Железноцвет

Вместе с группой единомышленников, мы пришли к выводу, что давиться гранитом плебейской грамоты таким видным интеллигентам, как мы, вовсе не к лицу. Особенно, если это означало, что придется “вкушать парашу”, исправно сервируемую школьной буржуазии каждый божий день. Быстро выяснилось, что вместе весело вовсе не шагать по просторам, а хлестать отраву за гаражами, переделанными из контейнеров, и срывающимся голосом орать под гитару запрещенные песни. Голубой вагон нашего светлого будущего никуда не катится, а лежал себе и прорастал ржавчиной на городской свалке, качаясь лишь тогда, когда в его недры мы зазывали девчонок. Но прошла пара месяцев, и облезлые гаражи утратили свой шарм. Гитара разбилась о чью-то голову в одном из дебатов нашего кружка интеллектуалов, а Ленка удивила всех, переведясь в экстернат. Оттуда она поступила в столичный ВУЗ, но ВУЗ закрылся, а вместо него открылась моя будущая альма-матер. Ленка сумела туда поступить.

Мои товарищи начали спиваться, поддавшись квадратно-гнездовой атмосфере закрытого города, а впоследствии ввязались в торговлю потекшим со стороны реки клещом. В итоге, я оказался на улице, предоставленный самому себе в городе, стертом с карты страны. Вечерами я откапывал свою форму из тайника, переодевался и чинно возвращался домой, к матери. Днями я слонялся туда-сюда, иногда играл сам с собой в разведчика, делал ловушки и оставлял тайные метки мелом. Можно сказать, я устроил себе детство, которого ни до, ни после этого у меня уже не было. Я сам заполнял свой школьный дневник, ловко расписываясь за всех подряд, а Лидию Матвеевну подкупал тортами, которые экспроприировал из кладовки Универмага. Помню, она все время тряслась, как озимый лист на ветру, и пила валокордин чашками. Я знал, что у Лидии был дома больной сын, и что болен он совсем не церебральным параличом, как она всех убеждала. Мне кажется, я был ее любимым учеником. Отец не замечал вообще ничего, Шарлотта устраивала мне только редкие разносы. Компас ее настроения вращался с севера на юг и обратно с завидной частотой: то она не могла нарадоваться успехам Вики, то впадала в истерию, услышав новости с фронтов, и потом часами вызванивала Аркадия. Меня все это устраивало. Я любил быть невидимым, это не было мне в тягость. Я ел, спал и растворялся в лабиринте переулков промрайона, примыкавшего к задворкам школы. Со временем, мои приключения и проделки становились все менее невинными, я все больше и больше втягивался в уличные дела.

Потом детство закончилось окончательно, и я выбрал в жизни тот путь, на котором нахожусь сейчас. Почему я выбрал именно его? Я не знаю. Может, чтобы уйти с улицы. Может и нет. Почему я вернулся в Петербург, зачем подал прошение о приеме в альма-матер? Потому, что наконец полюбил других людей, захотел защитить их от того зла, с которым столкнулся сам – так я соврал на собеседовании, и преподаватель, иссушенный инвалид по фамилии Герцен, скривил губы и поставил галку в каком-то табеле. Это я сообщил отцу, и он коротко кивнул, не отрываясь от экрана рабочего вычислителя. Я сказал об этом Виктории, и она сочувственно улыбнулась. Конечно, даже тогдашний я в такое не мог поверить. Но, по крайней мере, тогдашний я изо всех сил старался верить в свое вранье. Я уже давно позабыл, почему встал на этот путь, и теперь мне все сложнее отмахнуться от вопроса о том, что я делаю в этих руинах, два года спустя после того, как все для меня окончательно потеряло смысл.

***

Школу №11 Управлению пришлось снести после того, как в ходе самого первого прорыва весь район попал под артобстрел. Под одними руинами оказались похоронены ученики и учителя, приезжие и коренные. Все, кто не прогуливал. Лидия Матвеевна тоже была там. Сирена не сработала, никто не успел спуститься в убежище. Новую школу не построили, потому как теперь школы строятся только под началом Адмиралтейства, а учатся в них не школьники, а кадеты. Сегодня нужда опять привела меня в этот полузаброшенный район.

