И Лот, и его жена, и его дочери давно уже были готовы к выходу. Зелфа и Махла находились в покоях матери, которая, несмотря на недомогание, была полна решимости разделить участь дочерей и мужа. Эта решимость была обусловлена не душевной силой, и еще меньше – телесной крепостью, но именно полной безнадежностью как-то облегчить не только участь своих дочерей, но и тяготы мужа. Эта ночь была для нее не менее, а может, и более тяжелым испытанием, чем для ее мужа.

Впрочем, даже не “может”, а наверняка – более тяжелым, если учесть, что она не испытала на себе всю благотворность общения с пришельцами, и в первое время после того, как стало ясно, что готовится около ее дома, и когда была еще надежда, что до серьезной угрозы дело не дойдет, она думала с негодованием о близорукости пришельцев и о том, насколько непростительно было с их стороны не знать нравов тех людей, через места обитания которых им пришлось проходить. Но подобное отношение к гостям, хотя оно и требовало по справедливости еще более сурового отношения к Лоту, не распространилось на него, даже стало быстро терять силу и в конце концов вовсе исчезло.

Правда, для этого потребовалось узнать, что Лота нет в доме и что, скорее всего, живым он в дом не вернется. То, что ей стало плохо, вынудило ее не только слечь и приковать к себе Махлу, но и думать короткими, но вместительными словосочетаниями. Сперва ей показалось, что ей худо от того, что “и из-за нее Лот жертвовал собой”, но очень скоро ей пришлось отступить перед другим открытием, что “она всегда увеличивала его слабость и из-за нее он никогда не мог себя чувствовать защищенным”. Нечто подобное, может, и приходило ей в голову прежде, но тогда подобные мысли как-то не западали в душу и, по меньшей мере, не составляли всего содержания ее забот. Теперь же, когда она была прикована к постели, когда она, как ни хотела этого, не могла быть рядом с ним в последнюю минуту, которая, возможно, уже наступила, эти ничем не примечательные соображения душили ее своей непоправимостью.

Раньше она никогда не задумывалась над тем, любит она Лота или нет. Достаточно было, что она терпела, привыкла, не ожидала и не надеялась на изменения. Он давал ей возможность быть предоставленной самой себе и, как это ни раздражало ее в первые годы их совместной жизни и как ни отражалось в их спорах и ссорах, наступило время, когда она начала понимать, что его явная отдаленность от нее лишь сильнее привязывает ее к детям и к семье, и не содержит ничего, направленного против нее. Но подобная независимость и отстраненность от него ей была и осталась в тягость, она не была к ней подготовлена и никогда не была уверена в ее необходимости и пользе.

И вот теперь, перед угрозой потери мужа, она не только не могла помочь ему, но не могла не понимать, что виновата перед ним. Конечно, не она встретила чужеземцев у входа в город, не она привела их в дом, не она поддерживала агрессивность содомлян и не она была непосредственной причиной убиения Лота. Но ее вина, которую она никогда не подозревала за собой и для открытия которой ей сослужили добрую службу и гостеприимность мужа, и недальновидность пришельцев, и необузданная жестокость содомлян, была больше, чем вина всех, способствовавших ее прозрению.

Она была сражена открытием, что Лот своим отношением к ней на протяжении всей их совместной жизни освобождал ее от какой-либо совин- ности в происходящем теперь. Но что за нелепость получалась на самом деле? Разве он мог знать, что случится в далеком будущем? И как же на самом деле уменьшалась ее вина при подобном отношении?

На первый вопрос ответ был легким и удовлетворительным, несмотря на всю его неопределенность: Лот мог предчувствовать то, что ему предначертано судьбой, хорошо зная свою и людскую природу. Второй вопрос казался предрешенным одно временно с его постановкой, но мучил ее, оставляя сомнения относительно недостаточной ее правоты. Сперва она подумала, что всем своим поведением Лот не давал ей повода думать, что она как-то могла влиять на него. Как она переживала из-за этого! Как трудно было мириться с таким положением вещей! Как оно должно было облегчить ей перенесение происходящего теперь!

