, по – влиявшее на решение матери. Она отдавала себе отчет в том, что на этом пути ей никогда не удастся убедить себя в правильности своего мнения, но при всех ощутимых недостатках оно было для нее более приемлемым, чем копание в своих воспоминаниях и переворачивание их вверх дном.
С чем же она оставалась? Тогда, когда мать должна была вместе с отцом защищать своих дочерей, она могла думать только о том, что сама требует защиты. А долг защищать ее полностью ложился на Лота, и если в нем можно было, пусть и с некоторой натяжкой, выделить моменты необходимости и желательности, то в ее власти было свести их лишь к необходимости.
Но если даже допустить, что поступок матери был обоснован и внутренне оправдан, достигла ли она своей цели, достижение которой должно было отразиться на всех оставшихся в живых, то есть в том числе и на нее, Махлу? Но вот последствий выполнения матерью своего желания, отражения осуществленной цели на себе Махла не чувствовала, и это было тем досаднее, что она хорошо видела изменения в своем характере, их внешняя связь с последними событиями, в том числе со смертью матери, была более чем очевидной, а вот внутренняя связь оставалась для нее неведомой. Отсюда было уже совсем близко до признания всего, интересующего ее в связи с гибелью матери, тайной, тайной, которую она унесла с собой и разгадать которую Махле было не суждено.
Можно ли было чуть ближе подойти к ее раскрытию, наблюдая за сестрой и отцом? Ведь эта тайна имела непосредственое отношение и к ним и должна была отразиться и на них. Но и здесь Махла кроме внешних признаков изменения ничего не могла пос тичь. Молчаливость отца, его замкнутость объяснялись потерей жены и перенесенным унижением; сближение с сестрой имело причиной разрыв всех связей с внешним миром, а зачастую – необходимость совместной работы в разрастающемся хозяйстве. Временами она находила облегчение в мысли, что смерть матери все-таки была проявлением слепой случайности, ибо в этом случае, хотя боль утраты не ослабевала, но переносилась несравненно легче.
VII
Оставалось еще два вопроса, косвенно затрагивающих тайну гибели матери, – один, связанный с намерениями отца относительно судьбы дочерей и своего будущего, второй – с желаниями Зелфы. Правда, ни отец, ни сестра ничего определенного по этому поводу не говорили, но из их скупых и обрывочных фраз кое-что все же можно было восстановить, и сопоставить с тем, что она сама об этом думала.
Главная трудность состояла в том, что она почему-то не смела думать о своем собственном будущем. Может быть, это происходило оттого, что она чувствовала – что бы она ни решила для себя, если это хоть в самом малом разойдется с желаниями отца и Зелфы, она не осмелится претворить свое решение в жизнь. Изменение, происшедшее с ней, наложило свой отпечаток и на эту сторону ее жизни.
Если раньше она думала так потому, что не сомневалась, что родители и старшая сестра знают лучше нее, что составит ее счастье, то теперь, особенно после сближения с отцом и сестрой, она совершено трезво полагала, что при всем их участии в ее судьбе, они не могли знать, что на самом деле чувствовала и понимала она одна, не могли знать лучше нее, что сделает ее счастливой. Они не то чтобы имели право на нее, включая ее будущую жизнь, но не могли само устраниться при решении ее судьбы, но и только.
И несмотря на осознание ею своей независимости от отца и сестры в выборе будущего и борьбы за него, она не решалась делать какие-то шаги для самоутверждения на этом пути и, объясняя свое положение, шла дальше признания власти привычки и инерции. Хотя она несколько раз и пыталась немного усложнить свое объяснение, но это оказалось связанным с такими препятствиями, что она покорно отступилась от своего намерения.
Но что же выяснялось из слов Зелфы и отца относительно ее, да и не только ее, будущего ? Отец и сестра были единодушны во мнении, что будущего у них нет, не во обще какого бы то ни было, но будущего, связанного с какими бы то ни было людьми.