Силы 303-й сейчас сосредоточены вокруг руин Штаба, вдалеке отсюда, так что я легко обхожу немногочисленных патрульных, тяжело дышащих в противогазы. Со стороны реки слышатся разрозненные выстрелы. Надеюсь, к моменту моего возвращения режим “А” уже снимут. Если я вернусь, конечно. Переплетение боковых улиц выводит меня на задворки Первого Универмага, отделенные от руин моей школы только забором. Цветастая скандинавская обшивка Универмага отвалилась, а выцветшие его плакаты зазывают на давно пропущенные кинопремьеры. У Первого Универмага непростая, но понятная судьба. Построен он был тогда, когда о плановом устаревании не знали, и поэтому простоял, не пошатнувшись, до подъема Железного занавеса. Рука рынка пришила Универмагу эскалаторы, стеклянные лифты, сетевые рестораны, бутики, мультиплекс и броское новое название. Самодостаточность и замещение комплекс встретил так же спокойно: импортные закусочные сменили белорусские, супермаркет – рынок; лифты остановились. Когда начался голод, в здании, к тому моменту переименованном обратно в Первый Универмаг, начали хранить зерно и развернули столовые для голодающих. В последнем рабочем кинозале теперь крутят фильмы о предыдущей войне, на месте бутиков сделали военкомат. Свидетелем всех этих перемен стало маленькое ателье мод, расположенное на первом этаже. Каким-то чудом оно пережило реформы, свободы и несвободы, разные флаги, фальшивые деньги и деньги, которые клеят вместо обоев. В ателье теперь перекраивают форму в гражданскую одежду, и неплохо зарабатывают, потому что иначе гражданку сейчас не достать, разве только из довоенных закромов.

Я выхожу на середину двора. Там, рядом с штабелем посиневших и развалившихся поддонов – крышка канализационного люка. Я подцепляю люк и аккуратно поднимаю, держа спину идеально прямой. Внутрь я лезть не тороплюсь. Я достаю мультиинструмент и, наклонившись, заглядываю в чернеющую шахту коллектора. Опасения подтверждаются – над третьей сверху ступенькой я замечаю натянутую посреди шахты нить, на метр ниже – еще одну, идущую перпендикулярно. Недалекого морпеха, полезь он сюда, ждал бы сюрприз, и до пролегающего под шахтой тоннеля он добрался бы по частям.

Осторожно перекусив проволоку, я начинаю спуск.

Наставления для морпехов 303-й строго наказывают держаться подальше от коллекторов и тоннелей коммуникации. Официальная причина – риск обрушения. Половина тоннелей была взорвана тогда, когда мы потеряли Новый Город, в день первого прорыва. Вторая половина была заминирована. Взрывали и минировали без всякой централизации, и никто теперь не знает, какой тоннель рухнет на голову первой крысе, которая слишком громко кашлянет. В тоннелях действительно небезопасно, но главная причина избегать их – это не то, что здесь заложено, а те, кто тут проживает. Новые обитатели наполнили коллекторы ловушками, заблокировали неугодные им проходы и откопали многие взорванные. Старые карты не имеют к сегодняшним реалиям подземелий никакого отношения.

Тоннель – черный и ослизлый, как потроха. Здесь нет звуков, кроме эха от моих шагов и шума капающей отовсюду воды. Местным не нужны глаза, чтобы видеть, поэтому я не спешу доставать пистолет, а ладони держу на виду.