Но разве средства оправдали цель? Разве она на протяжении жизни не потеряла больше, чем приобретала этой ночью благодаря пониманию своей невинности и спокойствию относительно того, что творилось за стенами дома? Да где ж они были и кем были выдуманы, эти по:ги- мане и спокойствие? Она думала не о своей вине в том, что происходило сейчас вне ее дома, – в этом расчет мужа оказался на редкость верным, – но о своей вине, которая сопровождала ее на протяжении всей их совместной жизни и проживания в этом доме.

Если Лот думал, что ее невиновность теперь перевешивает ее вину, накопленную за всю совместную жизнь, вплоть до сегодняшней ночи, то это было его делом; она так не думала и боялась, что своей смертью Лот готовит ей тяжкое наказание за упорное непонимане того, что он оберегал семью, ее и дочерей, от разрушающей жизнестойкость привязанности и задушевной открытости по отношению к ним. Но легко ли было это понять? И даже в случае понимания, легко ли принять ?

И она лелеяла в себе ощущение, которое доказало бы ей, что и вся прежняя слепота, и все сиюминутное прозрение, характеризующие ее с отрицательной стороны, могли иметь и положительную сторону. Еще до того, как Лот был приведен в дом, и до того, как она еще продолжила блуждать в сознании своей безучастности к происшедшему, которая породила чувство ее виновности во всем том, что безвозвратно кануло в прошлое, она решила, что пожертвует самым дорогим – жизнью – для искупления своей вины и этим докажет Лоту, что ее готовность служить общему делу не пострадала от непонимания, точно так же как его готовность принести себя в жертву была поставлена на службу вопреки ее непониманию.

Когда стало ясно, что жизнь Лота продлена еще на несколько часов и что он невредим, чему она с трудом вынуждена была поверить, тяжесть в голове несколько отпустила, но на сердце от этого легче не стало. Что она могла сделать? Судьба предоставила ей слишком много времени для того, чтобы исполнять свои обязанности матери семейства, жены и хозяйки, и добавление к этому чего-то еще ни к чему путному не привело бы.

Всю жизнь она делала все необходимое, а теперь ей пришло в голову, что она мешала мужу своим непониманием. Да, одного целого они никогда не составляли, но только ли она была виновата в этом?

Впрочем, в теперешние тяжелые раздумья вклинивались более отрадные соображения. Как угнетала ее всю жизнь подчеркнутая холодность к ней Зелфы, казалось бы, росшей и взрослевшей благодаря ей, холодность, которую не уравновешивала и придающая ей немного уверенности близость Махлы. Теперь же она благодарила Бога за то, что отношение к ней Зелфы помогло ей хотя бы перед смертью, которую она ожидала с каким-то странным нетерпением, понять, что у нее не хватило сил бесконечно терпеть и беззаветно служить, и вот, из-за нее тоже, Лот оказался в положении, когда, может, больше всего на свете желал пусть насильственной, но скорой смерти.

Она прокручивала в голове вытекавшие из всей прошедшей жизни мысли об ущербности своей жизни, о ее ненужности для мужа и дочерей, а затем вдруг задумалась над тем, что в случае гибели мужа и дочерей, у нее не хватит духа лишить себя жизни. Если она хочет каким-то образом искупить вину перед ними, то должна принять свое спасение от насилия как условную награду, в счет искупления своего долга перед ними. Возможность остаться живыми и им и ей, была уже исчерпана, и сегодняшнее вторжение в их жизнь посторонней силы, вскрывшей всю зыбкость связи между ними, раздвоило ее сознание, поставив перед выбором, когда на одну чашу весов были положены три жизни, а на другую – одна. И ей было хорошо от того, что она не затруднилась сделать правильный, хотя и не единственно возможный выбор.