Эта позиция не могла не вызывать про шводействия в душе Махлы. Разве, придерживаясь такого взгляда, отец мог бы обзавестись семьей и породить в своей молодости дочерей, которым с кем-нибудь да предстояло в будущем связать свою судьбу? Разве время и люди не были по большому счету одними и теми же всегда? Разве в Содоме на сотню подлецов не нашлось бы хоть двух-трех честных и не запятнавших себя ничем постыдным человек?
Разве Ангелы, гостившие у них, были из разряда тех, от общения с которыми следовало бы раз и навсегда отказаться? Разве друзья Лота в Сигоре не помогли им и не спасли от голодной смерти, которая их ожидала, если бы не оказалось никого, кто протянул бы им руку помощи? Разве она, несмотря тш на что, не надеялась в душе, что в случае не предсказуемых несчастий друзья не оставят их в беде? Разве отец и Зелфа ни во что не ставили всесилие времени, которое способно было смягчить их сердца и изменить их теперешнее отношение к людям?
Да, после бегства от людей и ухода из жизни матери они сплотились и стали ощущать себя неотъемлемыми частями целого, но разве цена их сплоченности не была непомерно высокой, если бы их отношения к людям остались неизменными? Понимал ли отец, что, не думая о людях, не думая пусть о непростом, но необходимом восстановлении отношений с ними, он не думал о, быть может, самом важном, если не для себя, то для дочерей? А Зелфа, если она желала обречь себя на одиночество, ей прежде всего следовало подумать о том, что тем самым она беспощадно уничтожает самое дорогое, что получила от отца, – его дух и самое жизнь, продолжающуюся в ней.
Могла ли Махла допустить, что своим отречением от жизни, вытекающим из от ношения к будущему, отец и сестра выполняют предсмертную волю матери? Разве жертва, принесенная ею, должна была открыть ряд жертв, следующих за ней? Может, поведение отца и Зелфы диктовалось необходимостью вернуть долг матери путем накопления такого опыта, который сделал бы их носителями смерти в жизни, что ей было просто не по силам? Пожалуй, в этом можно было нащупать какой-то выход.
Она просто не могла понять всех причин поведения отца и сестры и в своей нетерпеливости, пожалуй, представляла все в ложном свете. К ее близорукости следовало отнести и то, что взгляд на вещи отца и сестры, которого они придерживались теперь, она считала неизменным и твердым.
Иначе, чем они, понимала она и смысл траура по матери. Порождение новой жизни, передача живому существу имени матери, нетерпеливое ожидание развития сознания у ребенка, чтобы поскорее приобщить его к образу и духу бабушки, выявление в его характере ее черт, она считала проявлением не меньшего внимания, не меньшей любви к ней, чем само истязающее замыкание в себе.
В конце концов она твердо решила для себя, что если когда-либо и будет носить траур по матери, то это произойдет лишь после того, как она выполнит свой долг перед ней так, как она понимает его. Она была младшей в семье, имела покладистый характер, привыкла слушаться, и вот теперь она готова была добавить ко всем своим качествам способность терпеть и дожидаться просвета, а вместе с ним и указаний от старших. В этом решении со четалось ее прежнее состояние с новым.
=============================================
=============================================
VIII
Подмастерье подравнял стопку исписанных листов и положил ее на крышку пианино. Он несколько превысил свою обычную норму занятий и спешил с выходом. Войдя в залу и положив рукопись на место, он решил задержаться минуты на две в надежде, что кто-нибудь из сестер выйдет за ней. Такую слабость он проявлял не впервые. На этот раз его предусмотрительность была вознаграждена. Из своей комнаты вышла уже одетая Аколазия и поздоровалась с ним.
– Как дела у сестричек? – спросил он.
– Лучше некуда, – с усмешкой ответила Аколазия.
– Что-нибудь стряслось с Детеримой? – без всякой задней мысли спросил он.
– Небольшая ссора между влюбленными. Детерима больше не будет уходить по вечерам, только и всего.