Впервые я угодил в эти тоннели во время стажировки в альма-матер, примерно за год до Предательства Воронина. Я был в группе, занимавшейся расследованием серии ритуальных убийств, происходивших возле коллекторных шахт. Не знаю, приметил ли меня тогда Удильщик, но думаю, что да. Никто не слышал об Удильщике до Зарницы, и то, что он появился в городе всего неделю после гибели прибрежных городов, породило немало слухов. В одну безлунную ночь, Удильщик всплыл откуда-то из недр канализации, разом подмяв под себя всех, кто жил и промышлял в коллекторах: торговцев клещом, дезертиров, проституток и всех прочих, положив конец их самодеятельности. Многим такой поворот событий пришелся не по нраву. Три дня и три ночи под улицами города гремели выстрелы, и на третий день трупов скопилось столько, что коллекторы начали забиваться; по боковым улицам потекли розовые ручьи. На четвертый день остатки детей подземелья безоговорочно капитулировали, и с тех пор никто не смеет оспаривать царственность Удильщика. У Управления с ним договоренность: Удильщик никогда не покидает подземелий и дает Управлению ценную информацию, а в обмен Управление гарантирует его неприкосновенность и держит морпехов подальше от его владений. Всем хорошо, кроме изуродованных девочек, которых мы иногда находим в канализационных шахтах.

В эти дни Удильщик правит из одного из центральных узлов водоснабжения, расположенного неподалеку от набережной. Единственный способ туда попасть – через хитросплетения подземных коммуникаций, ведущих от Универмага. Я иду не торопясь, ориентируясь по едва заметным знакам на стенах и потолке. Я стараюсь не спешить, чтобы не ошибиться поворотом, но нет-нет да поглядываю на часы. У Аркадия все меньше времени.

Честно говоря, я почти рад этой веселенькой прогулке. Она отвлекает меня от мыслей о тех, кто погиб при атаке на Штаб. О Маше из саперного отдела, о товарищах по работе, пусть и нелюбимых, но все равно близких. Об орлятах, которых отправил на смерть. Не впервой, но к такому не привыкнешь. А может, это просто я ослаб. Сдал. Кто за всем этим стоит? Слишком долго я прятал голову в песок, и вот что в итоге получилось. Теперь как-то надо из всего этого выпутываться, надо понять, что вообще сейчас происходит в городе. Удильщик наверняка что-нибудь, да знает, вот только он мне ничего не станет объяснять. В любом случае, нужно помочь брату. Зачем он полез в этот город? Что ему было нужно от Штаба? От Алхимика?

Так, стоп. Эту развилку я не знаю. Надо вернуться назад, сориентироваться… Я прибываю в сомнениях, осматривая стены на предмет знаков, когда мои глаза вдруг начинают сбоить. Зрение смещается по спектру, и на мгновение я вижу мир только в инфракрасных тонах, а потом все погружается в темноту. Нет-нет-нет, только не сейчас! Будь прокляты эти глаза! Чертов клещ…

Теперь я стою в абсолютной мгле, беспросветной, как океанская впадина. Я слеп, как крот, и так же беспомощен. Ну, ну давай, давай же! Ослепнув, я пытаюсь положиться на слух, но он, за годы службы притупленный тиннитусом, меня не выручает. Хотя нет, погоди, вроде есть что-то…

Шаги. Быстрые и мягкие, но при этом волочащиеся, косолапые. Моя рука ложится на кобуру, и я разворачиваюсь в сторону звука. Совершенно неожиданно, зрение возвращается, и туннель возникает передо мной. Я не могу сдержать вздох облегчения. Но где же тот, кто подбирался ко мне еще секунду назад? Ночное зрение не лишено своих недостатков: сейчас я вижу только черно-белое, и мир заполнен фантомными тенями, которые смещаются каждую секунду, словно спугнутые птицы. Ну ничего, есть у меня еще фокусы. Напрягая глазные мышцы, я сосредотачиваюсь на инфракрасном спектре, стараюсь выловить из синего моря хоть кусочек тепла, однако поток тепленьких помоев, текущий посередине тоннеля – все, что мне удается разглядеть.

Ну тогда – вот это.

Мир вокруг меня искажается и приходит в движение. Фантомные тени превращаются в волны, а тоннель – в водоворот, будто на холсте, на который эксцентричный абстракционист справил нужду. Я опускаюсь на одно колено, и от моего движения, как от брошенного камня, по зыбкому тоннелю разбегается рябь.

– Я вижу тебя, – говорю я. – Я вижу биение твоих сердец.

Прямо впереди меня, там, где секунду назад никого не было, от стены отделяется едва заметный силуэт. Его почти не видно на фоне тоннеля. Мне кажется, что неестественно вытянутый незнакомец стоит на мысках, слегка наклонившись в мою сторону. Того, что я вижу, хватает, чтобы сразу понять, что с ним что-то всерьез не так.