После этого чуть ли не детской забавой показалось возвращение к тому, что произошло. Она даже мельком не задержалась на мысли, что виной случившемуся были чужеземцы. Все то, о чем она передумала за эту ночь, помогло лишь осознать, что кара ниспослана не всей ее семье, и в очень незначительной степени – Лоту. Больше всех была наказала она, и внешнее проявление этого наказания – она единственная была лишена возможности передвигаться – помогло ей понять, кто несет ответственность за происходящее. Ей уже хотелось произнести вслух, что если дочери и муж останутся в живых, она с радостью примет свою участь и уйдет из жизни.

Хотя после всего передуманного ею излишне было давать обеты и молиться, но, не сомневаясь, что Бог слушал ее и прежде и не мог укорить в лицемерии и малодушии, она не могла сдержаться и пообещала Богу лишить себя жизни, если ее родные, самые близкие ей люди избегнут Его кары и останутся в живых. Она уже не сомневалась, что никто не сможет понять ее, как не сомневалась и в том, что Бог не замедлит предоставить ей благо приятный случай выполнить свой долг.

Да, всю жизнь она прожила в неведении, но если ей давалась благоприятная возможность, – не важно какой ценой, – прозреть и искупить свою вину, можно ли было мечтать о чем-то большем? Когда она пришла к выводу, что Богу было угодно сперва приковать ее к постели, чтобы напомнить о физической немощи и помочь обрести силу духа, а потом отвести от нее недомогание, ей оставалось только встать с постели и приготовиться в дорогу, о чем хлопотали все оказавшиеся под крышей их дома.

III

Лот, Орнатрина, Зелфа и Махла собрались в одном крыле дома. Прощание с домом происходило в полном молчании. Анубис и Корбан находились тут же [16], и так как они видели, что он медлил, и понимали, что у него слишком много причин для задержки и нерешительности, то мужи те (Ангелы), по милости к нему Господней, взяли за руку его, и жену его, и двух дочерей его, и вывели его из дома.

Меж грудами мусора и трупов на пепелище была протоптана узкая колея; видно, родственники павших у дома Лота во время поисков кое-как расчистили дорогу и тем облегчили путь тем, кто покидал родное гнездо. Откуда-то послышался топот ног бегущего человека, но никто не обратил на него внимания. Идти вместе было невозможно, и вскоре они пошли гуськом. Впереди всех шел Корбан, за ним Лот, далее Зелфа, Махла, Орнатрина, и замыкал цепочку Анубис.

Они двигались медленнее, чем того требовали обстоятельства, но с каждым шагом, удаляющим их от дома и приближающим к черте города, их беспокойство ослабевало. Страх Орнатрины относительно того, что ее в пути покинут силы, не оправдался; по мере удаления от дома она чувствовала себя все лучше. Через некоторое время цепь идущих распалась, и образовавшаяся группа достигла места, где можно было немного передохнуть и почувствовать себя в относительной безопасности. Лот, нагруженный как вьючное животное, тяжело дышал, но это происходило и оттого, что он еще не совсем свыкся с мыслью о том, что они спасены.

Еще совсем недавно он не раздумывая принес бы себя в жертву ради спасения чести своих гостей. Но всей его жизни и страданий явно недостало бы для спасения дочерей. Об Орнатрине он уже и не думал; она оставалась сама по себе. Ей была предоставлена свобода переживаний и оценки происходящего, свобода, цена которой была ниже цены самого беспросветного рабства. За нее он как-то не беспокоился, но не потому, что ему было безразлично, что с ней про изойдет, а потому, что не считал себя вправе соотносить постигшие его бедствия с ее судьбой, несмотря на связывающие их узы.

Лот отказался от предложения Анубиса и Корбана разделить ручную кладь еще у дома, а потом еще раз, когда они уже оставили город позади себя и когда Анубис и Корбан поставили его вне города и решили передохнуть; когда же вывели всех их вон, то один из них, Анубис, сказал: – Спасай душу свою! Не оглядывайся назад, и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть.