– Но ведь это… это, можно сказать – большая победа.
– Победа?! Для кого?
– Для всех нас. Для Гвальдрина, например.
– Гвальдрин не заменит ей того, из-за кого она уходила из дома.
– Но кроме него ведь существуем мы, – и Подмастерье ударил себя кулаком в грудь.
– У тебя, конечно, есть еще возможность отличиться.
– Ты меня подбадриваешь или подстрекаешь?
– А чего ты бы хотел?
– И того, и другого.
– Детерима не примирится с тем, что будет одной из многих. А ты скорее свяжешь себя ремнем, чем отважишься быть одним для нее, поэтому у вас очень мало шансов сойтись.
– На счет ремня ты преувеличиваешь. У меня один-единственный ремень, и тот для брюк. А что касается взглядов Детеримы, думаю, она достаточно пострадала из-за них. Кстати, я все хотел у тебя спросить, долго ли она еще собирается гостить у нас?
– Думаю, нет. Особенно после ее разрыва с …
– Жаль! Она упустила хорошую возможность взглянуть на людей и на мир другими глазами!
– Но она никогда не почувствует этой потери!
– Тем хуже для нас. Как ты после вчерашнего “долготерпения”?
– Пережила.
– Готова к новым боям?
– Вполне."
В это время к ним вышла Детерима. По ее внешнему виду никак нельзя было сказать, что она перенесла серьезное потрясение.
– Как жизнь молодая, Детерима? – с воодушевлением спросил Мохтерион.
– Спасибо. Стараюсь держаться.
– Ну, иногда отступление приносит больше, чем наступление.
– Да, я это понимаю. Точно так же, чем меньше ответственности, тем больше близость.
– Вот это да! Не отпирайтесь, Детерима, Аколазия пересказала вам содержание нашего курса по древнегреческой философии.
– Только в качестве шутки. Нам никак не удавалось удержаться от смеха.
– Бедные древние греки! Послушайте, знаете что? Я испытываю немалые затруднения в обосновании поступка старшей сестры в истории Лота, ее физической близости с отцом. А ведь без этого никакой истории вообще не будет! Не говоря уже о другом, будет непонятно, как старшая сестра уговорила младшую поступить так же, как поступает сама. Детерима, если вам небезразлична судьба повествования, вы должны последовать примеру своей старшей сестры. Она ждет не дождется часа нашего сближения.
– Именно потому, что мне небезразлична судьба дочерей Лота, никакого сближения между нами не будет! – не без горечи отрезала Детерима, и резкими шагами направилась в комнату.
– Потеха одна, как вы церемонитесь друг с другом, – рассмеялась Аколазия. – Но меня, пожалуйста, в ваши дела не впутывай.
– Ты обязана думать так же, как и Зелфа.
– Но сперва надо привыкнуть к тому, что ты у нас папенька.
– Думаю, это не так уж трудно.
– Верно. Разве что людям легче находить общий язык через соприкосновение тел, нежели мыслей.
– Дневное внеочередное заседание нашего тайного философского общества, думаю, можно объявить закрытым. Не опаздывай к началу работы! Вы не собираетесь выходить?
– Да, скоро выйдем!"
Подмастерье помахал ей рукой в знак прощания и вышел.
IX
Начав подниматься по пригорку, ведущему к его дому, Подмастерье вынужден был признаться себе в том, что по отношению к сестрам, живущим с ним под одной крышей, он испытывает некоторое пресыщение. Благоразумие тут же подсказало ему, что они повинны в этом меньше всего и что на его изменившееся отношение к ним сильно повлияло неблагоприятное стечение обстоятельств. С некоторыми из них он ничего не мог поделать.
“Сократить” живых сестер по штату он не мог; для этого нужны были веские причины, которые, к счастью, отсутствовали. Умалить значение фиктивных сестер в истории Лота – еще в меньшей мере. Но вот кое-что противопоставить их засилью в жизни и в вымысле все-таки можно было.