Мы стоим и смотрим друг на друга в полной тишине. Он не подает признаков жизни. Удильщика обычно заранее предупреждают о визитах, мне никогда не приходилось вот так вламываться без приглашения. Наконец, я решаюсь снова разорвать тишину. Я должен говорить как можно тише – у подземных обитателей обостренный слух, и громкий голос этот тип может принять за признак агрессии. А еще нужно быть очень осторожным в подборе слов.

– Приветствие, – говорю я. – Я – Оперативник. Управление, – медленно и внятно произношу я, на всякий случай дублируя свои слова на жестовом языке. Чужак сохраняет молчание, но, по крайней мере, опускает “Вал”, до этого направленный на меня.

– Я есть П-Е-Т-Р. Удильщик… – тут я замешкался, вспоминая, как на жестовом сказать “Удильщик”. – Удильщик знать Я, – продолжаю я.

Силуэт молчит, переваривая мое сообщение, а я думаю о том, как бы мне самому сегодня не оказаться переваренным…

КЛАЦ!

Этот гортанный звук похож на щелчок языком, только гораздо громче и… смачнее, пожалуй. Теперь я рад, что не вижу его лица. Он делает шаг вперед, и начинает свистеть.

Фиииу… ууу… фию-уууххх…

Тягучий клич, который он издает – что-то среднее между зовом горна и птичьим клекотом, но есть в нем что-то скользкое, какое-то чавканье, будто при каждом его свисте раскрываются увязшие в грязи створки. Я слышу, как его густая слюна капает на пол, собираясь в лужицу. Мои пальцы осторожно раскрывают кобуру.

Фууу… ууххх… уууффф…

Теперь я могу различить облик чужака, о чем немедленно жалею. Единственное, что делает его похожим на человека – это рваная курсантская шинель. По шинели я узнаю его. Я сразу же убираю руку от кобуры.

– Привет, Вит, – говорю я. – Неужто не признал, Виталик? Это же я, Петяй. Узнаешь? Мне нужно поговорить с хозяином.

Чужак обрывает свою тираду. Пару секунд он стоит на месте, присматриваясь, а потом поворачивается и исчезает в едва заметном боковом проходе. Я жду где-то полминуты, затем вижу, что Вит высунулся из коридора и делает рукой странный жест, который в принципе можно истолковать как знак следовать за ним. Я по-прежнему медлю, и он повторяет жест, теперь нетерпеливо. Что же, можно считать, что мне повезло. Я следую за ним, и вскоре мы растворяемся в лабиринте тайных ходов.

На хвосте у Вита, я прохожу бесконечной чередой коридоров, поднимаясь и спускаясь по лестницам, перепрыгивая, пригибаясь с трудом, проходя под низкими балками, протискиваясь бочком, избегая вентилей, торчащих из переплетений труб, удушающих коридор, словно туловища могучих змей. Мы минуем тоннели, которые явно были прорыты недавно – их потолки и стены поддерживают самодельные стойки. На стенах видны поросли железноцвета, при моем появлении распускающего сияющие соцветия – единственный источник света в этом склепе. Вит двигается очень быстро и прочти бесшумно; я иду следом, стараясь лишний раз не смотреть на него. С потолка прямо за шиворот что-то постоянно капает; нечто скверное маниакально и бессмысленно копошится под самыми ногами, в последнюю секунду убираясь с пути, провожая меня взором озлобленным и непонимающим, бормоча полузабытые проклятия, нелепо имитируя ушедшие из памяти слова. Я не оглядываюсь.

Вит тормозит, а потом чуть отстает от меня, когда очередной поворот приводит нас в тупик. Тупик кончается тяжелой стальной дверью, над которой горит яркая оранжевая лампа. Я поворачиваюсь, чтобы обратиться к Виту, но, пока я глядел на дверь, он уже растворился в темноте. Осталась только чернота коридорного лабиринта, звук капель, падающих в ржавые лужи, да свет лампы. Поборов сомнение, я поднимаю кулак и намеренно громко стучу в дверь.