[18] Но Лот, услышав эти слова и подождав, не скажет ли чего Корбан, сказал им, убедившись, что Анубис выразил мысль обоих:

– Нет, Владыка! [19] Вот, раб Твой обрел благоволение пред очами твоими, и велика милость Твоя, которую Ты сделал со мною, что спас жизнь мою; но я не могу спасаться на гору, чтоб не застигла меня беда и мне не умереть. [20] Вот, ближе бежать в сей город, он же мал; побегу я туда, – он же мал, нравы будут там чище; и сохранится жизнь моя (ради Тебя)."

Аттубис внимательно выслушал Лота, и на его лице не было ни торопливости ни суетливости. После речи Лота он помолчал [21 ] и, когда убедился, что Лоту нечего добавить, сказал ему:

– Дорогой Лот! Много ты претерпел в жизни, но всегда оставался кроток и праведен. Страх твой теперешний пройдет со временем, но я не хотел бы, чтобы он прошел совсем. Ты вправе рассчитывать не только на то, чтобы Бог услышал твое желание, но и на то, чтобы услышать от Него: “Вот, в угодность тебе Я сделаю и это: не ниспровергну города, о котором ты говоришь; [22] поспешай, спасайся туда; ибо Я не могу сделать дела, доколе ты не придешь туда”. Пришла пора нам проститься. Помните о том, что мы говорили. За твои добрые дела Бог не оставит тебя в беде."

Первым подошел к Лоту Корбан и обнял его на прощание; потом он отступил на шаг, и то же самое сделал Анубис.

– Не разлучайтесь и помогайте друг другу! – сказал Корбан, обращаясь ко всей семье. – Мы виноваты меньше, чем жители Содома, а вы и подавно. Но уверенность в своей правоте должна придать вам силы перенести и эти лишения. Бог с вами! Бог с нами!"

Корбан и Анубис направились по тропинке, ведущей в противоположную сторону от малого города, избранного Лотом в качестве убежища. Потому и назван город сей: Сигор, что означает “малый”. Лот потупил взгляд, взвалил на плечи кладь, и, не дожидаясь, пока недавние гости скроются с глаз, двинулся к Сигору. За ним медленно пошли жена и дочери.

[23] Солнце взошло над землею, и Лот полагал, что пришел в Сигор, тогда как до него было еще далеко. Обнаружив свою ошибку, он понял, что прежде ему доводилось ходить в Сигор налегке и не после таких потрясений, так что времени, которого раньше было вполне достаточно, чтобы дойти туда из Содома, теперь едва хватило на половину пути. Он был рад, что все его силы уходили на ходьбу, и на мысли их уже не оставалось.

Но на середине пути им было послано явное и ужасное знамение. Земля задрожала под ногами идущих в Сигор. Как ни не был спокоен с виду Лот, Орнатрина и дочери не могли не поддаться волнению. Лот не прервал движения. Он понимал, что пробил час, [24] и пролил Господь на Содом и Гоморру, город, расположенный восточнее Содома, где проживали многие родственники содомлян, которые потешались над наивностью последних и по сравнению с которыми даже самые отъявленные злодеи из Содома казались неискушенными простаками, дождем серу и огонь от Господа с неба, [25] и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и (все) произрастения земли.

Орнатрина ожидала знамения свыше и помнила о своем обещании Богу. Когда земля впервые задрожала у них под ногами, семейство проходило у подножия соляных холмов. Грохот скатывавшихся с них камней и затвердевших комьев земли возвещал об опасности, угрожавшей путникам. Лот остановился и хотел пропустить вперед дочерей и жену, но услышал слова Орнатрины:

– Не останавливайся! Иди вперед скорее! Мы за тобой!

Подземные толчки повторялись, и камни скатывались все в большем количестве, а за ними, если землетрясение не прекратится, могли последовать каменные глыбы, способные раздавить все живое.