***

Щиток отъезжает в сторону, и из темноты на меня смотрит пара пожелтевших глаз с неестественно расширенными зрачками. Их обладатель не говорит ни слова.

– ГСР, – представляюсь я. – Ты арестован, рыбий глаз.

Не проронив ни звука, часовой захлопывает щель. Я неуклюже пытаюсь помассировать себе поясницу. Раздается глухой лязг, словно кто-то заряжает противотанковую пушку, и, спустя мгновение, входная дверь начинает медленно раскрываться, влекомая во тьму массивным рычагом. Из открывшегося прохода вырываются клубы сизого дыма. Кажется, что внутри начинается пожар. Я заскакиваю внутрь, и дверь немедленно захлопывается. Ствол автомата упирается мне между ребер, но я смотрю прямо.

Перед собой я вижу неестественно статного человека, с флангов прикрытого безносыми и безухими мордоворотами, подпирающими потолок. Отглаженную жилетку и набриолиненный пробор валета несколько портят три маленьких круглых ожога, украшающие его щеку. Мордовороты направляют на меня автоматы, а валет близоруко щурится.

– Батюшки, Петр Климентьевич! – восклицает валет, и его губы расползаются в слащавой улыбке. – Рады снова вас видеть.

Он манерно взмахивает руками, и охрана опускает автоматы. АВ-556, отмечаю я. С трофейными клеймами.

– Хозяин у себя? – сразу спрашиваю я.

Может, проскочу. Как-нибудь по-быстрому. Если по-быстрому, то как бы вроде и не было, не считается.

– Это не ко мне, Петр Климентьевич. Но Юрий недавно вернулся, в зале найдете. Спросите его.

– Юрий? – переспрашиваю я. – Нос, ты хочешь сказать?

Валет изящно подавляет смешок. Мордовороты коротко и синхронно гогочут.

– Гм. Да, – кивает валет. – Проходите, прошу.

Он останавливает охранника, сунувшегося было обыскивать, и я уже собираюсь пройти в зал, когда другой костолом встает на моем пути. Мне приходится задрать голову, чтобы взглянуть в его глаза.

– Девок по лицу и туловищу не бить, – гудит троглодит, – цены твердые, торг неуместен, – продолжает он тоном, которым в Зоином колледже зачитывали ТТХ тракторов. – Если речник – отдельные девки. Нормальных трогать нельзя…

Прежде, чем дуболом успевает закончить тираду, валет взмахами рук заставляет его замолчать.

– Эти трое новенькие у нас, Петр Климентьевич, – извиняющимся тоном поясняет валет. – Вас не знают, и вообще у них мозги работают плохо. Какой-то дурной клещ пошел, наверное.

Я решаю попробовать воду.

– Может, просто специалисты у вас халтурят, – говорю я, – как там Алхимик поживает?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю, – спокойно жмет плечами валет, – эти дела мне без интереса.

Ничего не меняется в его лице, ничего не блещет в глазах. С другой стороны, у него профессия. И метаморфозы. Когда сигаретами жгли, он тоже не дернулся. Я киваю ему, и валет услужливо кивает в ответ. Проигнорировав возмущенно зажужжавший сканер, я прохожу в зал.

Тьма предбанника уступает место сизому мареву, которое расступается под светом массивных натриевых ламп, нависающих над столиками. Монохромный оранжевый свет ламп дает сумрачным лицам яркие контрасты. В полумраке ярко выделяется огромный аквариум, занимающий большую часть противоположной стены. Его мутные воды подсвечены синими прожекторами. Сидящие на его фоне силуэты словно бы по трафарету вырезаны из реальности. Смотрят ли на меня? Без сомнения смотрят. Тут многим и смотреть-то не надо, и нечем. Ладно. Я пересекаю проходную и вступаю в лабиринт столиков. В этом заведении нет гвалта голосов и пьяной брани – только шепот, раздающийся отовсюду, и гудение грамофона, издающего странные, хоть и приятные слуху звуки, которые музыкой никак не назовешь. Между столами бесшумно снуют прислужницы, одетые в короткие обтягивающие платья. Их глаза светятся во мраке, а сквозь ткань платьев можно различить биолюминесцентные татуировки, сплошь покрывающие их гибкие тела. На всех у них только одно лицо. В углах зала можно заметить тяжело вооруженных охранников, неподвижных, как статуи. Большой и приземистый зверь бродит между столов, едва касаясь скатертей, и никто не обращает на него внимания. Я никогда не был именно в этом заведении, и все же его устройство мне знакомо болезненно. По всей коллекторной системе у Удильщика еще минимум пять таких же помещений, и его клуб постоянно переезжает из одного в другое, перенося с собой все убранство и антураж; тоннели откапываются и закапываются по необходимости.

Наконец, я оказываюсь вблизи аквариума. Сразу видно, что у это место – на приоритетном положении. Стол, вырезанный из неизвестного науке дерева, стоит на возвышенности, окруженный кожаными диванами. С боков кто-то сидит, но мой взгляд прикован к дивану центральному, который оккупирован гуманоидом, ростом не достающим мне до груди. Его морда – иначе не назовешь – практически лишена подбородка. Челюсти, закрытые поросшими щетиной уродскими складками, выдаются вперед неестественно далеко, а его длиннющий нос почти достает до тарелки. На тарелке что-то слабо шевелится. Толстенные руки Носа расслабленно лежат на столешнице, в непосредственной близости от АВ-556 и подствольных гранат, занявших центр стола. Его черный взгляд следовал за мной с тех пор, как я переступил порог зала. Побурив меня своими мертвыми глазами, Нос пару раз постукивает по столу костяшками. Какие-то мутные процентщики исчезают с одного из диванов, освобождая место по правую руку. Не мешкая, я сажусь, мимоходом оглянувшись. В зале все по-прежнему, никакого особого движения. На поверхности, по крайней мере. Почему-то именно в этот миг у меня появляется уверенность – это не они были. Не Удильщик. На душе становится чуть легче.

– Слышал, Штаб Управления разворотило. Так или нет? – отрывисто спрашивает Нос. Голос у него запредельно гундосый – кажется, что со мной говорят из другой комнаты.

Я молча киваю в ответ, и он многозначительно почесывает нос. В этот момент из зала выныривают бесшумные прислужницы. Чифирбак Носа пополняется его излюбленным варевом, смердящим горелой селитрой; на другой стороне стола появляются свежие бутылки, а передо мной возникает чашка горячего чая и больше ничего. Все-то он знает откуда-то, зараза подводная… Испугавшись собственной мысли, я обрываю ее, за что тут же кляну себя. Одна из прислужниц остается и, чуть задрав свое платьице, пристраивается мне на колено и обнимает тоненькой рукой за шею.

– Не спрашивай его о Штабе, – вдруг говорит Нос.

– В смысле…

– Не спрашивай, – отрезает он, и делает глоток варева. – Ты знаешь и я знаю, что это не природный феномен. Был. Хозяин не хочет, чтобы ты сейчас в это лез. У него другое поручение.

– Какое? – спрашиваю я. Прислужница заглядывает мне в лицо, угадывая настроение, а потом берет за руку и пристраивает мою ладонь на свою светящуюся ляжку.

– Он сам скажет, – отвечает Нос. – Он знал, что ты придешь. Ему оттуда все видно… Я рад, что ты пришел, – добавляет он, подумав. – Вернулся? Правильно. Без тебя не справимся. Подход нужен. Подход.

– Никуда я не вернулся. Что это там плавает? – говорю я, глядя на аквариум.

– Ополченцы, – коротко отвечает Нос, – опять нас щупали, где нельзя. Зря.

Вглядевшись в синюю муть, я понимаю, что он имел ввиду.

От ополченца сохранились только голова, грудина с парой ребер, да отшлифованный до блеска стальной протез, запястье которого до сих украшают увесистые часы. От лица мало что осталось, видны свежие рубцы, глубоко прорезавшие кость. Буквально на моих глазах, что-то стремительное, украшенное светящимися полосами, вцепляется в труп щупальцами и пастью. Потерзав останки пару секунд, оно отрывает себе большой кусок, после чего скрывается в глубинах аквариума, выпустив чернильное облако.