Лот уже бежал, за ним, еле поспевая, бежали дочери. В какое-то мгновение Махла хотела было остановиться и дождаться ма тери, но та предупредила ее криком:

– Не отставай от Зелфы! Не оглядывайся!"

Еще несколько секунд, и Лот с дочерьми добрались бы до безопасного места. [26] Жена же Лотова, Орнатрина, видя это, не могла не ликовать в душе. Она смотрела на небо. Грохот увеличивался. Трещина, образовавшаяся на склоне холма расширялась на глазах, и через мгновение-другое окаменелая масса накрыла бы большую часть дороги. Орнатрина с нетерпением ожидала своего конца, благодарила Бога за легкую и верную смерть, посылаемую ей в награду за прозрение, и испытывала совершенно неизвестное ей доселе блаженство при мысли, что муж и дочери нисколько не терзают себя из-за того, что она оглянулась позади, чтобы воочию увидеть Его деяния, и, пав жертвой своего любопытства, в считанные мгновения стала бы соляным столпом. Она видела повисший над головой камень, который должен был прекратить ее мучения, и в последний миг действительно попыталась оглянуться.

Но увидеть позади себя что-либо ей уже не было суждено. Сорвавшаяся глыба накрыла ее безжизненное тело, которое еще сохраняло тепло. Через некоторое время землетрясение прекратилось, и Лот и его дочери увидели на том месте, которое только что прошли, соляной столп, не только ростом, но и внешними очертаниями напоминающий им о жене и матери.

Вход в Сигор был омрачен горем, постигшим оставшихся в живых Лота и его дочерей: Орнатрины не было с ними. Махла всю дорогу плакала, Зелфу душили слезы, но она сдерживалась и ради сестры, и ради отца. Лот чувствовал, что не имеет права под даваться обрушившемуся на него нес частью, потому что несмотря на все испытания, выпавшие ему в последнее время, он должен беречь силы для тех, кому еще мог послужить, для Зелфы и Махлы.

Он вспомнил своего деда, Фарра, который учил его, совсем маленького, что “Добрых людей смерть не беспокоит”, и представил себе выражение его лица, удивившее его тем, что после того, как он, не в первый раз услышав от деда эту фразу, спросил его – “Разве все, кто умирает, люди недобрые?” – оно совсем не изменилось. Дед посмотрел на него, погладил рукой бороду, потом той же рукой провел по голове внука и сказал: “Смерть добрых людей не в тягость их близким”.

На протяжении всей своей жизни Лот более или менее понимал, или ему казалось, что понимал, слова деда. Он не засомневался в их истиннности и после смерти самого дорогого и близкого ему человека, – отца, Арана. Он был подростком, но с неслыханным упорством убеждал себя, что с такой потерей нельзя смириться ни после погребания, ни после первой недели со смерти, ни после пятой недели, ни до конца года. Это горе, которое он предписал себе распределить на всю жизнь, стало его достоянием, которое ему суждено было испытывать до последнего дыхания. Тогда же он понял, что никогда не смирится со своей по терей и не позволит осиротить себя облег чением горя или его забвением.

Смерть Орнатрины напомнила ему о клятве, данной им себе после смерти отца. Что бы ответил его дед, Фарра, переживший смерть сына, на вопрос, который не был задан ему в действительности: “Была ли смерть его сына Арана не в тягость ему, отцу?” Отец его не был злым человеком ни по отношению к близким, ни по отношению к людям вообще. Лот не говорил деду о своем намерении всю жизнь носить в себе свою скорбь. Понял ли бы дед его? И мог ли он считать облегчением такое понимт^?

Лот всю жизнь пытался дать ответ за деда и был даже рад, что не довелось спросить его об этом при жизни. Его не очень беспокоило, что ответа на этот важный вопрос не находилось, и жизнь его продолжалась, но взгляд, брошенный на соляной столп, резко изменил его, казалось бы, уже ничем не поколебимое душевное спокойствие. Он подумал, что ответ деда очень помог бы ему сейчас, когда к одному безответному вопросу прибавился еще один, и он не мог думать о долгой будущей жизни с безмятежностью и уверенностью.