– Согласно устава, так сказать, воинской службы… – раздается слева развеселый баритон, – лишь благодаря своевременному вмешательству… сделать выводы.

Нос вздыхает, а я поворачиваю голову, и только теперь обращаю внимание на того, что сидел напротив. Сначала в глаза бросаются погоны, потом, с отставанием – лицо. Офицер выглядит, как идеальная подшива – образцово бессмысленно.

– А, добрый вечер, Анатолий Емельянович, – здороваюсь я, – как поживаете? Как обстановка в бригаде?

– Исключительно на основе единообразия и при полном соблюдении… Разойдись, – рассказывает офицер.

– Я так и предполагал, – понимающе киваю я. Прислужница едва слышно хихикает и осторожно кусает меня за ухо.

Под обоими глазами чисто выбритое лицо офицера некогда доблестной 303-й бригады украшают здоровенные пиявки, уже раздувшиеся и светящиеся. Глаза офицера с восхищением смотрят в никуда.

– Этот гнойный тетерев конкретно раскумарился, – в полный голос поясняет Нос. – Как вчера начал, так все не кончит. Вытирать за ним не успевают.

В ответ на эти слова замком по воспитательной задумчиво улыбается.

– Иди к хозяину, – говорит Нос, и снова постукивает костяшками. – Рад был.

Уже когда я поднимаюсь, ссадив прислужницу, Нос обращает внимание на тарелку – забыл про еду, должно быть. Секунду он смотрит на шевелящуюся в тарелке тварь, а потом, совершенно без всякой интерлюдии, обе его щетинистые складки распахиваются и наружу вылетают розовые челюсти с рядами острых зубов. Выскочив на добрые полметра, они хватают все, что было на тарелке, и тут же втягиваются обратно в голову Носа. Вокруг никто и глазом не поводит. Замком 303-й излучает мудрость и умиротворение.

Я прохожу направо, к бару. Прислужница увязывается было за мной, но потом, почувствовав безразличие, растворяется в зале. Двуликий бармен услужливо поднимает барную стойку, а потом открывает дверь, сразу за которой начинается неосвещенный спуск вниз. Я пытаюсь сглотнуть, но получается не сразу.

***

Обширный зал, не освещенный абсолютно ничем. В дальней его части – большущий колодец с невысокими бортами. Я чувствую, что из арок, зияющих в противоположной стене, за мной пристально наблюдают. Зал выглядит очень старым. Стены его отделаны неотесанным камнем, а потолок украшают причудливые сплетения металлических полос. Пахнет здесь совсем не так, как в клубе, и тем более не как в коллекторных тоннелях: чернилами, корешками старых книг и… ладаном? Я успеваю заглянуть в боковое ответвление, и вижу там большую операционную с громадиной автодока в дальнем углу.

Что-то шуршит в углу, а затем в центральной арке возникает фигурка, одетая в белое. Фигурка делает неуверенный шаг вперед, потом еще один, осторожно огибает колодец и приближается ко мне. Ее больничная роба почти светится в темноте. Передо мной стоит девочка лет десяти. Непростая девочка. У нее нет ни волос, ни бровей. На ее снежно-белом, белее больничной робы лице выделяются огромные глаза. Как и у меня, у девочки не видно зрачков – только радужка, сливающаяся с белком нездорового цвета. Радужка у нее абсолютно монохромная, цвета белого золота. Еще интереснее в девочке то, что человеческий глаз увидеть не способен: ее нервная система, похожая на корневую сеть, явно заменена полностью – она полыхает и переливается, словно Полярное сияние; сигналы мчатся по ней с невозможной для млекопитающего скоростью.

Девочка прижимает руки к груди и смотрит на меня. На ее лице я читаю страх.

– Не смотри на него, начальник, – шепчет она, – он не любит, когда смотрят.

Как-то не по нраву мне вся эта обстановка. Удильщик всегда ценил уединение, но это все уже слишком. Девочка бросает быстрый взгляд через плечо, и тут же снова поворачивается ко мне. Теперь мне видно, что над ее правой бровью выбиты литеры, обозначающие группу крови, а над локтями и коленями нанесены пунктирные линии. На похожие я насмотрелся в госпитале, у попавших под артобстрел. Разметка для ампутаций.