Лот с хладнокровием палача подумал о том, что смерть Орнатрины можно считать облегчением, поскольку при его полной беспомощности, защищать в будущем не только дочерей, но и ее у него не достало бы сил. Тем не менее он понимал, что извращая таким образом слова деда, вернее их дух, он берет на свою душу еще один грех, который будет мучить его. Но один ложный шаг неудержимо влек за собой другие, и, когда ему захотелось заплакать, – а он не обманывался в том, что ему хочется этого из-за своего бессилия, а не из- за смерти Орнагрины, – он подумал, что его собственная смерть будет оправдана, ибо повлечет за собой благо для дочерей, которым без него будет не хуже и не тяжелее.

После удвоивших печаль воспоминаний о деде и об отце, мысль Лота, может для отдохновения, воскресила образ его дяди, Авраама. Лот вспомнил, как они вместе жили в Египте, когда ради спасения себя и своих близких Авраам объявил Сарру, жену свою, своей сестрой и связь Сарры с фараоном дала возможность избежать всем голодной смерти и притеснений со стороны местных жителей.

Лот находил немалое сходство между тогдашним исходом из Египта и теперешним – из Содома. Тогда ради спасения Авраам пожертвовал честью Сарры, совсем недавно он хотел пожертвовать честью дочерей. И тогда, и теперь жертва не была принята Богом, но если тогда Сарра все же жила в доме фараона, то теперь при уходе с насиженного места гнев Бога отнял жизнь у Орнатрины.

Да, всю жизнь он готовил ее к сохранению твердости духа в случае его смерти, а получилось так, что сам оказался неподготовленным к ее смерти. Конечно, при отсутствии надежды на будущую жизнь, он не мог искренне обратиться к своему опыту, полученному со смертью отца, но ничем иным в данную минуту он не обладал, и, выпрямившись, насколько позволяла тяжелая ноша, он поклялся себе, что всю тяжесть, легшую на сердце после смерти Орнатрины, также разделит на оставшиеся дни, отведенные ему судьбой.

При виде знакомых очертит города Лоту стало немного легче на душе. В С иго ре он бывал и раньше и поддерживал дружеские отношения с двумя проживающими в нем семьями. Он знал, что в обеих семьях его примут с равным радушием и не откажут тш в чем, что могло бы облегчить их жизнь в первое, самое трудное время. Отцом одного из этих семейств был Ранул, другого – Эбриоз; оба мужа были примерно одного возраста с Лотом и многим обязаны ему. Приходя в Содом по своим делам, они ос ганавлнвались у него и советовались с ним.

У Ранула было трое сыновей, Вермикул, Крокан и Деарт. Он прибыл в Сигор из другой местности, но прожил в нем со своей супругой Тенсой всю жизнь. Тенса была знакома с Орнатриной, жена же второго приятеля, Эбриоза, не знала ее, именно это обстоятельство склонило его сделать выбор в пользу обращения за помощью к последнему.

Эбриоз жил в Сигоре с самого рождения. У него, как и у Лота, были две дочери: У ль та и Рапасида. Его жена, Алатра, живо интересовалась дочерьми Лота и при любом удобном случае расспрашивала его о них. Лот, со своей стороны, бывал настолько учтив, что, предупреждая ее любознательность и поддерживая ее, сам спешил спросить ее о детях, и они вместе находили общее между теми и другими.

Старшая дочь Эбриоза Ульта первая услышала голос Лота, который уже второй раз, стоя у ворот, окликнул по имени хозяина дома. Она бросилась в дом и сообщила отцу о прибытии гостя. Эбриоз сам открыл ворота и встретил старого друга с распростертыми объятиями. По его сияющему добротой и миром лицу Лот заключил, что он еще не знает о событиях, происшедших в Содоме.

– Милости просим! Дорогим гостем будешь! – не скрывая радости, Эбриоз препроводил Лота с дочерьми во внутренние покои дома.

Эбриоз заметил некоторую мрачность прибывших, но отнес ее за счет того, что они утомлены с дороги. Удивило его, правда, то, что у них не было вьючного животного, но мало ли какими могли быть намерения Лота. Когда Лот буквально упал на плетеный стул, и сгорбившись так, будто не мог сидеть прямо, Эбриоз впервые почувствовал неладное.

– Как поживаешь, друг мой? Надеюсь, все благополучно? – обратился к Лоту Эбриоз, успевший распорядиться, чтобы приготовили все необходимое.

– Извини, Эбриоз, что не могу порадовать тебя хорошими вестями! Города нашего больше не существует. Я теперь гол как сокол. Мы беженцы. Орнатрина погибла на пути сюда."

Лот умолк. Эбриоз хотел что-то сказать, но так и не вымолвил ни слова. Зелфа и Махла сидели тут же, на кровати. Молчание продолжалось довольно долго. Но вот Лот почувствовал некоторое расслабление и вслед за этим вспомнил о словах, сказанных ему Анубисом: “Спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть”. Ему вдруг померещилось, что жители С шора уже передают друг другу весть о прибытии в город старика с молодыми и красивыми дочерьми, и вот-вот начнут собираться, чтобы, воспользовавшись своим численным превосходством, позабавиться с Зелфой и Махлой. На душе у него стало еще тяжелее.

Но тут его поразила другая мысль: воспользовавшись гостеприимством Эбриоза, он подвергает риску и его самого и его семью! Ему ли было не знать, что предстоит пережить Эбриозу! Все-таки следовало пойти к Ранулу. У него, по крайней мере, сыновья. Они не дадут семью в обиду. Хотя нельзя исключить и того, что горожане нападут на них с еще большим ожесточением, найдя в лице молодых людей достойных противников. С него достаточно того, что он не сумел защитить себя и своих дочерей, зачем же обрекать на мучения ни в чем не повинных людей? Анубис и Корбан знали, что последует за их действием, ибо были посланы Богом. Ему же явно не по силам взваливать на свои плечи их миссию. По меньшей мере, ему стало ясно, что он должен предпринять.

Эбриоз хотел было уже оставить его, чтобы он отдохнул с дороги, как Лот остановил его.

– Эбриоз, погоди! Мне нужна твоя помощь.

– Не сомневайся, что я сделаю для тебя все, – сказал Эбриоз.

– Оставаться у тебя я не могу. Это опасно и для меня и для тебя. Прошу тебя, не спрашивай почему. Бог даст, когда-нибудь все узнаешь. А мне нужно скрыться, и побыстрее, куда-нибудь в уединенное место. Может, у тебя найдутся старые шкуры для шатра и веревки. Помоги мне с едой, хоть бы на первое время. Прошу тебя, сообщи Ранулу, в каком положении я оказался; он мне тоже поможет. Бог даст, я не останусь у вас в долгу, если же нет, то от Его глаз не скроются благодеяния, оказанные мне вами, и он воздаст вам по заслугам. Заранее благодарю тебя за все и прошу тебя, не медли. Плохо будет, если твои сограждане узнают о том, что произошло в Содоме и что я нахожусь у тебя.

– Крепись Лот! Все будет сделано так, как ты велишь! В моем доме, пока я жив, тебя никто не тронет."

И Эбриоз начал отдавать распоряжения домочадцам и слугам и в душе поблагодарил Бога за предоставленную ему возможность помочь оказавшемуся в беде другу. Он не сомневался, что не ударит лицом в грязь перед Рану лом, о щедрости и любви ко торого к Лоту знал. К нему слуга был послан в первую очередь. А в это время Лот, оставшийся на том же месте, где его оставил Эбриоз, убивался при мысли, что если бы он с самого начала послушался Ангелов, то Орнатрина была бы жива. Он поспешил поделиться этой мыслью с дочерьми, но легче ему от этого не стало.