Ледяная клешня осторожно берет меня за кишки, и я начинаю прикидывать, в какую из арок стрелять первой в случае чего. Я размышляю о том, успею ли я скрыться в тоннеле, прежде чем меня нафаршируют в ответ, когда на поверхности колодезной воды появляется рябь. Рябь превращается в волны, и вода начинает выплескиваться из колодца.

– Пожалуйста, пожалуйста, не смотри на него! – умоляет меня девочка. Я с трудом отвожу взгляд от колодца и сосредотачиваюсь на ней. Она отвечает мне вымученной улыбкой. – Хорошо… смотреть невежливо…

Девочка извлекает откуда-то из складок робы старинное зеркало с ручкой и направляет его себе за спину. Угловым зрением я вижу, как раздвигается вода в колодце. В ее черной глубине один за другим загораются оранжевые огоньки. У меня в виске, а потом во всей правой половине головы просыпается боль – странная, тянущая и неравномерная.

– Я буду переводить, – поясняет девочка, и с опаской заглядывает в зеркало.

Теперь, что-то еще находится вместе с нами в зале. Огромное и бурое, оно всплывает из тьмы, ощупывая борт колодца, прежде чем опереться о него. Тяжелые капли воды стекают по его ослизлой поверхности, огибая вшитые в плоть шланги. Выйдя из-под воды где-то на треть, огромный силуэт замирает. Царит полная тишина. Переводчица недолго смотрит в зеркало, потом переводит взгляд на меня.

– Ну здравствуй, Леонов, – без интонации говорит она, будто читая наизусть. – Как тебе моя подопечная? – голос девочки вздрагивает, когда до нее доходит, о ком речь.

– Очаровательна. Послушайте, доктор, – говорю я, стараясь не глядеть в сторону колодца. – У меня сроч…

– Должен сказать, – обрывает меня девочка, – я раздражен твоей бестактностью.

– Прошу про…

– Только в этот раз, из уважения к твоей сестре. Зачем ты тратишь мое время?

– Вам, разумеется, известно про диверсию.

– Дальше.

– Мой брат, Аркадий…

Девочка снова глядит в зеркало, потом – на меня. Явно собирается что-то сказать, но потом замолкает, и бросает робкий взгляд через плечо. Меня ощутимо подташнивает.

– У нас мало времени, – дрожащим голоском говорит она, снова повернувшись ко мне. – Ситуация пришла в движение. У тебя есть двадцать секунд.

– Двадцать? Мне… мне нужен сращиватель, доктор. Чистый. Я могу заплатить…

– О-хо-хо! – абсолютно ненатурально хохочет девочка. Ее золотые глаза полны слез. – Снова взялся за старое, Леонов?

– Нет доктор, для моего…

– Ты утомляешь меня. Скажи лучше – что ты для меня можешь сделать?

– У меня есть деньги…

– Я печатаю деньги, мальчик. Этот город принадлежит мне. Не только этот.

Мгновение, я пребываю в замешательстве. Девочка смотрит на меня почти моляще.

– Десять секунд, – говорит она, глянув в зеркало.

– Если… если у вас и правда все схвачено, доктор, как вы объясните сегодняшнюю диверсию? – решившись, спрашиваю я. – Я знаю, что она – не ваших рук дело.

– Не смей дерзить мне, слюнтяй.

– Эта атака уничтожила всю верхушку Управления, включая ваших марионеток. Город в смуте. Кто-то всерьез играет против вас.

Пару секунд девочка хранит молчание, ожидая.

– Вопрос на три балла, Леонов, – наконец говорит она. – С подсказкой. Я ищу человека. Специалиста в своей практике. Его исчезновение играет важную роль в нынешних событиях. Какую – не твоего ума дело. Важно то, что я ищу его. Кто он?

Шестерни скрипят в моей голове. Кажется, что я никогда не найду ответа, когда тот словно сам по себе срывается с моих губ.

– Алхимик. Он же Герцен, Константин Спиридонович.

Снова молчание. Тень в колодце чуть смещается, заставляя воду выплеснуться на камни.