VII

И снова дядя Авраам предстал перед душевным взором Лота, но он теперь знал, почему образ дяди неотступно преследует его. Уж так повелось, что почти при всех переселениях из одной земли в другую, дядя Авраам был с ним, то спутником, то соперником, то спасителем. Так было, когда – еще при жизни деда Фарры – они вышли из Ура Халдейского и дошли до

Харрана; так было, когда они вышли из Харрана и пришли в землю Ханаанскую; так было, когда они перебрались в Египет, а затем ушли оттуда; так было, когда он, отделившись от дяди Авраама, поселился в Содоме; так было, когда он уже потерял все надежды на спасение, согнанный со своей земли после поражения царя Содомского, но дядя Авраам спас его от плена и неизвестного, но несомненно позорного и ужасного будущего.

И сейчас ему казалось, что дядя незримо сопровождает его с минуты его вынужденного исхода. [27] И вот, представлял Лот, встал Авраам рано утром (и пошел) на место, где стоял пред лицем Господа. [28] И посмотрел к Содому и Гоморре, и на все пространство окрестности, и увидел: вот, дым поднимается с земли, как дым из печи. [29] И было, когда Бог истреблял (все) города окрестности сей, вспомнил Бог об Аврааме, о его верности и праведности, о верности и праведности его племянника, и выслал Лота из среды истребления, когда ниспровергал города, в которых жил Лот. Впрочем, Сигор должен был избежать участи Содома, ибо несколько часов проведенных там, не могли навлечь на него гнева Господня!

Не прошло и получаса, как Эбриоз с Рану лом деловито обсуждали во внутреннем дворе, чем снабдить Лота в дорогу и в каком количестве. Ранул сказал Эбриозу, что весть о событиях, происшедших в Содоме и Гоморре, уже достигла Сигора, но, беседуя по дороге с согражданами, он не слышал, чтобы кто-то обратил внимание на появление Лота с дочерьми. Сигор был довольно оживленным городом, где вечно сновали люди и много было путников из окрестностей и других мест. Эбриоз поспешил к Лоту обрадовать его известием Ранула, ибо больше всего, как он понял, Лот беспокоился именно из-за этого. Ранул, даже не повидавшись с Лотом и отложив встречу до лучших времен, поспешил домой, чтобы отдать нужные распоряжения.

Лот был тронут заботой. Обрадовала его и весть Ранула, но на просьбу Эбриоз а остаться в Сигоре хотя бы на ночь ответил решительным отказом. У Эбриоза сжалось сердце, когда он увидел, что ни Лот, ни его дочери почти не притронулись к еде, которую им подали почти сразу. Он не знал, что Рапасида и Ульта, заходившие к гостям, чтобы поздороваться с ними и выразить им свое соболезнование, нашли Зелфу и Махлу в таком горе, что посчитали за лучшее оставить их одних.

Примерно через час два мула были нагружены так, что едва могли сдвинуться с места под тяжестью поклажи. Одного из них, уже навьюченного, привел Ранул. Кроме двух коз, которым предстояло следовать за новыми хозяевами своим ходом, все ос тальное – и шкуры для шатра, и одежда, и продовольствие, и посуда, и орудия и даже живность в плетеных крытых корзинах – было навьючено на несчастных животных. В крайнем случае, они могли бы нести на себе и обессилевших в дороге девушек.

Ранул неслышно вошел в покои Лота, который даже не пошевелился за все то время, что провел в доме Эбриоза, и осторожно положил руку ему на плечо. Лот поднял голову и посмотрел на него. Потом привстал, и друзья обнялись.

Poprzedni 1 ...9 101112 13 ...28 Kolejny

Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2

Глава 7

Osoby, które czytają tę książkę, przeczytały również